мы. До глаз, которые подозрительно блестят в свете  лампы,  дотянуться
он не может.
   - Рассказывай.
   И я рассказываю. Я рассказываю стоя. Как  на  экзамене.  Я  то  и  дело
замолкаю. Я не могу найти нужные слова. Но старик не  подгоняет  меня.  Он
внимательно смотрит на меня и кивает каждый раз, когда  я  наконец  что-то
выдавливаю из себя. Такое выражение лица я видел у мамаш  первоклассников,
когда те на  каком-нибудь  вечере  декламируют  нелепые  стишки  дрожащими
деревянными голосками.
   Я рассказывал, наверное, не меньше часа,  а  потом  мы  оба  заснули  и
проспали до девяти часов и еле успели к завтраку к профессору Хамберту.
   - Хью, - завопил с порога Павел Дмитриевич, - они вернулись!
   - Кто? - вздрогнул профессор Хамберт.
   А его супруга крикнула из кухни:
   - Кого еще ухлопали?
   - Никого, Марта, Юрий Михайлович видел Янтарную планету.
   Марта вылетела из кухни, словно выброшенная пращой. В одной руке у  нее
был стакан воды, на ладони другой лежали две таблетки.
   - Немедленно прими! - рявкнула она  строевым  голосом.  -  Тебе  вредно
волноваться.
   Старик хотел было что-то возразить,  но  лишь  слабо  покачал  головой,
покорно открыл рот, и Марта ловко вбросила в него таблетки.
   - Это правда, Пол? - спросил профессор Хамберт.
   - Правда.
   - Вы не представляете, что это значит для меня. Я уже совсем  отчаялся.
Сначала Лина Каррадос, потом мисс Басс.  Первая  радость  за  долгие  дни.
Спасибо вам, мистер Чернов.
   - Я не заслужил вашей благодарности.
   - Хью, никаких эмоций! - возбужденно выкрикнула Марта.
   Она металась из кухни в комнату и обратно,  и  мне  казалось,  что  она
может вывести из себя даже камень.
   - Марта, о чем ты говоришь? - спросил профессор.
   - Я знаю, о чем говорю. В отличие от  тебя  я  всегда  знаю,  о  чем  я
говорю. Мы утрем теперь нос и Лернеру и  Бьюглу.  И  этому  юному  негодяю
Медине. Всем, кто уже собирался вцепиться тебе в бока...
   - Марта...
   - Не затыкай мне рот! Я лучше тебя знаю, кто вцепляется  тебе  в  бока.
Ты, может быть, этого не чувствуешь, а я чувствую. Я лучше  тебя  чувствую
то, что ты должен чувствовать. Ты еще можешь не  знать,  например,  что  у
тебя колет в сердце, а я уже бегу с кардиэйдом. И не спорь со мной. Ты  не
даешь мне сказать ни слова!.
   Когда супруга профессора остановилась  на  мгновение,  чтобы  перевести
дух, он успел сказать нам, что сейчас же соберет всех  сотрудников  и  что
ночью меня будут измерять и обследовать всеми доступными способами.
   - Отдохните, развлекитесь, съездите сегодня в Шервуд, а то Лейквью стал
слишком печальным местом, - посоветовала мне миссис Хамберт.
   Идея была неплохой. Я согласился. Миссис Хамберт через минуту  сообщила
мне, что после совещания меня повезет в Шервуд мистер Лернер.
   Павел Дмитриевич остался у профессора, а я  вернулся  в  наш  домик.  И
сразу же, не успел я переступить порог, зазвонил телефон. Лейтенант  Милич
просил разрешения зайти ко мне.
   - Мистер Чернов, - сказал  он,  появившись  через  несколько  минут  на
пороге, - вы можете уделить мне четверть часа?
   - Разумеется, - сказал я и проверил мысленно, не нарушил ли я ненароком
шервудские законы.
   Я и дома, когда разговариваю с милиционером, каждый раз ловлю  себя  на
мысли, что начинаю подозревать сам себя. Но,  конечно,  речь  шла  о  двух
убийствах, о которых я уже знал. Они до сих пор никак  не  входили  в  мое
сознание, не превращались в реальность. Лина Каррадос  была  человеком,  с
которым я был связан таинственной нитью. Но  ее  смерть  я  воспринимал  в
первую очередь как разрыв этой нити. Валерию Басс я видел  несколько  раз.
Женщина с ищущими глазами, назвал я ее про себя.
   Лейтенант говорил четко и коротко. Сначала он сообщил мне факты,  потом
выводы. В логичности им отказать было  трудно,  хотя  порой  мне  начинало
казаться,  что  я  лежу  на  тахте   в   нашей   двухкомнатной   крохотной
кооперативной квартире и читаю затрепанный томик "Зарубежного детектива".
