тся. И вот я уже на твердой земле.
   Я не могу объяснить вам, как я летаю над поющими янтарными  холмами.  Я
знаю  только,  что  не  было  никаких  летательных  аппаратов.  Ничего  не
крутилось,  не  жужжало,  не  пульсировало.  Было   бесшумное,   свободное
скольжение по невидимым  горкам,  наклоны  которых  я  изменял  по  своему
желанию.
   А потом У лежал на теплой янтарной скале и смотрел в желтоватое небо, в
котором быстро  скользили  странные  легкие  облака,  похожие  на  длинные
стрелы. Он был полон поющей радости, и он не был теперь только У.  Он  был
частью, клеточкой другого, большего существа, и его мысли и  чувства  были
мыслями и чувствами  этого  большего  существа,  которое  и  было  народом
Янтарной планеты.
   Быть может, этот сон  покажется  вам  нелепым,  тягостным,  непонятным.
Может быть, вам свойственно рациональное мышление и  всякий  флер  мистики
раздражает вас. Может быть. Но я, проснувшись, испытал  то  же  радостное,
светлое ощущение, то же  мальчишеское  ожидание  чего-то  очень  хорошего,
бодрость, прилив сил.  Предвкушение.  Канун  праздника  в  детстве,  когда
твердо знаешь, что впереди радость.
   В конце концов, почему я  должен  был  беспокоиться,  если  мне  снился
многосерийный научно-фантастический сон? Чем, спрашивается, он хуже любого
другого сна? Определенно даже лучше,  потому  что  приносит  мне  приятные
ощущения и, кроме того, интересен.
   Как, например, может быть, что У - и отдельное существо и вместе с  тем
часть другого существа? И как они все-таки скользят в небе?
   Я улыбнулся сам себе. Что значит родиться во второй половине XX века! Я
вижу сказочные сны и думаю о том, как и почему происходят  чудеса.  Почему
летает Конек-горбунок? Какая у него подъемная  сила?  Как  стабилизируется
полет ковра-самолета? Каково сопротивление на разрыв  скатерти-самобранки?
Или разрыв-травы?
   Я вздохнул. Три часа дня. Надо расстаться с У и вместо него  поговорить
с матерью Сергея Антошина. Может быть, это  не  так  интересно,  но,  увы,
нужнее.
   Она опоздала ровно на двадцать минут. Наверное, сонливость у них  чисто
семейная черта. Как, впрочем, и  редкое  умение  всегда  чувствовать  себя
правым. Она решительно бросила на стол сумку.
   - Что будем делать с Сергеем? - строго спросила она  меня,  садясь  без
разрешения и закуривая.
   - Не знаю, - честно признался я.
   - Вы классный руководитель, - веско  сказала  товарищ  Антошина,  -  вы
должны знать.
   "Сейчас добавит "вам за это  деньги  платят",  -  подумал  я.  -  И  я,
покраснев, буду лепетать, что платят, увы, не так уж много".
   Мне стало стыдно. Должен знать - и не знаю.
   - Понимаете,  Сергей  парень  толковый,  -  сказал  я,  -  несмотря  на
отвратительную  успеваемость.  Или  скажем  так:  несмотря  на  прекрасную
неуспеваемость, все преподаватели считают его не лишенным способностей...
   - Не вижу здесь ничего смешного.
   - Я тоже. Я просто хотел подчеркнуть, что неуспеваемость у вашего  сына
какая-то нарочитая, что ли. Даже абсолютно ничего  не  делая  дома,  и  то
можно было бы учиться лучше, чем он. Мне иногда кажется, что он  изо  всех
сил старается не вылезать из двоек.
   Мать  Антошина  начала  медленно  багроветь  на  моих  глазах.  Резким,
решительным  движением  она  расправилась  с  окурком,  раздавив   его   в
пепельнице, и посмотрела на меня:
   - Вы хотите сказать...
   Я молча смотрел на нее. Я не знал, что я хочу сказать.
