таточно долго, подумал я, от такой еды
и такого образа жизни я разжирею настолько, что уже никогда не смогу выйти
отсюда, даже если меня будет  приглашать  вся  Христианская  синтетическая
церковь. Впрочем, пока опасения были напрасны.  Никто  не  приглашал  меня
покинуть свою темницу.
   Я подремал немного и проснулся в каком-то странном состоянии. Теперь  я
испытывал страх. Но не обычный страх, а скорее острое чувство одиночества.
Я попытался  подумать  о  Павле  Дмитриевиче,  о  профессоре  Хамберте,  о
лейтенанте  Миличе,  но  все  эти  люди  почему-то  стали   казаться   мне
ненастоящими, выдуманными. Я подумал о Москве, но и московская  моя  жизнь
не  воспринималась  мною  как  реальность.  Реальностью  был   я   сам   и
переполнявшее меня чувство одиночества. Словно я  был  один  в  бескрайнем
поле, ровном, как стол, бесцветном и лишенном запахов и ветра. Я мечусь по
нему.  В  одну  сторону,  другую,  третью.  Я  бегу,  потом,  запыхавшись,
останавливаюсь. Я не оставляю  следов  на  сухой,  твердой  земле,  и  мне
начинает казаться, что я вовсе не шел и  не  бежал  по  полю,  а  это  оно
наплывало на меня.
   Что за бред, пытался я сопротивляться кошмару, но не мог  совладать  со
своими чувствами. Они не слушались тормозов моей  воли.  И  я  скользил  в
странном оцепенении, как машина на льду, прошедшая юзом.
   И не только бескрайнее поле сжимало мне сердце. И  голова  моя  и  душа
тоже расширились, стали огромными и пустынными,  и  от  их  пустынности  я
страдал еще в большей степени, чем от бескрайнего поля,  которое  окружало
меня.
   Если бы я  только  встретил  живую  душу,  если  бы  только  кто-нибудь
протянул мне руку, чтобы я больше не был один, чтобы одиночество не гудело
в ушах заунывным, рвущим сердце гулом!..
   После ужина - так я определил про себя следующий  поднос  с  едой  -  я
почувствовал новый прилив одиночества. Странный, нелепый по своей остроте.
Да, сказал я себе, тебя похитили. Тебя спрятали. Неизвестно, что  будет  с
тобой. Все это верно. И вместе с тем это не повод  для  таких  безотчетных
кошмаров. Тем более, что вначале, до  обеда,  я  пребывал  в  относительно
спокойном состоянии духа.
   Но все это были слова, пустые заклинания. Они не властны были над  моим
разыгравшимся воображением. Я ничего не мог поделать с собой. У меня  даже
мелькнула мысль, что я схожу с ума, и эта мысль еще больше усилила мое уже
близкое к панике состояние.
   Я молил небеса о скором сне, и они исполнили мою просьбу. Я  заснул,  и
во сне Янтарная планета омыла меня своим чистым золотым блеском.  Я  снова
плыл в беззвучной черной глубине космоса вместе с пятью братьями,  которые
оставили свои тела на родной  планете,  чтобы  стать  частью  космического
корабля, прилетевшего в нашу Солнечную систему.
   Я чувствовал, как дрожит тончайшая нить, которая  связывала  корабль  с
родной планетой и со мной.
   Я снова был на Янтарной планете и жадно впитывал в  себя  Зов  братьев.
Так жадно я не впитывал его в себя никогда, потому что  никогда  моя  душа
так не тянулась к У и его братьям.
   Я проснулся в темноте, обшарил глазами стены. Там, на  стене  напротив,
где под самым потолком  было  окошко,  света  тоже  не  было.  Ночь.  Часы
показывали пять. Слабые, дрожащие  пятнышки  цифр.  Время  моего  обычного
возвращения с Янтарной планеты.
   Как я был благодарен своим далеким братьям, как они успокоили мою душу,
насытили ее радостным ощущением  братства,  изгнавшим  вчерашнее  страшное
одиночество!
   После завтрака снова приступ одиночества, но менее острый,  чем  вчера.
Мой мозг  все  еще  был  полон  янтарными  сновидениями,  и  они  плотиной
огораживали меня и сдерживали напор кошмаров.
   Я  не  исследователь,  не  ученый.  Я  только  собираюсь  поступить   в
аспирантуру по методике преподавания английского языка в школе, и  то,  по
глубокому убеждению моей жены, так никогда и не соберусь. И тем  не  менее
мне  пришла  в  голову  простая   мысль,   что   существует   определенная
закономерность между едой и моим состоянием. Когда я только  попал  в  эту
западню и едва пришел в себя после  хлороформа,  я  был  более  или  менее
спокоен. Зато стоило мне первый  раз  здесь  поесть,  как  навалилось  это
страшное ощущение одиночества, эта  жажда  протянутой  спасительной  руки,
готовность идти за кем угодно, лишь бы выйти из бескрайнего поля без цвета
и запаха.