   Гм, интересный план, подумал я, когда лейтенант рассказал о придуманной
им ловушке, но тут же представил себе лицо Павла Дмитриевича.
   - Я понимаю сложности, о которых вы думаете, - сказал лейтенант, словно
прочитав мои мысли. - Советское посольство, согласования, разрешения и так
далее. Да и мое начальство поджарило бы меня на медленном огне, если бы  я
рисковал вашей жизнью. Вы не поедете со мной.
   - То есть? - спросил я с некоторым разочарованием. Это был единственный
шанс в жизни ехать в пуленепробиваемой машине, поскольку мой  "Москвич"  к
этой категории явно не подходит.
   - Вы только разыграете спектакль, о котором я  говорил.  Вы  сядете  со
мной в машину, и мы выедем отсюда. Как  только  мы  немножко  отъедем,  вы
пересядете в другую машину, которая будет ждать в лесу, а ко мне в  машину
сядет человек, одетый, как вы. Если план удастся,  стреляющие  не  заметят
подмены: когда стреляешь по двигающемуся автомобилю, на лица не смотришь.
   Я согласился с лейтенантом,  сказав,  что  сам  лично  еще  никогда  по
движущимся машинам не стрелял, равно как, впрочем,  и  по  неподвижным.  Я
также сказал, что  не  вижу  в  принципе  никаких  затруднений  при  таком
варианте,  но  предпочел  бы  все-таки,  чтобы   лейтенант   поговорил   с
профессором Петелиным.
   Если лейтенант и был  разочарован,  он  ловко  скрыл  разочарование  за
улыбкой. Я  тоже  улыбнулся  ему,  и  он  вдруг  совсем  как-то  по-нашему
подмигнул мне. Прежде чем  я  сообразил,  что  делаю,  я  в  свою  очередь
подмигнул ему, чем, надо думать,  создал  дипломатический  прецедент,  ибо
советские   граждане   безусловно   не   должны   подмигивать   зарубежным
полицейским. Те могут это неправильно понять.
   Симпатичный человек. Если бы  он  перевелся  из  Шервуда  в  московскую
милицию, я бы, наверное, подружился с ним.
   Я вытянулся на диване. Я чувствовал себя  эдаким  Чичиковым.  В  голове
была   легкость   необыкновенная.   Сложнейшая   комбинация   для   поимки
религиозного фанатика-убийцы? Пожалуйста. Мне казалось, что  я  всю  жизнь
только и  занимался,  что  погоней  за  религиозными  фанатиками.  Поймать
фанатика? Извольте. Сколько прикажете? Завернуть?
   Галя, Галя, если бы она  могла  сейчас  включиться  в  мои  мысли,  как
включаются на Янтарной планете, представляю, как бы она всполошилась.  "Вы
знаете, что мой Юрка надумал там, в Шервуде? Преступников ловить, вот что.
Дома мыши поймать не может, а там - преступников.  Первый  раз  выехал  за
рубеж - и нате!"
   Всю  дорогу  до  Шервуда  профессор  Лернер  вел  со  мной  бесконечную
философскую  беседу.  Одну  половину  беседы  я  не  понимал   из-за   его
произношения, вторую - из-за того,  что  думал  о  Галиных  заказах  и  не
слушал. Пришлось поэтому все время кивать головой в  знак  согласия,  чем,
наверное, я немало удивлял старика. Во  всяком  случае,  его  и  без  того
всклокоченные волосы стали теперь окончательно дыбом.
   Мы поставили машину на платной стоянке и  договорились  встретиться  на
ней через полтора часа. Профессор предлагал  свои  услуги,  но  я  вежливо
отказался от них. Как гид по магазинам и товаровед он не  вызывал  у  меня
особого доверия. Другое дело, если бы речь шла о философских диспутах...
   Я неторопливо шел по неширокой торговой улице. Я даже не шел, а  лениво
дрейфовал вместе с толпой. Иногда боковые течения заносили меня в магазины
и, плавно покружив, выносили обратно на улицу.
   Не спеши с покупками, учили меня, оглянись, сравни цены. Я и не спешил.