   - Вы хотите сказать, что мой сын специально учится плохо?
   -  Не  знаю,  специально  ли,  но  порой,  повторяю,   у   меня   такое
впечатление... Какие у вас отношения?
   -  Отношения?  -  Антошина  посмотрела  на   меня   с   неодобрительным
недоумением. Какие, мол, еще могут быть отношения  у  матери  с  сыном?  -
Отношения у нас в семье нормальные.
   - Вы наказываете Сергея?
   - Отец, бывает, поучит. И я тоже. - В ее голосе звучала такая  свирепая
вера в свою правоту, что я начал понимать Сергея.
   - Можете ли вы обещать мне одну вещь? - спросил я.
   - Какую? - Антошина подозрительно посмотрела на меня.
   - Не наказывать вашего сына. Понимаете, он в таком возрасте, когда...
   - А что же, Юрий Михайлович, - она произнесла  мое  имя  и  отчество  с
таким сарказмом, что я готов был устыдиться его, - прикажете  нам  делать?
По головке его гладить? Отец работает, я тоже, а он...
   - Нет, я вас вовсе не прошу гладить Сергея по головке, как вы говорите.
Просто... не бейте его.
   - А мы его не бьем. С чего вы взяли?
   - Вы же только что сказали, что отец, бывает, поучит. И вы тоже. Чем же
вы его учите?
   Антошина пожала плечами. Экие глупые  учителя  пошли,  таких  вещей  не
понимают!
   - Ну, стукнет раз для острастки, а вы - бить...
   - Ладно, не будем с вами спорить о терминах. Я вас прошу: не бейте,  не
ругайте  его,  забудьте  хотя  бы  на   месяц   о   своих   воспитательных
обязанностях. Договорились?
   - Гм! Посмотрим, Юрий Михайлович, - обиженно сказала  Антошина.  -  Вы,
конечно, педагог...
   - А сейчас, когда выйдете, попросите зайти Сергея.


   - Сергей, - сказал я Антошину, когда  он  вошел  в  учительскую,  -  ты
можешь чуточку меньше стараться?
   Сонливость  исчезла  на  мгновение  с  лица  Сергея.  Он  подозрительно
посмотрел на меня.
   - Да, Сережа, я совершенно не шучу. Я пришел к выводу, что ты  чересчур
стараешься, а перенапряжение в твоем возрасте  опасно.  Молодой,  растущий
организм... и так далее.
   Я  чувствовал  себя  Песталоцци  и   Ушинским   одновременно.   Мерзкое
самодовольство охватывало меня.  Эдак  можно  вдруг  начать  относиться  к
самому себе с величайшим почтением.
   - Что-то я не пойму вас, Юрий Михайлович, - пробормотал Антошин. В  его
мире ирония была явно вещью непривычной, и  она  вызывала  в  нем  неясное
беспокойство, как капкан на тропе у зверька.
   - Я только что уверял твою матушку, мой юный друг,  что  ты  стараешься
изо всех  сил...  (Сергей  вопросительно-недоуменно  посмотрел  на  меня.)
Стараешься учиться плохо. Я договорился с ней, что месяц они тебя не будут
трогать. - Лицо Сергея густо покраснело, и я  опустил  взгляд  на  журнал,
чтобы не смущать его. - А  ты  этот  месяц  постарайся  никому  ничего  не
доказывать. Прошу тебя как о личном одолжении. И никому ни слова. Идет?
   - Идет, - без особого убеждения в голосе сказал Антошин. Боже, если  бы
кто-нибудь мог сосчитать, сколько раз он давал обещания! - Можно мне идти?
   - Конечно, - сказал я. - Только я хотел спросить у тебя одну вещь...
   Сергей подозрительно посмотрел на меня.
   - Допустим, обычный человек вдруг начинает видеть необычные сны...
   - Как это - необычные?
   - Ну, необыкновенные сны...
   - Так ведь все сны необычные. На  то  они  и  сны,  -  рассудительно  и
убедительно сказал Сергей.
