ием искусства фокуса и иллюзий, тогда я бы не  отпустил  вас.  Я  бы
запер вас. Я любыми способами постарался бы раскрыть, как вы  проделываете
свой трюк. Я же занимаюсь проблемами сна и  сновидений.  Я  даже  не  буду
спорить, что интереснее. Каждому свое. Одним - перепиливание дам на манеже
цирка, другим -  наука.  Наверное,  перепиливать  дам  интереснее,  вполне
допускаю это. Во всяком случае, аплодисментов наверняка больше. Но так или
иначе, я выбрал науку. Зачем мне тайны иллюзионистов? Посудите сами. Среди
моих знакомых  иллюзионистов  нет.  Это  было  бы  некой  интеллектуальной
суетой, которая мне в высшей степени неприятна. Эдакие всезнайки,  которые
ничего не  могут  пропустить  мимо  себя.  Люди,  которые  чувствуют  себя
оскорбленными, если кто-то знает что-то лучше их. Хоккей? Пожалуйста,  они
объяснят вам закулисную сторону последнего перехода известного мастера  из
команды в команду. Кино?  Пожалуйста.  Этот  получил  столько-то  за  свой
последний фильм, а та развелась с мужем из-за того-то и того-то.  Иллюзия?
Пожалуйста.  Все  дело  во  флюидах.  Знаете,  исходят  такие  флюиды,   и
иллюзионист запросто в них разбирается.
   Я  почувствовал,  что  суровый  Борис   Константинович   начинает   мне
нравиться.
   - Ваша логика безупречна, и мне совершенно  нечего  возразить  вам,  но
неужели же  в  вас  нет  самого  что  ни  на  есть  детского  любопытства?
Любопытства малыша, который ждет вылетающей из аппарата птички? Ладно,  не
хотите иллюзий - не надо. Но  птичку?  Неужели  и  птичку  вам  посмотреть
неинтересно?
   - Я вырос, - мягко сказал Борис Константинович.
   А может быть, он вовсе не вырос? Может быть, он так  яростно  сражается
против детского любопытства именно потому, что не вырос?
   Нет, подумал я. Это, разумеется, было бы  очень  психологично  и  очень
литературно, но Борис Константинович никогда не был мальчиком. Он  родился
одетым, при галстуке и никогда в жизни не писал в штаны.
   Мы оба замолчали. Заведующий лабораторией посмотрел на часы. Взгляд был
корректный. Достаточно быстрый и брошенный  украдкой,  чтобы  не  казаться
грубым напоминанием.  И  достаточно  в  то  же  время  заметным,  чтобы  я
устыдился затянувшегося интервью.
   Теперь во мне начала разгораться веселая ярость древних воинов, которой
они раскаляли себя перед боем.
   - А знаете, Борис Константинович, я не уйду отсюда.
   - Как не уйдете?
   - А так. Не уйду, пока вы не проделаете маленький опыт, который вам так
неприятен.
   - Оставайтесь. - Борис Константинович развел  руками  жестом  человека,
который снимает с себя всякую ответственность. - А я, с вашего разрешения,
откланяюсь.
   - А я и вас не пущу, - улыбнулся я, вставая.
   - Прямо не пустите?
   - Прямо не пущу.
   - А если я все-таки попытаюсь уйти?
   - Вот видите, а вы  говорили,  что  лишены  детского  любопытства.  Что
будет? Мы начнем возиться, упадем  на  пол,  перепачкаемся,  ушибемся.  На
грохот  переворачиваемых  стульев  прибежит  Нина   Сергеевна   и   другие
сотрудники. Меня, конечно, отправят в милицию и дадут  суток  десять,  но,
знаете, изобретатели вечного двигателя ведь  маньяки.  Препятствия  только
остервеняют их. Посмотрите на  меня  -  я  же  типичный  маньяк.  И  очень
опасный. Я бы лично с таким  не  связывался.  Ну  его  к  черту.  Лишь  бы
выпроводить как-нибудь.
   Борис  Константинович  вдруг  засмеялся.  Неловко,  неумело,   каким-то
квакающим смехом.
   - Вы все-таки удивительный человек. Если бы вы только были  психологом,
биологом или даже врачом, я вас тут же пригласил бы в лабораторию. С вашей
настойчивостью мы бы выбили себе оборудование, которого нет ни у кого.
   - Увы, я учитель английского языка.
   - Знаю. Нина Сергеевна говорила мне. Интересно, если это не секрет, как
вы заморочили голову Валерию Николаевичу Ногинцеву?
   - Во-первых, это не я, а мой приятель. Во-вторых, я был представлен как
журналист, пишущий о науке. Как видите, я не останавливаюсь ни перед чем.