Я прислушивался к обрывкам фраз, которые долетали до меня,  присматривался
к лицам, останавливался у витрин. Мысли мои были  такими  же  бесцельными,
как мой дрейф в  людском  потоке.  То  я  вспоминал  школу,  то  почему-то
перескакивал на Нину Сергеевну, то жалел, что рядом со мной нет  ни  Ильи,
ни Васи. Я бы сказал Илье: "Ты понимаешь, Илья, что мы с тобой  гуляем  по
Шервуду? Что это не  "Клуб  кинопутешествий",  а  самый  что  ни  на  есть
разнастоящий Шервуд? Что вон ту дебелую даму с усиками, рачьими глазами  и
гигантской сумкой выдумать нельзя - она слишком уродлива для фантазий. Она
годится только для реальности". - "Поздравляю тебя, - закричал бы Илья,  -
для олигофрена ты делаешь успехи! Ты уже начинаешь отдавать себе  отчет  в
окружающей обстановке. Ты даже начинаешь понимать, где ты".
   Нет, положительно, будь на то моя  воля,  я  бы  формировал  туристские
группы исключительно на основе дружеских отношений между их участниками.
   Меня снова занесло в магазин, и вдруг я увидел Тот Костюм. Тот  Костюм,
который не раз описывала мне Галя. Темно-коричневая, почти  черная  замша.
Куртка и брюки. Мне показалось, что я услышал рядом с  собой  возбужденное
Галино дыхание. Я представил себе ее в этом костюме. "Что вам угодно, Юрий
Михайлович? - спрашивает она меня надменно,  глядя  на  свое  отражение  в
зеркале. - Что вы, позвольте узнать, вообще делаете здесь? Ах,  вы  пришли
домой? Неужели вы не понимаете, что наши прежние отношения уже невозможны.
В этом костюме..."
   Но цена! Я трижды перевел цену в рубли и обратно всеми  известными  мне
четырьмя действиями арифметики и молча застонал. Всех моих командировочных
еле-еле хватало на замшевое чудо, а представить себя говорящим Илье, Васе,
его  Валентине,  Нине  Сергеевне,  Борису  Константиновичу  что-то   очень
печальное о разгуле  инфляции  в  Шервуде  и  невозможности  для  простого
советского человека купить даже скромный сувенирчик мне было трудно.
   Я вздохнул. Конечно, следовало забыть о темно-коричневой замше. Без нее
моя семейная жизнь не подвергалась бы такой угрозе. Но и не купив  костюм,
я совершал предательство по отношению к Люше. Не первое, увы!
   Я снялся с якоря у прилавка и, то и дело оглядываясь, поплыл к  выходу.
Полтора часа были на исходе, пора  было  идти  к  машине  и  снова  кивать
профессору, ничего не понимая в его пулеметном треске.



13

   Я вышел на улицу. Шел мокрый,  густой  снег.  Сразу  стало  темно.  Мне
казалось, что всю свою сознательную жизнь я провел осенью. И  в  Москве  и
здесь - бесконечная слякоть, сырой, промозглый ветер, скупое на свет небо.
И желание определенности: пусть лето, пусть зима - но что-то определенное.
   Внезапно меня с двух сторон взяли под руки, и я оказался зажатым  между
двумя здоровенными мужчинами, отлитыми из чугуна.
   - Мистер Чернов, - услышал я тихий, но многозначительный  шепот,  -  не
пытайтесь вырваться.
   Одновременно я почувствовал, как в бок  мне  уперлось  что-то  твердое.
Чугунные дяди  властно  и  плавно  потянули  меня  к  машине,  стоявшей  у
тротуара. Дверца распахнулась и, прежде чем я понял, что происходит, я уже
был в машине, на  заднем  сиденье,  спрессованный  с  двух  сторон  своими
металлическими похитителями.
   Я не успел даже испугаться. Это было, строго говоря, не очень  страшно.
Все тот же затрепанный томик "Зарубежного детектива". Это могло  произойти
с Питерами, Пьерами, Петро и  даже  Педро,  но  не  с  Юрием  Михайловичем
Черновым, рядовым учителем английского языка рядовой московской школы. Мне
могли сократить или увеличить нагрузку, составить хорошее  расписание  или
набить его неудобными для меня "окнами", меня могли ругать за  профсоюзную
задолженность. Это пожалуйста. Но меня не могли похитить  средь  бела  дня
два чугунных человека, уперев мне в бок пистолет. Его ствол давил на  меня
через два слоя ткани, через чужой карман  и  мою  куртку,  и  все  же  его
прикосновение было неуютно, смею вас  уверить.  Я  сразу  понял,  что  это
пистолет. Я слишком много прочел детективов, чтобы не понять, что означает
это прикосновение. И тем не менее, повторяю, я не боялся. Вернее,  боялся,
но не очень. В ситуации не было  ничего  привычного,  а  для  того,  чтобы
по-настоящему  испугаться,  нужно,  наверное,  хорошо  знать,   что   тебе
угрожает.