   - Я понимаю. Но я говорю о совсем необычных снах.
   - В чем необычные?
   - По содержанию. Какие-то космические сны. Чужая планета и так далее.
   - Ну и что?
   - Понимаешь, сны так похожи на реальность...
   - Простите, Юрий Михайлович, какая же реальность, если  вы  говорите  -
чужая планета?
   - Да, конечно, ты прав.  Дело  не  в  этом.  Просто  сны  очень  яркие,
логичные по-своему и как бы серийные. Один сон переходит в другой...
   - А это у кого так? Я что-то такой фантастики не помню...
   - Я тоже. Сугубо между нами, Сергей, это происходит со мной.
   - Честно, Юрий Михайлович, или это вы ко мне такой педагогический прием
применяете?
   - Ах ты юный негодяй! - рассмеялся я. - Прием...  Что  я  тебе,  бросок
через бедро провожу? Или двойной захват? Даю честное слово, что не вру, не
воспитываю и вообще не знаю, зачем тебе  это  рассказываю,  поскольку  сам
подрываю свой педагогический авторитет.
   Сергей тонко улыбнулся. Что он хотел сказать? Что никакого авторитета у
меня нет и подрывать, стало быть, мне нечего? Или наоборот: что  авторитет
мой столь гранитен, что даже мысль о  его  подрыве  уже  смехотворна?  Гм,
хотелось бы думать, что этот вариант ближе к истине.
   Мы поговорили с Сергеем еще минут пять и расстались,  более  или  менее
довольные друг другом. По поводу снов  мы  решили,  что  они  основаны  на
впечатлениях, полученных от  чтения  научной  фантастики,  и  что  следует
подождать следующих серий, если, конечно, они будут.


   Вечером мы собирались с Галей в гости.
   - Надень замшевую куртку, - сказала она.
   - Пожалуйста.
   Галя внимательно посмотрела на меня, подумала и спросила:
   - Как ты себя чувствуешь? Ты здоров?
   - Вполне. А что, почему ты спрашиваешь?
   - Обычно, когда я прошу тебя надеть эту куртку, ты находишь сто причин,
чтобы отказаться. А  сегодня  сразу  согласился.  Это  странно.  Вообще-то
послушный муж - это, наверное, здорово, но ты уж  оставайся  таким,  каким
был, а то я начинаю нервничать и пугаться...
   - Но куртку-то надеть?
   - Надень.
   - И коричневый галстук в клеточку?
   Жена подошла ко мне сзади, положила руки мне на плечи и потерлась щекой
о спину.
   - Я боюсь, когда ты становишься вдруг таким послушным, - вздохнула она.
   - Ладно, не буду тебя огорчать. Куртку не надену, галстук в клеточку не
надену. Ботфорты и кожаный колет.
   Я посмотрел на часы. Уже без четверти восемь.
   - Люш, мы, как обычно, опаздываем. Пока доедем, будет уже полдевятого.
   - Не ворчи. Человек в ботфортах и колете не должен  ворчать.  Мушкетеры
не ворчали.
   - А  ты  откуда  знаешь?  -  подозрительно  спросил  я.  -  Ты  с  ними
встречаешься?
   Галя потупила глаза:
   - Я не хотела тебе говорить...
   - Д'Артаньян? - застонал я.
   - Атос, - прошептала Галя, но тут же не выдержала и прыснула.
   Я присоединился к ней.
   - Так ворчу я или не ворчу? - спросил я.
   - Увы...
   - Но я же надел куртку, которую  терпеть  не  могу.  Священная  жертва,
принесенная на алтарь семейного счастья. Пошли, пошли, а то надо еще такси
найти.
   - Ка-кое такси? - грозно спросила Галя. - Разве мы не поедем на машине?