   Может быть, может быть. И если бы не У и его братья,  я,  наверное,  не
сумел бы сопротивляться напору одиночества.  Спасибо  вам,  мои  маленькие
далекие друзья, спасибо, что протянули мне спасительную  свою  вибрирующую
паутинку.
   Во время обеда я решил сделать эксперимент: я не пил кофе и не ел  суп.
Если они меня опаивают какой-то дрянью, то, скорее всего, они  подмешивают
ее в жидкость.
   Ходячий металлолом подозрительно посмотрел на  нетронутый  мною  суп  и
кофе, но ничего не сказал. Я решил впредь выливать жидкость в раковину.
   Горд  я  был  своей  сообразительностью   необыкновенно,   потому   что
постепенно страх одиночества стал уходить и мысли о внешнем мире  потеряли
свою иллюзорность.



14

   На третий день моего заключения, когда я думал о том, как должен сейчас
беспокоиться Павел  Дмитриевич,  я  вдруг  почувствовал  тот  легкий  зуд,
щекотку где-то в голове - ощущения, которые я начал почти забывать  с  тех
пор, как потерял свой дар чтения чужих мыслей. И верно, тут же  я  услышал
легчайший шорох сухих листьев. Шорох усилился,  перешел  в  бормотание,  а
бормотание в свою очередь сложилось в слова. Янтарная планета посылала мне
не только сны, но и дар чтения мыслей.
   Я  прислушался.  Мысли,  которые  я  слышал,   ползли   медленно,   еле
ворочались, как сытые, ленивые звери: "Брат Энок... говорит, правильно все
сделали... Веру разрушают... антихристы... Позвонить бы жене... Брат  Энок
не  велел  звонить...  говорит,  мало  ли,  может,  всю  полицию  на  ноги
подняли... Телефоны подслушивают. Вся полиция... Пусть вся полиция.  Когда
сражаешься за спасителя нашего Иисуса Христа, полиция ничего не сделает...
Христин пора принять... Сколько я сегодня принял? Шесть таблеток  вроде...
Брат Энок говорит, скоро мне можно, выходит, поменьше принимать. А  зачем?
Мне и по восемь хорошо. В самый раз для спасения души. Так душа к церкви и
прилепливается..."
   Брат Энок. Я вспомнил рассказ  лейтенанта  Милича.  Энок  Бартон.  Синт
третьего ранга из Стипклифа. Соучастник Иана Колби. В голове у меня созрел
план. Хорошо, когда можно не сомневаться, годится твой план или  нет.  Мне
сомневаться не приходилось. У меня был только один план. Других не было  и
быть не могло.
   Когда мой стражник в очередной раз вошел ко мне с  подносом,  я  ровным
голосом, не глядя на него, сказал:
   - Брат,  принимайте  по-прежнему  по  восемь  таблеток  христина  и  не
сомневайтесь. В самый раз для спасения души. С восьми так душа к церкви  и
прилепливается. И не беспокойтесь. Когда сражаешься  за  спасителя  нашего
Иисуса Христа, полиция ничего не сделает... а домой не звоните, брат  Энок
ведь говорит, что телефоны подслушивают...
   При первой же моей фразе шаги стражника замерли.  Я  медленно  повернул
голову и посмотрел на него. Он застыл с  подносом  в  руках.  Рот  у  него
открылся, и он забыл закрыть его. Он смотрел на меня не шевелясь. Он стоял
так, пока я не кончил говорить. Глаза его были пусты. Я слушал его  мысли.
Теперь  они  уже  не  напоминали  сытых,  ленивых  животных.  Они  пугливо
метались, и я слышал их:
   "Это что же... Мои слова...  Как  же...  Быть  того  не  может...  Я  ж
молча... Не говорил. Мои слова, точь-в-точь...  Как  же  так...  Это  как?
Брата Энока поминает... а тот говорил, если кто его имя  от  меня  узнает,
кара господня обрушится на мою голову... А Роза как же, ребята еще  совсем
маленькие..."
   - Не бойся, брат, - кротко сказал я. - Не обрушится  кара  господня  на
твою голову. И не бойся за Розу и за детей своих маленьких.
   Мой стражник долго что-то мычал и тряс головой,  как  неопытный  немой,
пока наконец не выдавил из себя:
   - Как... что... это?
