ч сновидений.  Из  альфы  Центавра,  или  Тау  Кита,  или
откуда-нибудь еще с таким же красивым названием...


   Первый раз, когда я шел на ночь в лабораторию сна, я заранее сказал  об
этом Гале.
   - А что, есть такая лаборатория? - спросила она.  -  И  туда  ходят  со
своими пижамами? Раньше это называлось по-другому.
   На этот раз я сказал ей, что  буду  ночевать  у  Ильи.  Она  ничего  не
сказала. Пожала лишь плечами. Наверное,  мы  уже  пересекли  черту,  из-за
которой не возвращаются. Эдакий брачный рубикон.
   В  лаборатории  меня  встретили  Нина  и  Борис  Константинович.   Нет,
положительно он  изменился.  Куда  девался  металл,  из  которого  он  был
выкован? Живой человек с растерянными глазами. И симпатичный от этого.
   - Главное - часы, - говорил он Нине.
   - Но, Борис  Константинович,  я  ведь  и  прошлый  раз  заметила  время
включения приборов.
   - По каким часам?
   - По своим, конечно.
   - Давайте найдем что-нибудь поточнее. Как вы думаете, у кого могут быть
более или менее точные часы? В лаборатории Бабашьянца?
   - Сомневаюсь.
   - Если вам не трудно, посмотрите, что-нибудь у них должно быть.
   - Борис Константинович, - сказал я, - я еще  раз  прошу  прощения,  что
доставил вам столько хлопот...
   - Перестаньте! - Профессор  досадливо  махнул  рукой.  -  Что-то  я  не
заметил раньше у вас особой деликатности.
   -  Только  ради  научной  истины.  В  присутствии  истины  я  буквально
стервенею.
   - Ну, ну, -  пробормотал  профессор  без  улыбки.  По-видимому,  особой
симпатией ко мне он так и не проникся.
   Уснул я буквально через несколько минут после того, как улегся  на  уже
знакомое мне ложе. Помимо всего прочего,  я  здорово  устал  за  эти  дни.
Последнее, что я услышал, были слова Бориса Константиновича: "Как - спит!"
Это обо мне, подумал я, и мысль растворилась.
   И пришел сон, посланный мне У. И я снова, летал. Но не так, как раньше.
О, это был совсем другой полет! У стоял на каменистой  площадке,  и  вдруг
ощущение своего веса исчезло. Он стал невесом, и легкий ветерок,  тянувший
с залитого солнцем холма или низенькой горы, раскачивал его, как травинку.
Он оттолкнулся ногой  и  начал  подниматься  прямо  вверх,  как  ныряльщик
поднимается к поверхности воды, как поднимается воздушный шар.
   Чувство легкости, свободы. У слегка наклонился в  сторону,  и  горизонт
послушно встал дыбом. Мы парили в золотисто-желтом  небе,  поднимаясь  все
выше и выше, и я слышал мелодию холмов.
   А потом У скользнул вниз. Быстрее и быстрее. Свист  воздуха  вплелся  в
мелодию. Страха не было. Было  веселое,  озорное  чувство  всевластья  над
стихиями. Над янтарными холмами внизу, над желтоватым  небом  с  длинными,
стрелоподобными облаками. Над силой тяжести,  которая  сейчас  тянула  нас
вниз и которая вовсе не была чужой и злобной, а была ручной и доброй,  как
собака. И у самой земли падение прекратилось. И мы снова поднялись  вверх.
И скатывались по  крутым  невидимым  горкам  неведомых  силовых  полей.  И
встретили в небе еще одного. Его имя  было  Эо.  А  может  быть,  его  имя
звучало вовсе не так, но он остался в моей памяти как Эо. И  мы  играли  в
небе, как птицы, как играли бы щенки, умей они летать.
   И вдруг мы оба скользнули на  землю.  Нас  позвали.  Коа  столкнулся  с
неполадками на энергетической станции, в которых он не мог разобраться.