   - Это-то я вижу, - покачал головой Борис Константинович. - Так что,  вы
твердо решили меня не выпускать?
   - Твердо.
   - Ну ладно, уступаю грубой силе.
   Заведующий лабораторией уже, кажется, начал постигать искусство улыбки,
потому что на этот раз его металлическое лицо сложилось в ее подобие почти
без скрипа.
   - Спасибо, профессор, - с чувством сказал я. - Но не пытайтесь  бежать.
Отечественная наука о сне может понести невосполнимый урон.
   - Знаете что? - сказал Борис Константинович. - Я  думаю,  я  смогу  вас
взять старшим лаборантом. Какая была бы в лаборатории дисциплина!
   - Я не всегда такой, к сожалению. Скажу вам  больше:  я  разгильдяй.  И
даже рохля. Это я сегодня такой.
   Если бы Галя видела меня сейчас, подумал я. Наверное,  даже  она  с  ее
напором не смогла бы уломать его.
   - Жаль, жаль. Ну ладно Но если уж проводить маленький опыт, то давайте,
по возможности, построже. Я  останусь  здесь,  а  вы  пройдите  в  комнату
налево. Согласны?
   - Вполне.
   - Держите листок бумаги. Чем писать у вас есть?
   - Я учитель, - обиженно сказал я. - Я сплю с  четырехцветной  шариковой
ручкой.
   - Прекрасно. Когда я позову вас, возвращайтесь.
   - А вы честно не удерете, профессор? -  спросил  я  и  улыбнулся  самой
обезоруживающей улыбкой, которая есть в моем мимическом арсенале.
   - Даю слово.
   Я прошел в соседнюю комнату, в которой стояли какие-то  незнакомые  мне
приборы, поздоровался с совсем юной девой, которая тщательно рассматривала
свои выгнутые дугами тонкие бровки в зеркальце, и сел  за  шаткий  столик.
Дева  едва  заметно  кивнула  и  даже  не  отвела  взгляда  от  зеркальца.
Чувствовалось, что она гордится  бровями,  этим  творением  рук  своих,  и
никогда уже не сможет от них оторваться.
   Я качнул столик  локтями.  Он  застонал,  но  не  развалился.  Пожалуй,
сегодняшний день еще простоит. Я сосредоточился. Подумал вдруг, что  через
стенку я еще никогда не читал мыслей.  Получится  ли?  Легчайшая  щекотка,
зуд, секунда гудящей тишины и голос: "Ровные как будто. А  Машка  говорит,
что  тонковаты,  дура".  Это  бормотание  дурочки,  все  еще  стоявшей   с
зеркальцем в руках. Еще сосредоточиться.  Шорох  слов:  "Таким  образом...
корреляция...     локализуется...     дважды      проверенные      нами...
электроэнцефалограмма     дублировалась...     многоканальном...      дает
основание..." Только бы успеть записать.
   Скрипнула дверь. Зеркальце в руках девицы  испарилось,  и  в  ничтожную
долю секунды она приняла позу прилежно работающего человека.
   - Готовы? - спросил профессор.
   - Да, иду.
   - Ну как, что-нибудь получилось?
   - Вот, - сказал я и протянул заведующему лабораторией листок.
   - Ну, давайте посмотрим,  молодой  человек.  Но  договоримся:  если  не
получилось, на объективные причины не ссылаться. Идет?
   - Идет, идет.
   Борис Константинович уселся за стол, неторопливо надел  очки  в  тонкой
золотой оправе, взял мой листок и положил  его  рядом  с  другим  листком.
Потом ручкой начал подчеркивать слова по очереди  на  одном  листке  и  на
другом. Закончив, он снял очки,  подышал  на  стекла,  достал  из  кармана
белоснежный платок, очень медленно и  очень  тщательно  протер  их,  снова
надел их и снова начал подчеркивать слова.
   - Вы не возражаете, если мы повторим? - вдруг спросил он.
   - С удовольствием, профессор.
   Я снова прошел в соседнюю комнату. Боже, мы тут спорим о принципиальной
возможности чтения мыслей на расстоянии, горячимся, а  юная  лаборантка  с
выщипанными бровями уже давно пользуется ею в  повседневной  жизни.  Когда
дверь открыл профессор, ее как ветром подхватило. Когда вошел я, она  даже
не посмотрела в мою сторону. Как  она  могла  знать,  кто  откроет  сейчас
дверь?
   Теперь она была занята не бровями, а  губами,  которые  подкрашивала  с
необычайным тщанием и чисто восточной отрешенностью  от  житейской  суеты.