   - Не бойся, брат, - сказал  я.  -  Моими  устами  говорит  отец  наш  и
спаситель, который услышал тебя и отворил тебе свое сердце.
   Я начал входить в роль, и в голосе моем появилась вкрадчивость штатного
пророка.
   - Мне? Свое сердце? - пробормотал чугунный человек. - Как? Почему?
   "Мне! Недостойному рабу... Господи... За что?"
   - Да, тебе, недостойному рабу своему, отворяет господь наш и повелитель
свое сердце и осеняет тебя благодатью. Он выбрал меня, чтобы  я  возвестил
тебе об этом. Ты можешь подумать: "Как же так? Мне  открывает  волю  божью
тот, кого я держу под стражей, но пути господни неисповедимы..."
   Ах, если б я  только  получше  знал  божественную  терминологию  да  на
английском, я б этот металлолом в экстаз вогнал, подумал я. Но, как назло,
в голове только и крутилось, что "воля божья",  "благодать",  "осенять"  и
"пути господни". Приходилось рассчитывать на голову моего стражника. Он  с
Библией был явно на более короткой ноге, чем я.
   - Но как же так? - пробормотал мой стражник. - Брат Энок  говорил,  что
вы  -  инструмент  дьявола,  которым  тот  пытается  отравить  нашу   веру
сомнениями... - Он замолчал.
   "Как же так? - продолжал он уже  про  себя  свой  скорбный  монолог.  -
Инструмент дьявола - и  передает  мне  слова  господни...  Боже  правый  и
милосердный, укрепи мою веру и разум, не знаю что и подумать..."
   - Не печалься, брат, и не терзай свою душу сомнениями. Господь бог  наш
и спаситель слышит твою молитву. Он укрепит твою веру и разум,  хотя  твоя
вера и без того крепка и радует его сердце.
   Стражник медленно опустился на колени. Его наморщенный, страдающий  лоб
разгладился и лицо просветлело.
   "Попробовать сейчас или отложить на завтра? - подумал  я.  -  Наверное,
надо использовать шанс. Другого может не быть. Его  могут  сменить,  этого
человека..."
   - Господь повелел мне возвестить тебе свою волю: ты  станешь  укреплять
веру на земле. Ты выведешь меня из  темницы,  и  мы  понесем  слово  божие
повсюду, и ты станешь первым среди  равных  в  Христианской  синтетической
церкви.
   Я никогда не участвовал  в  самодеятельности.  Мне  всегда  мешала  моя
дурацкая стеснительность и сверхкритическое к себе отношение. Но  на  этот
раз я передал  стражнику  волю  господню  с  такой  силой  убежденности  и
страсти, что сам  удивился.  Прочти  я  его  так  перед  членами  приемной
комиссии в каком-нибудь театральном училище,  где  конкурс  -  человек  по
пятьдесят на место, - и меня зачислили бы с ходу.
   - А... брат Энок?  -  дрожащим  голосом  спросил  мой  стражник.  -  Он
говорит...
   - Не святотатствуй! - прогремел я, и в голосе  моем  задрожал  ужас.  -
Брат Энок - лишь жалкий человек, который  не  ведает,  что  творит,  а  ты
слышишь голос господень, говорящий моими устами!..
   Кто, кто в Библии слышал голос божий? Я судорожно попытался  вспомнить.
Моисей, Авраам, Исаак... Да, но кто, когда и зачем?
   "Господи, прости меня за сомнения, но я не знаю,  что  и  думать..."  -
страстно зашептал про себя стражник.
   - Встань, господь прощает тебе твои сомнения, ибо  сомнения  показывают
глубину твоей веры! - трубным гласом пророкотал я.
   Стражник медленно, каким-то неуверенным движением поднял ладони к лицу.
Он принялся раскачиваться, стоя на коленях,  и  вдруг  начал  клониться  в
сторону. Еще мгновение - и он  лежал  на  полу,  похожий  на  зародыша  из
учебника анатомии для восьмого класса. Только одетого и постарше.
   Я бросился к двери. Она была открыта. Одна ли это дверь  или  есть  еще
замки? Может быть, вытащить у синта оружие? Нет, даже если оно  у  него  и
есть, не нужно. Не хватало еще советскому учителю носиться  по  Шервуду  с
пистолетом в руках.
   За дверью была лестница. Судя по тому, что на ней было прохладнее,  чем
в моей комнате; она вела, должно быть, к выходу из дома.
   Так и есть. Ну... открыта или заперта? Вот тут бы и помолиться, подумал
я, поворачивая  ручку.  Но  помолиться  я  не  успел,  и  дверь  оказалась
запертой. Я толкнул ее плечом. Бессмысленно.