   И на помощь ему мысленно спешили братья.  Сначала  те,  кто  был  ближе
других к нему и кто был не слишком занят, потому что это был Малый Зов.  И
те, кто был ближе других к Коа, включались в его мозг. И  их  мозг  и  его
мозг становились единым целым, работавшим в едином ритме.
   Нам не нужно было объяснять, что случилось на станции, на  которой  был
Коа. Мы знали все, что знал он. Мы были частью его,  а  он  был  нами.  Но
задача была сложна. Я не могу сказать, в чем она состояла, ибо мозг мой не
смог усвоить технические образы, циркулировавшие в кольце Малого Зова. Они
были слишком сложны и незнакомы мне.
   И все новые братья вплавлялись в общий мозг,  росший  в  кольце  Малого
Зова. И самосознание наше все расширялось и  расширялось,  пока  не  стало
похоже на громадный, безбрежный храм, в котором тысячекратным эхом билась,
сплеталась и расплеталась наша общая мысль. И эхо вибрировало и дрожало от
нашей общей мощи. И мы поняли, что случилось с машинами Коа  и  что  нужно
сделать, чтобы избежать аварии. Но никто не мог бы сказать, что это  понял
он. Только мы, ибо внутри кольца Малого Зова не было меня, тебя, его. Были
только мы.
   И как только задача была решена, кольцо распалось, и У  снова  стал  У,
существом,  протянувшим  мне  лучик  сновидений  сквозь  бесконечную  тьму
космического пространства.
   И я начал понимать, почему на Янтарной планете всегда  сияет  радостный
отблеск...


   -  Когда,  вы  говорите,  начался  вчера  первый  цикл?  -  услышал  я,
просыпаясь, голос профессора.
   - Быстрого сна? - переспросила  Нина.  -  Сейчас  посмотрим...  Вот.  В
двенадцать сорок.
   - Сегодня?
   - В двенадцать сорок.
   - Значит, совпадение полное?
   - Нет, Борис Константинович. Вчера было десять периодов быстрого сна, а
сегодня одиннадцать.
   - И этот дополнительный?..
   - Тоже пятиминутный.
   - А интервалы?
   - Надо замерить. Сейчас я займусь.
   Я встал.
   - Вы что, всю ночь бодрствовали надо мной? - спросил я.
   - Нет, - сухо ответил профессор. - Я ездил домой.
   - Боже, и все это из-за одного человека...
   - Вы здесь ни при чем, - неприязненно сказал Борис Константинович.
   - Интервалы точно такие же,  как  и  прошлый  раз.  Совпадение  полное.
Дополнительный одиннадцатый цикл приходится  на  интервал  между  пятым  и
шестым периодами быстрого сна.
   Профессор посмотрел на ленту.
   - Действительно, интервалы все время увеличиваются. Смотрите, последний
интервал раз в тридцать - сорок больше первого. Нелепость какая-то...
   - А что, если составить график по времени быстрых снов и интервалов?
   - Конечно, Нина Сергеевна. Не надо будет, по крайней мере, перематывать
каждый раз этот рулон...
   Я был здесь больше  не  нужен.  Подопытный  кролик  сделал  свое  дело,
подопытный кролик может уйти. Жаловаться не приходилось. Спасибо им  и  за
это.



11

   На следующий день я позвонил Нине и попросил  разрешения  проводить  ее
домой. Она опять долго дышала в трубку, молчала и наконец согласилась.
   Я приехал на пятнадцать минут  раньше  срока.  По  дороге  я  с  трудом
подавил в себе желание купить букет цветов. Я уже подошел было к  старушке
в тоннельчике у Белорусского вокзала и полез в  карман  за  деньгами,  как
вдруг представил себя у входа в институт.  Жених.  Имбецил  с  букетом.  Я
вздохнул. Старушка соблазнительно  встряхнула  свои  кладбищенские  чахлые
цветочки и зазывно посмотрела на меня. Я вынул руку из кармана, так  и  не
вытащив денег, и в глазах продавщицы засветилось радостное презрение.  Так
тебе и надо, говорили они. Ты с цветами был бы не очень-то, а уж без них и
вовсе нечего ходить на свидание. Ноги только бить. Сидел бы  в  обнимку  с
телевизором.