   Возможно, мне нужно было попытаться вырваться из металлических объятий,
когда они подошли ко мне на улице. Возможно. Но я, честно говоря, не успел
даже подумать об этом. И даже, если бы и подумал, все равно не смог бы.
   Вдруг в голове у меня мелькнула идиотская мысль. В Тулу, как  известно,
со своим самоваром не ездят. А может быть, здесь и не  принято  вырываться
из объятий людей, которые тянут тебя  в  машину?  Может  быть,  здесь  это
считается невежливым? Я даже хмыкнул от такой  глупой  мысли,  и  чугунные
тумбы с обеих сторон сдавили меня чуточку крепче.
   Машина мчалась по городу, и я все еще никак не мог привыкнуть к  мысли,
что не могу  сказать  водителю:  остановитесь,  пожалуйста,  я  опаздываю,
профессор Лернер будет нервничать, и голова его станет  похожа  на  седого
ежа.
   Внезапно давление одной из чугунных молчаливых тумб  ослабло.  Резко  и
сильно запахло аптекой. Я повернулся, чтобы  посмотреть,  что  делает  тот
железный джентльмен, что отвернулся от меня,  и  откуда  исходит  аптечный
запах, но в этот момент он сунул мне в лицо какую-то тряпку или полотенце.
Запах стал невыносим. Я дернулся в сторону, назад, вперед, но они с  силой
вдавили меня в сиденье. Едкий запах душил меня. Полотенце все приближалось
к лицу, неотвратимо, как рок. Я напряг все силы. Мне казалось, что я  могу
разворотить машину, но горячие тиски с обеих сторон не отпускали меня.
   "Наверное, это не смерть, - мелькнуло у меня  в  голове,  когда  тряпку
прижали к моему лицу, - так не убивают".
   Это была последняя моя осознанная мысль, потому что после этого  я  был
занят своим дыханием. Сначала я пытался не дышать, но когда запас  воздуха
в легких был  израсходован,  инстинкт  оказался  сильнее  воли.  Я  сделал
судорожный глубокий вдох, и маслянистая резкая вонь хлынула в  меня.  Один
вдох, другой, третий. Голова моя странно тяжелела. Вонь вливалась теперь в
голову, переполняла ее, делала чужой и тяжелой. И в этой тяжести  не  было
места мыслям. Я пытался думать. Я пытался понять, что со мной  делают,  но
мысли были так же зажаты, как и я.
   Небытие наваливалось на меня огромным черным покрывалом.  Я  знал,  что
это должно быть страшно, но и страх не мог  пробиться  сквозь  загустевшее
желе моих мыслей. Покрывало все ближе и ближе. Отпихнуть  его,  вырваться.
Но я недвижим. И все. Нет сил сопротивляться.  Оно  обволакивает  меня.  Я
окончательно забываюсь.


   Обычно я просыпаюсь сразу. Выскакиваю из глубин сна на поверхность, как
надутый мяч, как дельфин. На этот раз я просыпался мучительно медленно. То
я начинал осознавать, что  сплю,  и,  стало  быть,  просыпался,  то  снова
забывался. Наконец я сделал усилие и вылез из болота. Полежал,  приходя  в
себя,  открыл  глаза  и  увидел  над  собой  потолок.   Не   автомобильный
пластмассовый потолок в мелких симметричных дырочках, который я видел  над
собой в последний раз, а самый обычный  белый  потолок.  Появилась  первая
координата. Потолок наверху. Значит, я под ним.  Я  вздохнул  и  попытался
сесть. Все поплыло,  стало  на  дыбы,  как  земля,  когда  самолет  делает
разворот, и я снова повалился на свою лежанку.
   Не сразу. Осторожнее. Медленнее. Я слегка оторвал  голову  от  подушки.
Да, под головой была подушка. Уже хорошо. Неплохой признак.  Подушку  дают
тогда, когда хотят, чтобы тебе было удобно.
   Я сел с третьей  попытки.  Комната  начала  медленно  вращаться,  затем
остановилась, закрутилась  в  обратную  сторону  и  наконец  остановилась.
Остановилась и тошнота, которая поднималась из желудка, застряла где-то на
полпути.
   Я сидел на диванчике, на  котором  лежали  подушка  и  одеяло.  Окон  в
комнате не было,  если  не  считать  маленького  окошка  почти  под  самым
потолком.  Потолок  был  низкий,  даже  ниже,  чем  в   нашей   московской
кооперативной квартире.