   - Люшенька, - жалобно сказал я, - мне надоело наливать  себе  в  гостях
пузырьковую водку. Люди  пьют  горячительные  напитки,  начинают  говорить
громко и красиво, а я сижу с боржомом в рюмке и стараюсь  смеяться  громче
всех над шутками, которые могут рассмешить только выпившего.
   - Я поведу машину обратно, -  сказала  твердо  Галя.  -  В  отличие  от
некоторых я не страдаю от отсутствия алкоголя. Зато, выйдя на улицу, мы не
будем бросаться с поднятой рукой к каждой проезжающей машине. Мы  спокойно
сойдем вниз, сядем в свой верный старый "Москвич", заведем  верный  старый
двигатель...
   - ...и въедем в старый добрый столб.
   -  Ты  всегда  старался  развивать  во   мне   комплекс   автомобильной
неполноценности. Но все, хватит! Я восстаю против автодомостроя. Отныне ты
будешь просить ключ у меня. Твоя школа в  двух  остановках,  а  я  езжу  в
институт с двумя пересадками.
   - Браво, мадам! - вскричал я. - В гневе вы прекрасны. Я  только  боюсь,
что мне  придется  искать  себе  другую  жену.  У  вас  есть  какие-нибудь
рекомендации на этот счет?
   - Почему? - нахмурилась Галя.
   Как истая женщина она не любит, когда я даже в шутку говорю о разводе.
   - Потому что ты и автомобиль противопоказаны друг другу.
   - Глупости! Вон Ира, она такая теха, и то прекрасно  научилась  ездить.
Что я, хуже ее?
   - О нет! - закричал я. - Нет, нет и нет! Нисколько не хуже. У тебя даже
красивее уши. Разница только в том, что она умеет водить машину,  а  когда
тебе выдавали права, работники ГАИ отворачивались и краснели от стыда.
   - Хорошо, - ледяным тоном сказала Галя, - посмотрим,  у  кого  красивее
уши и кто в конце концов будет краснеть от стыда.
   Поехали мы, разумеется, на машине. Когда "Москвич" простудно  кашлял  и
чихал, не желая заводиться, я вспомнил о полете над янтарными холмами. Что
делать, разные уровни техники.
   Галя злорадно спросила, не подтолкнуть ли ей машину, и я вздохнул.  Мне
так хотелось  напомнить  ей  тот  день,  когда  она,  сияя,  показала  мне
новенькие права.
   - Пошли, я продемонстрирую тебе, как я езжу, -  снисходительно  сказала
она, и мы спустились во двор.
   Она действительно лихо сделала круг, снова въехала во  двор,  аккуратно
подъехала к нашей обычной стоянке против стены и нажала вместо тормоза  на
педаль газа. Три дня после этого я искал новую фару и выправлял  крыло,  а
Галя готовила на обед изысканные блюда и называла меня "милый".
   Мы, конечно, опоздали. И, конечно, никто не хотел и слушать, что  я  за
рулем и что сейчас проходит очередной  месячник  безопасности  движения  и
инспекторы, словно коршуны, бросаются на несчастных выпивших водителей.
   Мне это, как я уже сказал, не впервой, и я ловко подменил большую рюмку
с водкой такой же рюмкой  с  минеральной  водой.  К  счастью,  рюмки  были
темно-синие, и пузырьки были незаметны.
   Было шумно,  накурено  и,  наверное,  весело,  потому  что  все  громко
смеялись, и я смеялся вместе со всеми, а может быть, даже громче всех. Над
чем я смеялся, я не знаю, потому что  снова  вспоминал  У,  ни  с  чем  не
сравнимое чувство растворения, когда он смотрел в желтое небо на  длинные,
похожие на стрелы облака и  в  его  сознании  с  легким  шуршанием  прибоя
роились мысли его братьев. Он был ими, а они были им. И сознание его  было
огромным  и  гулким,  словно  величественный  храм,   наполненный   легким
шуршанием прибоя. И храм этот не был холоден  и  пустынен.  Он  был  полон
теплой радостью, похожей на ту,  что  я  испытывал,  просыпаясь  два  утра
подряд. Только во сто крат сильнее и острее. И я,  вспоминая  мироощущение
У, снова испытал легкий укол светлой грусти.