   А может быть, все-таки надо было  купить  цветочки?  Скромный  букетик,
преподнесенный исследователю благодарным кроликом.
   Похоже было, что в  их  институте  никто  никому  никогда  не  назначал
свиданий,  потому  что  каждый  второй  выходящий  с  глубоким   интересом
рассматривал меня. А может быть, это я вздрагивал и  поворачивался,  когда
взвизгивала тяжеленная дверь и выпускала в облачке пара очередного мэнээса
или лаборанта.
   Нину я не узнал. Я сообразил, что она стоит подле меня,  только  тогда,
когда она сказала:
   - Здравствуйте...
   Я засмеялся.
   - Господи, - сказал я, - я же ждал женщину в белом халате. Я вас  видел
только в белом халате. Простите меня.
   Нина взяла меня под руку.
   - Жалко, что у меня нет портфеля, - вздохнула она.
   - Почему?
   - В девятом и десятом классах я ходила домой вместе с одним  мальчиком,
и он всегда нес мой портфель. Свой и мой.
   - Счастливый мальчик!..
   Нина  неторопливо  и  внимательно  посмотрела  на  меня  сбоку,  словно
изучала, гожусь ли и я  на  роль  мальчика,  несущего  портфель.  Господи,
только что я смотрел на гордого Сережу Антошина, который шел рядом с Аллой
Владимировой и кис от счастья. И вот я иду рядом со  своей  Аллой  и  тоже
молю небо, чтобы подольше идти так по холодной ноябрьской слякоти,  ощущая
легкое прикосновение ее руки к моей.
   - И что стало со счастливым мальчиком? - спросил я.
   - Он стал моим мужем, -  медленно,  словно  вспоминая,  как  это  было,
сказала Нина. - А потом... потом, когда носить  портфель  было  больше  не
нужно,  выяснилось,  что  нас  мало  что  связывает...  -  Нина   невесело
усмехнулась. Ее лицо сразу постарело на несколько лет.
   Я молчал. Всей своей шкурой болтуна я знал, что надо промолчать.  Любое
слово было бы пошлым.  Любой  жест  был  бы  оскорбительным,  даже  легкое
пожатие ее руки. Никто не бывает так чуток к реакции на  свои  слова,  как
болтуны. Слишком часто они говорят не то и не тогда, когда нужно.
   Нина  вдруг  остановилась  у  освещенной  витрины.  В   витрине   стоял
манекен-женщина в длинном черном платье с  расшитым  серебром  подолом.  У
"женщины" было напряженно-несчастное пластмассовое лицо. Наверное, ей было
холодно и ее не радовало черное платье за сто четырнадцать рублей тридцать
копеек.
   - Красиво? - спросил я.
   - Что? Ах, вы про платье? Наверное, красивое...
   Мы отошли от витрины.
   - Что говорит Борис Константинович? - спросил я.
   - Вы должны понять  его.  -  Нина  словно  обрадовалась,  что  разговор
выбрался с ее прошлого на твердую землю нашего эксперимента. -  Он  видит,
конечно, что ЭЭГ получается фантастическая. Ничего похожего никогда  никем
не было замечено. И поразительно точное совпадение начала первого быстрого
сна, и одинаковая продолжительность всех быстрых снов,  и  увеличивающиеся
интервалы между ними. С другой стороны, что  все  это  могло  бы  значить?
Можно утверждать,  что  в  паттерне  вашего  сна...  Простите,  я  сказала
"паттерн"...