   Я вспомнил все, что произошло со мной. Бесконечное жужжание  профессора
Лернера,   людские   потоки,   которые   несли   меня,   Тот   Костюм   из
темно-коричневой замши и, наконец, чугунные  объятия,  прижатый  к  ребрам
сквозь ткань куртки ствол пистолета. Я вспомнил тяжелую маслянистую  вонь,
врывающуюся  в  мои  легкие,  и  вздрогнул  от  воспоминания  запаха,  как
вздрагивают назавтра после перепоя, вспоминая  запах  алкоголя.  Хлороформ
или что-то в этом роде.  Усыпили,  чтобы  спокойно  приволочь  меня  сюда.
Зарубежный  детектив  продолжался.  Похищенного  привезли  в   заброшенный
загородный  дом.  Положим,  судя  по  чистоте,  дом  не  слишком  запущен.
Способность мыслить литературными штампами приободрила меня.  Если  на  ум
идут всякие детективные глупости, это значит, что хлороформ  выветрился  и
голова начинает работать.
   Я жив. Это хорошо. Это просто отлично. Я  так  обрадовался,  что  начал
представлять себе разные глупости. Входит человек в черной маске:  "Мистер
Чернов, где сокровище?" - "На  острове".  -  "На  каком?"  -  "На  острове
Сокровищ". Гм... Выдумка не ахти  какая,  но  для  человека,  из  которого
выходят пары хлороформа, не так уж скверно. Теперь, поразмяв мозги  чушью,
можно подумать. Меня похитили. Именно меня.  Меня  не  спутали  с  молодым
миллионером или заезжим  восточным  принцем.  Они  назвали  меня  мистером
Черновым, эти чугунные дяди. Они были  настолько  железны,  что  в  Москве
ребята их мигом бы стащили в металлолом. В них обоих  килограммов  двести,
не меньше.
   Меня похитили, усыпили в машине и привезли сюда. Для  чего?  Раз  я  не
юный миллионер, не восточный принц, а мистер Чернов, то, надо  думать,  не
для выкупа. Вряд ли они рассчитывают, что советское посольство отвалит  им
миллион за Юрия Михайловича Чернова. Хотя кто знает...
   Нет, все это с самого начала связалось в моем  мозгу  с  тем,  что  мне
рассказал лейтенант Милич. Первый вариант: религиозные фанатики  узнали  о
плане лейтенанта и решили предвосхитить события. Стоп. Это уже  глупо.  Не
выдерживает никакой критики. Если бы они узнали о плане, нужно было просто
ничего не делать.
   А может быть, они похитили меня с той же  целью,  с  какой  убили  Лину
Каррадос, если верить лейтенанту? Чтобы сорвать Контакт? Это уже не  такая
глупая мысль. Во всяком случае, не такая глупая, чтобы я сразу  увидел  ее
абсурдность.
   Я подумал, что не попытался даже попробовать дверь. Недаром Галя всегда
попрекает меня недостатком инициативы и энергии. Я, конечно,  был  уверен,
что дверь заперта, но мне стало стыдно.
   Я встал. Немножко меня покачивало, но равновесие я сохранял. В  камерах
полагается считать шаги. От дивана до двери  четыре  шага  и  один  шажок.
Конечно, дверь заперта. Преимущества умозаключения над голой эмпирикой.
   Что еще в камере? Мой диван, столик. Раковина и кран. Два стула. И все.
Даже для камеры не густо.
   Мне по-прежнему не было страшно. Не  могу  сказать,  что  у  меня  было
хорошее настроение, вовсе нет. Но страшно мне все-таки не было.  Было  все
то же ощущение отрешенности, отстраненности. Будто происходит  это  не  со
мной. Будто не я заперт в этой комнатке с потолками не выше двух тридцати,
а кто-то другой. А я лишь наблюдаю и жду, чем, интересно, вся эта  история
кончится.
   Ждал я, пока эта история чем-нибудь кончится,  довольно  долго.  Больше
двух часов по моей "Славе" с момента, пока я пришел в себя.
   Наконец дверь открылась, и вошел один из  кандидатов  в  металлолом.  В
руках у него был пластмассовый  в  цветочках  подносик.  На  подносе  еда.
Только при взгляде на нее я понял, как проголодался.
   Железный человек поставил поднос на стол,  подошел  к  двери,  произнес
слово "уборная" и показал, что нужно постучать в нее. Или он считал, что я
не умею разговаривать по-английски, или он сам был не силен в этом  языке.
Как, наверное, и во всех других.
   На  тарелке  была  основательная  порция  салата,   здоровенный   кусок
холодного мяса, хлеб и большая  чашка  кофе.  За  кофе  им  спасибо,  моим
пленителям. Я жадно выпил полчашки, мгновенно расправился  с  едой,  допил
остаток и снова улегся на диван.
   Если они продержат меня здесь дос