   Может быть, стражник еще не очухался и  я  вытащу  у  него  из  кармана
ключи. Я кубарем скатился вниз по лестнице и кинулся к взрослому зародышу.
Я протянул руку, чтобы залезть к нему в карман, но он вдруг вздрогнул, и я
отдернул руку. У меня совершенно не было практики в  обшаривании  карманов
лежащих в забытьи стражников.
   Он открыл глаза. Делать  было  нечего.  Или  снова  сдавать  экзамен  в
театральное училище,  или...  На  второе  "или"  времени  у  меня  уже  не
осталось, и я воскликнул:
   - Встань! ("Может быть, надо было бы "восстань", - мелькнуло у  меня  в
голове.) Восстань  и  выведи  отсюда  посланца  божьего,  выполни  приказ,
посланный тебе свыше...
   Синт с трудом встал, потянулся к карману. Сейчас он  вытащит  пистолет,
почему-то подумал я,  но  он  достал  плоскую  металлическую  коробочку  с
распятием на крышке, вытряхнул несколько таблеток и бросил их себе в  рот.
Почти цирковой номер, подумал я.
   "Восемь таблеток - в самый раз... - услышал я его мысль, если это можно
было назвать мыслью. - Ну, пару лишних сегодня приму, ничего..."
   - Прими, прими, брат, я разрешаю тебе сегодня принять и двенадцать.
   Страха у меня как не бывало. Меня охватило озорное веселье.  Все  будет
хорошо, все должно быть хорошо. Я входил в роль. Ах, если бы  мои  балбесы
из восьмого "Б" слушали меня так, как этот чугунный синт!
   Синт начал трястись мелкой дрожью. Давай, давай, металлолом,  туда  или
сюда, подумал я. В обморок  -  так  падай.  Выполнять  волю  божью  -  так
выполняй, черт возьми, и не трясись!
   Продолжая трястись, синт уставился на меня. Я уже не  мог  слышать  его
мысли. Их у него просто не было, если не считать жалкой  окрошки  из  слов
"как", "воля", "божья" и так далее.
   Я пошел к двери, пятясь, как  придворный.  Синт  двинулся  за  мной.  Я
поднялся по лестнице. Он за мной.
   "Как сказать, - подумал я, -  "открой"?  Простовато,  буднично.  Низкий
стиль".
   - Отмкни! - загремел я.
   "Длань", "десница"? Что бы там еще такое вспомнить?
   Не сводя с меня взгляда, словно в  трансе,  синт  достал  ключ,  открыл
дверь, и мы оказались на улице, во дворе загородного домика. Я поежился от
холода.
   - В машину! - скомандовал я, и  синт  подвел  меня  к  "веге"  с  плохо
выправленным левым передним крылом. - В Шервуд! - Он мог и не  знать,  где
находится Лейквью.


   - Вы понимаете, что вы наделали? -  кричал  капитан  Трэгг,  размахивая
пальцем у самого носа лейтенанта Милича. - Вы понимаете, чем  это  грозит?
Три тысячи человек брошены на поиски Чернова. Три ты-ся-чи!  И  все  из-за
ваших идиотских теорий. И-ди-от-ских! Нафантазировал черт те знает что,  а
я, старый дурак, уши  развесил.  Прогресс,  регресс,  бог,  черт!  Вы  еще
вспомните, что такое прогресс! Третий день,  вы  понимаете?  Третий!  Если
сегодня Чернова не найдут, можете подыскивать себе работу.
   На столе запищал зуммер, и капитан поднял трубку:
   - Ну, что там еще? Здесь, здесь Милич.
   Капитан швырнул трубку, и лейтенант поймал ее.
   - Лейтенант Милич слушает... Что? - Он вскочил на ноги. -  Держите  их!
Бегу! - Он кинулся к двери.
   - Кто там? - крикнул капитан Трэгг.
   - Чернов!


   Лейтенант Милич посмотрел на Иана Колби,  сидевшего  перед  ним  в  его
кабинете.
   - Ну что же, мистер Колби, ваш коллега Энок Бартон признался во всем. Я
думаю, что и у вас нет другого выхода.
   Синт вздохнул, мягкая улыбка скользнула по его лицу.
   - Дорогой лейтенант, если не  ошибаюсь,  я  вас  угощал  в  свое  время
кофе... Отплатите мне тем же.
   - С удовольствием, мистер Колби.
   Лейтенант поднял телефонную трубку и  попросил  принести  арестованному
кофе.
   - Так как? - Лейтенант посмотрел на человека, сидевшего перед ним.