   - Я понимаю, Нина, это же английское слово. Образец, схема...
   - Совершенно верно. Так можно ли утверждать, что  паттерн  этот  служит
безусловным доказательством искусственности, наведенности периодов быстрых
снов  и  соответственно  ваших  сновидений?  Соблазн  велик,  конечно,  но
убедительны ли будут наши рассуждения?  Да,  скажут  мужи,  ЭЭГ  в  высшей
степени странная, слов нет, но при чем  тут  космическая  мистика?  И  нам
нечего будет ответить. Знаете, Борис  Константинович  -  очень  осторожный
человек. Это не значит, что он трус...
   - Судя по тому, как я должен был его уламывать...
   - Вам и меня пришлось уламывать...  Поймите  же,  мозг  ученого  -  это
главным образом сепаратор.
   - В каком смысле?
   - В самом элементарном. Думая, пытаясь истолковать  результаты  опытов,
ты занят в основном  отсевом,  отбраковкой  негодных  предположений.  Мозг
ученого приучен безжалостно отбрасывать  всю  чепуху.  А  вы  приходите  и
настаиваете, чтобы мы занимались как раз тем, что всегда  отбрасывали  как
чепуху. Попробуйте, влезьте в шкуру шефа... Но он, повторяю, не трус.  Да,
он человек  суховатый,  упрямый,  но  если  он  уж  приходит  к  какому-то
заключению, он не отступит от него, даже если придется идти напролом.
   - Значит, пока вы не пришли ни к какому выводу?
   - Пока нет. Вначале мы подумали, что, может быть,  само  число  быстрых
снов - десять - что-то может значить. Это гораздо больше, чем  наблюдается
обычно. Обычно их бывает пять-шесть. Но во втором опыте, как  вы  слышали,
их было уже не десять, а одиннадцать. Что будет в следующем?  Может  быть,
двенадцать, а может быть, шесть. У нас мало материала.  С  такими  данными
нельзя делать никаких утверждений. Я построила самый  примитивный  график.
Вот он, вы просили, чтобы я вам его принесла. -  Она  достала  из  сумочки
листок бумаги. - Он ничего не  говорит.  Десять  и  одиннадцать  точек  на
разном расстоянии друг от друга. Расстояния эти, правда, увеличиваются, но
случайно ли увеличение или подчиняется какой-то зависимости,  мы  пока  не
знаем. Нужны новые серии экспериментов.
   - Нина, - вскричал я с пылом, - я готов переехать в  вашу  лабораторию!
Навсегда. Мы купим портфель, и  я  буду  всегда  носить  его  вам...  Будь
проклят мой язык! Я все-таки ляпнул глупость. Нинина рука в моей  сжалась.
Я почувствовал, как она вся съежилась. Впервые за весь вечер я услышал  ее
мысли. "Не надо, - повторяла она про себя. - Только не надо".
   - Простите, Нина.
   Она промолчала. Она была ранима, как...  Я  хотел  было  подумать  "как
цветок", но сравнение было пошлым. Нина  обладала  удивительным  качеством
отфильтровывать пошлость. Наверное, счастливый мальчик с двумя  портфелями
не прошел через этот фильтр.
   - Мне в метро, - сказала Нина.
   - Я провожу вас до дому.
   - Не нужно, Юра, - мягко сказала она.
   - Я не хотел вас обидеть.
   - Я знаю. Я нисколько  не  обижена  на  вас.  Разве  что  на  себя.  До
свидания.
   По  лицу  ее  скользнула  слабая,  бледная  улыбка,  она  кивнула  мне,
повернулась  и  исчезла  в  облаке  яркого  пара,  всосанная  человеческим
водоворотом, бурлившим у входа  в  метро.  Я  бросился  было  за  ней,  но
остановился. Две ошибки за вечер - это было бы многовато.