Если она еще не замужем, подумал я, из нее выйдет  превосходная  жена.  Во
время самой яростной ссоры ей нужно только сунуть  в  руки  зеркальце,  и,
подобно слою масла, успокаивающему бушующие волны, оно  сразу  погасит  ее
самый воинственный пыл.
   И снова шорох слов. Теперь цифры:
   "Два и семнадцать сотых... Четыре... шесть и тридцать  две  тысячных...
одиннадцать... одиннадцать и одна десятая".
   На этот раз профессор почти выхватил мой листок.  Но  читать  сразу  не
стал, а медленно положил на стол. Чем-то он вдруг напомнил  мне  азартного
картежника, томительно  медленно  сдвигающего  карты,  чтобы  не  спугнуть
удачу.
   Наконец он отодвинул оба листка.
   - Я не считал, но, по теории вероятности, случайное угадывание  в  этих
обоих случаях равно ничтожно малой  величине,  которой  можно  пренебречь.
Стало быть... - Он побарабанил пальцами по столу и вздохнул: - Стало быть,
- повторил он, - приходится признать, что вы действительно мастер иллюзии.
   - О боже правый! - простонал я. - Какая может быть иллюзия? Я - в одной
комнате, вы - в другой. Откуда я могу знать, какие слова, фразы или  цифры
вы произносите про себя?
   - И все же. Знаете, я вдруг вспомнил  опыт,  наделавший  в  свое  время
много шума. Один врач посадил двух  медиумов-телепатов  в  двух  комнатах,
расположенных в разных концах здания. Одному  из  телепатов  врач  сообщал
какое-нибудь слово или фразу. Затем телепат клал руки  врачу  на  плечи  и
долго смотрел в глаза, запечатлевая в них это слово.  Врач  шел  в  другую
комнату, где второй телепат тоже клал ему руки на плечи, впивался взглядом
в глаза и наконец произносил безошибочно слово, задуманное врачом.  Доктор
был потрясен. И знаете, что выяснилось?
   - Нет.
   - Когда врач называл слово первому телепату, тот незаметно писал его  в
кармане на липком листочке. Кладя руки на плечи врачу, он приклеивал сзади
к пиджаку этот листочек, а второй телепат снимал его.  Врач,  в  сущности,
был курьером.
   - Остроумно, но у нас же никто не ходит из комнаты в комнату.  И  я  не
пишу в кармане. Вы можете в этом прекрасно убедиться, посадив меня рядом с
собой и диктуя мне мысленно.
   - Гм!.. А что... давайте попробуем.
   - Спасибо, Борис Константинович. Только вы  сначала  напишите  то,  что
продиктуете мне, на листке бумаги. А то  потом  вы  будете  искать  текст,
который я приклеил к вашей спине.
   Профессор на мгновение задумался.
   - Я, с вашего разрешения, отвернусь, - сказал я.
   - Да, пожалуйста.
   В одной комнате, почти рядом, мысли профессора звучали громко и  чисто.
Я  без  малейшего   труда   написал   фразу,   которую   заготовил   Борис
Константинович.
   Он подпер голову рукой и прикрыл глаза. На лице его застыла мучительная
гримаса. Профессор мужественно сражался за свои убеждения, но вынужден был
отступать под напором превосходящих сил противника.
   Мне стало жаль его. В сущности, непонятно, почему большинство людей так
яростно обороняется против любой новой идеи. Это же  праздник,  поездка  в
незнакомую страну.
   - Я не могу объяснить то,  что  вы  делаете,  -  наконец  сказал  Борис
Константинович.
   - Но вы верите своим чувствам?
   - Значительно меньше, чем данным  науки.  А  телепатии,  понимаете,  не
существует. Не су-щест-вует!  Нет  ни  одного  убедительного  опыта,  есть
только слухи, болтовня, непроверенные россказни. Поэтому я выбираю  науку.
Я не верю своим  глазам.  Мои  глаза  могут  ошибаться,  а  вся  наука  не
ошибается. Конан  Дойл  был  вполне  рациональным  писателем.  Но  он  был
искренне убежден, что не раз видел в своем саду танцы фей и эльфов.
   - Я не фея и эльф, -  как  можно  мягче  сказал  я,  -  и  я  вовсе  не
утверждаю, что я телепат. Больше того, я  с  вами  согласен,  что  никакой
телепатии и прочих чудес не существует.
   - Значит, вы признаетесь, что это ловкая иллюзия?
   - Если бы! -  вздохнул  я.  -  Представляете,  как  я  бы  зарабатывал,
выступая в цирке и на эстраде...
   - Это идея. Вместо того чтобы насиловать меня здесь...