   Немолодой человек с располагающим к себе мягким лицом.  Именно  мягким,
подумал лейтенант. Без костей. И даже нос  был  мягким.  Уютное,  домашнее
лицо.
   Синт кротко улыбнулся:
   - К сожалению, я не вижу для себя выхода. Кто знал,  что  Чернов  вдруг
начнет читать мысли? Впрочем, если бы мы его и  не  похитили,  он  бы  мог
услышать, что я думаю. А это, - снова улыбнулся синт, - было бы не  совсем
желательно.
   -  Значит,  похищение  было  в  какой-то  степени,   так   сказать,   и
профилактическим мероприятием?
   -   Совершенно   верно.   Полностью   покончить   с   идеей   Контакта,
скомпрометировать ее. Это, конечно, было главное. Обезопасить себя - тоже.
   - В каком смысле?
   - Не только на случай, если бы Чернов снова начал читать мысли. Я  ведь
прекрасно  видел,  что  вы  все  больше  склоняетесь  к  мысли,  что   оба
преступления совершил я. У вас не было в руках никаких улик. Были, дорогой
лейтенант, или нет?
   - Нет, мистер Колби, - покачал головой лейтенант.
   - У вас была теория. Вы догадывались. Я  это  быстро  понял.  Но  улик,
повторяю, не было. И тем не менее мы  нервничали.  Все  самые  продуманные
планы имеют тенденцию срываться из-за пустяков. И  когда  я  услышал,  что
мистер Чернов снова вступил в  Контакт,  у  меня  мгновенно  созрела  идея
похитить его.  И  с  экспериментом  покончено,  и  следствие  запутано,  и
заложник у нас есть на всякий  случай.  В  крайнем  случае  мы  бы  смогли
произвести обмен: мы вам - советского гражданина,  вы  нам  -  прекращение
следствия.
   Лейтенант молча кивнул:
   - Нечто такое я и предполагал... А знаете, мистер Колби, когда у меня в
первый раз возникло подозрение? Когда вы сказали мне, что ваша церковь еще
не пришла к какой-то определенной  точке  зрения  по  поводу  контактов  с
внеземной цивилизацией.
   - Да, - кивнул синт, - я солгал вам тогда. Но  почему  вы  не  поверили
мне?
   - Потому что вы показались мне умным и убежденным человеком.  И  вы  не
могли не видеть опасности, которая угрожает религии  в  результате  такого
Контакта. Прав я?
   - Да, правы, - кивнул Иан Колби. - Я с самого начала видел  это.  Я  бы
мог тут же уехать из Лейквью, но ведь  и  без  меня  этот  нож  все  равно
воткнулся бы нам в спину. Поймите, лейтенант, я не жалею о случившемся.  Я
не беспокоюсь о своей судьбе. Она мне глубоко безразлична. Я не  обманываю
вас и не рисуюсь. Что такое я? Ничтожная комбинация атомов, которые  после
моей  смерти  соединятся  в  новой  комбинации.  А   душа...   Душа   суду
неподвластна. Душа - это мой двусторонний  договор  с  богом.  Только  она
стоит между нами. Она соединяет или разделяет нас. Но вера...  Неужели  вы
не видите, не чувствуете каждой своей клеточкой, как чувствую  я,  что  мы
гибнем без веры? Неужели вы не видите, что лазеры и  термоядерная  реакция
не заменят вам душу? Термоядерная реакция может дать ток, но она  не  даст
вам душу. Зачем вам наука и прогресс, если они отнимают у вас бога?
   Вы  знаете,  что  испытывают  люди,  принимающие  христин?  Нас   часто
обвиняют, что это противоестественный нейролептик, вызывающий  у  человека
острое чувство одиночества и страха. А разве и  без  христина  все  мы  не
одиноки? Принявшему таблетку христина человеку чудится,  что  он  один  на
бесконечном большом голом поле, без цвета, следов, запахов. А разве  мы  и
на самом деле не одиноки в безбрежной  вечности?  После  христина  жаждешь
указующей длани, отцовской руки, которая увела бы тебя с  проклятого  поля
одиночества. Руки бога и руки церкви. И без христина мы мучаемся от тех же
страхов,  но  ваш  прогресс  и  ваша  наука  закрыли  человеческие   души,
законопатили их, и вы не можете выбраться из  душевного  своего  кокона  и
потянуться к свету веры. И здесь на  помощь  людям  приходит  Христианская
синтетическая церковь.  Мы  освобождаем  человека  от  бремени  прогресса,
науки, разума, рационального мышления. Мы возвращаем его в детство и  даем
ему сладкое чувство покорности высшему существу.  Мы