   Уже не спеша я вошел в метро, постоял зачем-то в очереди за "вечеркой",
нетерпеливо развернул ее, словно ждал тиража вещевой лотереи или последних
известий  с  Янтарной  планеты,  и  вместо  этого  прочел   вопрос   некой
И.Г.Харитоновой, которая спрашивала,  где  можно  приобрести  квалификацию
садовника-декоратора. Бедная Ирина Гавриловна или Ираида Густавовна! Разве
счастье  в  квалификации?  А  может  быть,  она  и  права.   Может   быть,
садовники-декораторы всегда счастливы.  Во  всяком  случае  они  наверняка
счастливее меня. По крайней мере в этот вечер.
   Я вышел на своей остановке и понял, что  мне  не  хочется  идти  домой.
Видеть Галю, ловить на себе ее участливые взгляды. Нет, она ни  в  чем  не
виновата передо мной, и в этом и состояла ее главная  вина.  Люди  прощают
виновных. Но невиновных - никогда.
   Она  заботилась  обо  мне  и  хотела,  чтобы  я  был  здоров.   Ужасное
преступление для жены. Я  вздохнул.  Ощущение  предательства  -  не  самое
приятное ощущение. Кому-то оно, может быть, и приятно. Не знаю.
   Я позвонил Илье. Он был дома и через полчаса уже втаскивал меня к себе.
   - Ну? - закричал он. - Есть что-нибудь?
   - Да нет, Илюша. Ничего окончательного.
   - Что  за  тон?  Что  за  интеллигентские  штучки?  Что  за  физиономия
опечаленного олигофрена?
   - Да понимаешь, старик...
   - Я тебе не старик. И брось этот жигалинский лексикон. Выкладывай,  что
случилось.
   С Ильей нельзя кривить душой. В его присутствии даже самая мягкая  душа
никак не может кривиться.
   - Илюша, я чувствую, что мы с  Галей  неудержимо  расходимся.  Мы  идем
разными курсами...
   - Подожди, при чем тут Галя? При  чем  ваша  семейная  жизнь?  Я  часто
называл тебя олигофреном шутя, но я вижу, в каждой шутке есть доля правды.
Какая семейная жизнь, какой развод? Как ты смеешь говорить об этом,  когда
твою дурную голову избрали в качестве приемника братья по разуму? Одно  из
величайших  событий  в  истории  человечества,  гимн  материалистическому,
атеистическому восприятию мира, а ты подсовываешь свою семейную жизнь!  Да
разве это соизмеримые величины? Да будь ты падишахом с  гаремом  в  тысячу
жен и поссорься ты со всеми сразу - и то это была бы микропылинка рядом  с
горой. Ты хоть понимаешь, осознаешь свою эгоистическую глупость?
   Мне стало стыдно. Илья был прав. Но умение мыслить большими категориями
- удел больших людей. Улетай я завтра на Янтарную планету, я  бы  и  тогда
убивался бы из-за того, что запутался в двух женщинах.
   Я посмотрел на себя Илюшкиными глазами. Он был абсолютно прав.  Зрелище
не из приятных. Хныкающий идиот.
   - Ладно, эмоции потом. Я тебе  говорил  по  телефону,  что  они  решили
проделать второй эксперимент. Я спал у них еще раз.
   - И как?
   Илья сделал неосторожное движение ногой, и с пачки  книг,  лежавших  на
полу, взметнулся столбик пыли.
   - Пошли на кухню.
   Я рассказал Илье о втором эксперименте.
   - Нина Сергеевна дала мне график. Вот он, я еще сам его не видел.
   На листке бумаги на горизонтальной оси были отложены точки. Первые  три
- почти рядом друг  с  другом.  Остальные  -  на  все  большем  и  большем
расстоянии.
   - А почему эта точка отмечена  особо?  -  спросил  Илья,  показывая  на
шестую точку.
   - Потому что в первом эксперименте ее не было.  В  первом  было  десять
точек, во втором - одиннадцать.