   - Профессор, вы, надеюсь, понимаете, что такое чувство долга. Так  вот,
я мучаю вас исключительно из чувства долга.
   - Перед кем же?
   -  Перед  народом  Янтарной  планеты  и  перед  всеми  людьми.  Я  вижу
торжествующую улыбку на ваших губах. Слава богу, думаете вы, все стало  на
свое место: больной человек. Кстати, если бы я даже был болен,  листки  на
вашем столе  не  стали  бы  от  этого  менее  реальными...  Дорогой  Борис
Константинович, ответьте мне на один вопрос: если бы объективные показания
ваших  приборов  доказывали,  что  мой  спящий  мозг  принимает   сигналы,
посылаемые какой-то цивилизацией...
   - Хватит! - крикнул профессор и вскочил с  места.  -  Хватит!  Вы  что,
издеваетесь надо мной?
   - Нисколько, клянусь вам! Вы потеряли столько  времени,  потеряйте  еще
десять минут. И все время смотрите на листки бумаги на вашем столе.  Борис
Константинович, вы не простите себе, если  прогоните  меня  сейчас.  И  до
конца дней в душе вашей будет копошиться червячок сомнения.
   Профессор молча закурил. На этот раз он забыл о кольцах  и  затягивался
жадно и торопливо. Он закрыл глаза, покачал головой,  снова  открыл  их  и
посмотрел на меня. Разочарованно вздохнул. Бедняга надеялся, наверно,  что
я вдруг растворюсь исчезну и он сможет пробормотать с облегчением:  что-то
я заработался сегодня, всякая чертовщина мерещится.
   - Знаете что, - вдруг сказал он, - давайте еще.  Одно  слово.  -  Глаза
профессура засветились маниакальным блеском.
   - С удовольствием. Только вы произнесли про себя не одно, а три  слова,
даже четыре "Вышел месяц из тумана"... Это что, стихи?
   - Считалка! - простонал специалист по  сну  и  закрыл  лицо  руками.  -
"Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана..." - Профессор  застенчиво
улыбнулся и посмотрел на меня.
   Я молчал. Он тоже.
   Через пять минут он согласился на проведение эксперимента, взяв с  меня
страшную клятву, что ни одна живая душа на свете не должна знать  о  нашем
договоре. Когда мы прощались, на него жалко было смотреть. Весь он  как-то
смягчился, как накрахмаленный воротничок после стирки, а глаза были уже не
глазами участкового уполномоченного, а человека, убегающего от него.



8

   Я  сидел  в   учительской   после   конца   занятий   и   беседовал   с
преподавательницей литературы Ларисой Семеновной о смысле жизни.  В  дверь
вдруг просунул голову Вася Жигалин. В элегантном рыжем кожаном пальто Вася
был очень эффектен, и Лариса Семеновна сразу забыла о смысле жизни.
   - Кто это? - театральным шепотом спросила она.
   - У него семеро детей. Если вы отобьете его у  жены,  вам  придется  их
всех обслуживать, потому что крошки обожают папочку  и  не  расстанутся  с
ним. А жена его, кстати,  весит  около  восьмидесяти  килограммов,  и  все
хулиганы микрорайона прячутся под детские грибочки, когда она  выходит  из
подъезда. Ну как, знакомить?
   - Еще одно разочарование, - тяжко вздохнула Лариса Семеновна.
   Ей шестьдесят один год, но она обладает живым,  молодым  умом,  обожает
шутки и полна какой-то интеллектуальной элегантности.
   - Вы по поводу своих детей, товарищ Жигалин? - сурово спросил я.
   Вася  бочком  пролез  через  полуоткрытую  дверь   учительской,   низко
поклонился нам и сказал:
   - Спасибо, батюшко, за науку-то...
   - Ты на машине? - спросил я.
   - На ей, родимой. - Вася снова поклонился.
   - Лариса Семеновна, может быть, разрешите подвезти вас? Василий - мужик
тверезый, мигом домчит.
   - Спасибо, Юрочка, я пройдусь, две остановки всего.
   - Тогда разрешите хоть представить вам моего друга Василия... Вась, как
твое отчество?
   - Ромуальдович. Старик Ромуальдыч кличут меня.
   Лариса  Семеновна  пожала  мужественную   руку   старика   Ромуальдыча,
тяжелоатлетическим рывком подняла чудовищный свой портфель и ушла.
   - Что случилось, Вась? - спросил я. - Что-нибудь дома? В газете?
   - Да нет, просто проезжал мимо, дай, думаю, зайду,  посмотрю,  как  там
Юрочка.