   - Юрка, старик, ты чего задумался? - наклонился ко мне хозяин дома, мой
старинный друг Вася Жигалин.
   Человек он обстоятельный, целеустремленный, волевой,  поэтому  если  уж
решал выпить, то делал это со свойственной ему энергией.
   - Господь с тобой, Вась! Разве  я  могу  думать?  Это  вы,  журналисты,
должны думать.
   - Э-э, не-ет, - погрозил мне  пальцем  Вася,  -  ты,  старик,  меня  не
проведешь. По глазам вижу, что задумался. Ты  когда  задумаешься,  у  тебя
глаза пустеют. - Он поцеловал меня в ухо громко и сочно. - Не  об-бижайся,
старик. Ты же знаешь, я  тебя  люблю,  потому  что  ты  блаженный.  Понял?
Бла-женный.
   - В каком же смысле?
   - А в таком. Ты - учитель и нисколько от этого не страдаешь. Не  грызет
тебя, черт побери, червь тщеславия. А? Грызет или не грызет?  Толь-ко  как
на духу! Понял? Друг я тебе или не друг? Раскрой душу другу и закрой ее за
ним. Понял?
   - Понял, Вась.
   - Ну, вот и прекрасно. Давай, старичок, выпьем за кротких и тихих.
   - А может, Вась, хватит тебе, а? Вон Валька  на  нас  аспидом  смотрит.
Тебе ничего, побьет тебя, и все, а мне каково? Ты-то привычный, тебя  Валя
все время бьет...
   Вася посмотрел на меня с пьяной сосредоточенностью и вдруг всхлипнул:
   - Бьет, Юрочка, не то слово. Истязает. Мучает. Все думают, что она меня
лю-бит... - Вася замолчал, закрыл глаза, но, отдохнув, продолжал: - А  она
меня те-те... ро-ррризирует. Понял? Садистка. Савонарола.  Выпьем  за  мою
Савонаролочку...
   - Вась, может, правда хватит?
   Неожиданно Вася совсем осмысленно подмигнул мне:
   - Я же на семь девятых валяю дурака. Хочешь, по половице пройду?
   - У тебя половиц нет.
   - Таблицу умножения продекламирую.
   - Ты ее и трезвый нетвердо знаешь. У тебя же по арифметике выше  тройки
сроду отметки не было.
   Вася вдруг рассмеялся и совсем трезвым голосом сказал:
   - Ты думаешь, я не видел, что ты минеральную воду вместо водки пил?
   - Неужели видел? Ах, какой ужас! Как же я снова посмотрю в твои  пьяные
глаза?
   -  Перестань  издеваться  над  близким  другом,  не  развивай  в   себе
жестокость. Лучше будь блаженным, понял? Тебе юродивость идет. К лицу  она
тебе. Понял?
   - Так точно, господин вахмистр! - выкрикнул я, забыв на мгновение,  что
я разоблачен.
   - А это уже  нехорошо,  -  вдруг  всхлипнул  Вася,  -  быть  трезвым  и
притворяться пьяным - это аморально, безнравственно и вообще дурно. Делай,
как я. Я пьян немножко, а притворяюсь трезвым. Это по-мужски. Но ты  ведь,
собака, так мне и не сказал, о чем  думаешь.  Ты  вот  и  сейчас  со  мной
разговариваешь, а сам где-то витаешь...
   Слегка выпив, Вася всегда становится необычайно проницателен. Попал  он
в точку и теперь. Как раз в этот момент я пытался  воспроизвести  мелодию,
которую создавали на Янтарной планете плавные,  округлые  холмы,  когда  У
пролетал над ними. Нет, мелодия  была  слишком  сложна,  чтобы  я  мог  ее
вспомнить.  Я  помнил  лишь  ощущение  бесконечной  гармонии,   мудрой   и
успокаивающей, вечной и прекрасной.