   - Чепуха! Почему именно эта? Почему вы не отметили, скажем, вторую  или
одиннадцатую точку?
   - Не знаю, я как-то не подумал об этом.
   - "Не подумал"! Господи, я всегда этого боялся больше всего. Братья  по
разуму протягивают нам руку и попадают в идиота!
   - Можно подумать, что ты только и делаешь, что ждешь братьев по разуму.
   - Юрочка, - сделал забавную гримасу Илья, - что я вижу? Ты огрызаешься?
Старшим?
   - Пошел к черту!
   Илья захлопал в ладоши:
   - Браво, Чернов! Правильно: не можешь лаять на директора школы - лай на
друзей, это безопаснее.
   - Илья, хочешь, я тебе врежу как следует?
   - Ты? Мне? - Илья нарочито скорчился  от  хохота,  качнулся.  Стул,  на
котором он сидел, зловеще хрустнул, и Илья успел вскочить как  раз  в  тот
момент, когда он начал рассыпаться.
   - То-то, - сказал я. - Так будет с каждым, кто покусится...
   - На что?
   - Вообще покусится.
   - Слушай, Юраня, - вдруг сказал Илья, и лицо его стало серьезным, -  ты
хоть фамилию своей Нины Сергеевны знаешь?
   - Знаю. Кербель.
   - Вот тебе телефон. Ты набираешь ноль девять. Всего две цифры,  это  не
трудно, уверяю тебя. А когда ответит женский голос, ты  произнесешь  всего
три слова: "Личный телефон, пожалуйста". Со временем тебе ответит еще один
женский голос. Ты скажешь: "Нина Сергеевна Кербель", и  она  назовет  тебе
номер телефона. Это не так уж сложно. Хороший  попугай,  если  бы  он  мог
держать трубку, сумел бы сделать это. Звони.
   - Я не попугай. Я не могу.
   - Почему? Ты брезгуешь? Трубка чистая, я вытираю ее ухом  по  несколько
раз в день.
   - Я с Ниной Сергеевной...
   - О боже! - простонал Илья, закрыл глаза и  принялся  раскачиваться  из
стороны в сторону. - Судьба  послала  мне  в  друзья  ловеласа,  донжуана,
казанову. Не пропустит ни одной женщины, с каждой ухитрится поссориться. -
Илья вдруг пристально посмотрел на меня: - Это...  это  как-то  связано  с
Галей?
   Такой толстый шумный человек - и такой проницательный.
   - Да, - сказал я.
   - Я позвоню сам.
   Он довольно быстро дозвонился до  справочной  и  получил  телефон  Нины
Сергеевны. Хоть бы ее не было дома, она же подумает, что это  мои  детские
штучки. Попросить позвонить товарища. Хлопнуть портфелем по спине. Дернуть
за косу.
   - Нина Сергеевна? - спросил Илья. - С вами  говорит  некто  Плошкин.  У
меня сейчас мой друг Юрий Михайлович Чернов, и мы  как  раз  рассматривали
график... Он сам? Он пытается вырвать у меня трубку.
   Илья протянул мне трубку и некрасиво подмигнул.
   - Нина... - промямлил я в трубку. Сердце билось,  словно  я  заканчивал
марафонскую дистанцию.
   - Юра, вы, наверное... - Нина  замолчала,  и  я  услышал  в  трубке  ее
дыхание. - Вы, наверное, рассердились. Я не хотела обидеть вас...
   - Нет, что вы! - закричал я, и Илья выразительно постучал себе  пальцем
по лбу. - Я не обижен.
   Маленькую Илюшину кухню заливал янтарный свет. Цвет, в  который  красит
стволы сосен вечернее солнце, продираясь сквозь сизые июльские тучи.
   - Ваш товарищ что-то хотел спросить...
   - Дай мне, - сказал Илья и вырвал у меня трубку. -  Нина  Сергеевна,  у
моего друга стало почему-то такое выражение