   - Вась, - сказал я, - у тебя и без того блудливые глаза,  а  сейчас  на
них просто смотреть непристойно. Давай выкладывай, зачем пришел.
   Мы шли по  непривычно  тихому  школьному  коридору,  и  Вася  с  лживым
интересом рассматривал портреты великих писателей на стенах.
   Классики неодобрительно косились на него и молчали.
   - Понимаешь, в определенных кругах и сферах считается, что единственный
человек, который пользуется у тебя непререкаемым  авторитетом,  -  это  я.
Ничего в этом  удивительного,  разумеется,  нет.  Как  известно,  я  умен,
рассудителен не по годам, крайне эрудирован и вообще...
   - Вась, у меня сегодня было  шесть  часов,  и  уши  изрядно  устали  от
болтовни.
   - Ладно, Юраня. Не буду. Понимаешь, Галя твоя беспокоится за  тебя.  Ты
переутомился, у тебя расстроена нервная система. Она предлагает, чтобы  ты
отдохнул  хотя  бы  две  недельки  в  Заветах,  а  ты  отказываешься.  Она
поговорила с моей Валькой, а та снарядила меня. Вот и все. Ты, старик,  не
обижайся. Если тебе этот разговор неприятен, я тут же замолчу.  Но  ты  же
знаешь, как я к тебе отношусь...
   Вася - стихийный эгоист. И если он может говорить о ком-то, кроме себя,
это значит, что он любит этого человека. А на  моей  памяти  за  последние
четыре или пять лет Вася уже второй раз говорит со мной не о себе,  а  обо
мне.
   - А в чем моя переутомленность, тебе сказали?
   - Странные навязчивые сновидения, нелепые идеи... Пойми, старик, это не
моя точка зрения. У меня, как  ты  знаешь,  своих  точек  зрения  нет.  Не
держим-с. И тебе не советую. Накладное дело. Защищай их, следи за  ними  -
хуже детей.
   - Не трепись. Почему ты всегда стараешься играть роль циника?
   - А ты не догадался?
   - Нет.
   - Чтобы скрыть за напускным цинизмом легко ранимую душу.  Ранимую  душу
кого?
   - Не знаю.
   - Идеалиста и романтика. Я идеалист и романтик цинического направления.
Или циник романтического склада?
   - Вася, ты знаешь, как ты умрешь? Ты погибнешь под обвалом  собственных
слов.
   - Это была бы прекрасная смерть, смерть журналиста.
   Мы вышли из школы. Шел мелкий колючий снежок, сухой и похожий на манную
крупу. На землю он не ложился и исчезал неведомо куда.
   Мы сели в Васину машину. "Жигуль" был совсем новенький и девственно пах
свежей краской. Не то что мой дребезжащий ветеран.
   - У тебя есть часок или полтора? - спросил Вася.
   - Есть.
   - Знаешь что?  Давай  поедем  куда-нибудь  за  город  и  побродим  хоть
чуть-чуть по лесу. А?
   - С удовольствием.
   В машине было тепло. Вася молчал, и я думал о Янтарной планете, о  Нине
Сергеевне, о профессоре, о  чтении  мыслей.  Неужели  вся  эта  чертовщина
происходит со мной? Да не  может  этого  быть!  Я  вдруг  увидел  себя  со
стороны. Связной с  незнакомой  цивилизацией.  Учитель  английского  языка
Ю.М.Чернов берется связать человечество с народцем Янтарной планеты.
   И вся нелепость, смехотворность ситуации  стала  явной.  Это  же  чушь!
Бред! Почему я? Разве это может быть? Разве этому есть место  в  привычном
моем мире? В моем мире есть Сергей Антошин с его мамашей, математик  Семен
Александрович с журналом, прижатым к груди, задолженность по  профвзносам,
дни зарплаты, Галина теплая и пахучая шея, которую так  приятно  целовать,
первозданная пыль холостяцкой квартиры Илюшки Плошкина...  Какая  планета,
какая цивилизация, какие сны? О чем вы говорите?  Не  на  машине  меня  за
город  возить  нужно,  а  лечить  от  парафенного  синдрома  с  элементами
сверхценных идей и онейроидного синдрома.
   Я видел себя мысленным взором в центре огромной толпы, и все показывали
на меня пальцами, поднимали детей и смеялись: "Он установил связь с  чужой
цивилизацией! Смотрите на этого учителишку!"
   Стоп, сказал я себе. А как же чужие  мысли?  Или  это  тоже  химера?  И
железный Борис Константинович, давший трещину?
   Я сосредоточился и вместо  метания  и  кружения  своих  мыслей  услышал
неторопливый, покойный шорох слов, копошивши