   Как, как я мог рассказать кому-нибудь об этом? Где найти слова, которые
хоть как-то могли бы передать то, что ими передать невозможно? И вместе  с
тем Янтарная планета переполняла меня. Я был словно  накачан  этими  двумя
сновидениями, и они так и рвались из меня.
   - Вась, - сказал я, - ты можешь хоть минутку помолчать?
   - А для чего? Раз я болтаю -  значит,  я  существую.  Это  еще  древние
говорили.
   - Честно.
   - Честно, могу. Слушаю тебя. Но будь краток,  ибо  сказано  в  писании:
краткость - сестра таланта.
   Как, как пробить мне эти защитные поля, которые окружают людей? Они все
словно в кольчугах и шлемах. Они неуязвимы. До них  невозможно  добраться.
Как до начальника ЖЭКа. Как рассказать начальнику ЖЭКа о Янтарной планете?
   Конечно, конечно, в сотый  раз  говорил  я  себе,  взрослый  культурный
человек не должен приставать к близким в конце XX  века  с  россказнями  о
снах. Кого интересуют  сны  учителя  английского  языка  Юрия  Михайловича
Чернова? И  что  за  самомнение  думать,  что  они  кого-то  вообще  могут
заинтересовать?
   Умом, повторяю, я все это понимал самым  наипрекраснейшим  образом,  но
яркость, красота  и  необычность  снов  делали  их  в  моем  представлении
сокровищами, которые просто  грех  было  бы  замуровать  в  моей  черепной
коробке. Разные есть  люди.  Одни  могут  смотреть  футбол  или  хоккей  в
одиночку, другие - нет. Я отношусь  к  числу  последних.  Когда  предстоит
интересный матч, я иду к Васе, к Илье, к кому-нибудь из знакомых, лишь  бы
можно было радоваться или огорчаться вместе с кем-то. "У  тебя  психология
дикаря, - подшучивала Галя, - ты не дорос до телевизионной эры". Сама  она
обожает спортивные передачи и любит смотреть их в одиночку.
   Я посмотрел на своего друга:
   - Вася, если я буду смешон, скажи мне об этом.
   - Старик, ты никогда не был смешон, ибо ты никогда не тщился  выскочить
из собственной шкуры, чем мно-о-гие страдают. Ты не представляешь, сколько
шкур от этого лопается. Ну, давай, Юраня,  выкладывай.  Мои  уши  в  твоем
распоряжении.
   - Ты только не смейся.
   - Да ты что,  стихи,  что  ли,  свои  первые  читать  будешь?  Чего  ты
стесняешься?
   - Вась, мне снятся странные сны. Вот уже две  ночи  подряд  мне  снится
какая-то планета, которую я называю Янтарной...
   - Прости, старик... Валь! - крикнул он своей  жене.  -  Юраня  тут  все
ноет,  что  выпить  нечего!   Принеси,   дитя,   заветную   бутылочку   из
холодильника.
   - Да вы что, сдурели, алкаши? - спросила басом Валя. - Перед вами почти
полная бутылка.
   - Гм, а Юраня утверждает, что это минеральная вода. Так ты думаешь,  он
ошибается? Поди к нам, дитя, поцелуй своего папочку.
   Валентина сантиметров  на  пять  выше  Васи  и  килограммов  на  десять
тяжелее. От одного ее взгляда мужчины цепенеют, а шоферы такси  становятся
вежливыми.
   -  Прости,  старик,  ты  мне  что-то  начал  про  янтарь  рассказывать.
Янтарь... Окаменевшие слезы деревьев. Какова пошлость! А? Верно, здорово?
   Кончилось тем, что я все-таки сдался и выпил рюмку. За руль сел  я,  но
взял с Гали клятву, что, если нас остановят, мы быстро поменяемся  местами
и права предъявит она.
   Никто нас в два часа ночи не остановил,  и  мы  благополучно  добрали