ал  синт,  и  лейтенант
подумал, что актер он все-таки неважный. - Я ничего не привез брату Колби,
поэтому я не сразу вспомнил о портфеле.
   - А почему же вы не оставили его в машине?
   - У меня были в нем ценные бумаги...
   Скорее всего, это ничего не значит, подумал лейтенант, но врет.  Зверь,
попавший в капкан. Чем больше дергается, тем больше сжимается пружина.
   - Лейквью огорожен. У ворот рядом с вашей машиной оставался сторож...
   - Гм... Теперь, когда вы это мне подробно все растолковали, я вижу, что
мои объяснения должны звучать гм... несколько неубедительно.  Но  когда  я
остановил  машину  у  ворот,  я  не  занимался  анализом  того,  насколько
безопасно оставить в Лейквью портфель в машине. Я вообще не думал об этом.
- Голос синта окреп и уже рокотал с прежней уверенностью.  -  Элементарный
инстинкт, который, увы, давно  уже  выработался  у  нас  всех:  выходя  из
машины, возьми с собой ценные вещи. И не хочу вас обидеть, лейтенант,  но,
к сожалению, немалая вина за этот инстинкт ложится на вас,  на  полицию...
Надеюсь, я не был слишком груб?
   -  Нет,  мистер  Бартон.  Полицейский,  который  обижается  на   каждое
замечание о работе полиции, должен бросить свою работу на второй  день.  А
еще лучше в первый же.
   Брат Бартон вежливо побулькал в горле легким смешком и положил на  край
стола ладони. Нет, он не  вставал,  давая  понять,  что  считает  разговор
законченным, он лишь показал, что мог бы встать.
   - Благодарю вас, мистер Бартон.
   Теперь уже встал и хозяин. Вежливый человек - он  не  смел  задерживать
гостя.
   Из вестибюля Милич позвонил в Лейквью сторожу и попросил его, чтобы  он
сходил в коттедж Колби и попросил сержанта приехать в Буэнас-Вистас.
   - Ну, что сказал наш милый синт? - спросил он у Поттера, когда вошел  к
себе в комнату в гостинице.
   - Ничего не знает. Не обратил внимания, был ли вообще портфель.
   - Толково.
   - А второй? - вяло спросил Поттер.
   - Тоже ничего. Сначала не мог вспомнить.  Потом  сказал,  что  захватил
портфель автоматически, поскольку в нем были ценные бумаги.
   Поттер устало откинулся на  спинку  кресла.  Красное  лицо  его  слегка
побледнело, складки в уголках губ углубились. Он постарел лет на десять.
   - Вы не заболели случайно, братец Джим? - спросил Милич.
   Поттер покачал головой:
   - Нет.
   -  Ну  ладно.  Один  шанс  оказался  меньше  десяти  тысяч.   Точно   в
соответствии с арифметикой. - Сержант прикрыл глаза, и  Милич  добавил:  -
Может быть, все-таки вы заболели? Устали? Огорчены, что негодяй до сих пор
не вручил нам письменного признания? Может быть, просто попросить их  всех
в Лейквью: "Господа, сержант  Поттер  устал,  и  поэтому  мы  настоятельно
просим убийцу признаться. Сержант  принимает  от  пяти  до  семи.  Просьба
захватить с собой в случае возможности вещественные доказательства".
   - Простите меня, я думаю.
   - Что же тут думать, братец Джим? Это очень и очень интересно.
   - Пожалуйста,  можете  смеяться  надо  мной,  сколько  вам  угодно.  Вы
лейтенант, я сержант. Вы кончили университет, я нет. Вы - из Шервуда, я  -
из маленького городка. Меня никто не  знает,  вы  -  известный  в  полиции
человек. Но подозревать мистера Колби - это, простите  меня,  смешно.  Вы,
конечно, человек неверующий. Да и я, признаться, давненько не брал в  руки
писание. Но я хоть уважаю  в  других  веру.  А  мистер  Колби  -  верующий
человек. Стоит с ним пять минут поговорить -  сразу  видишь,  перед  тобой
верующий человек. И хоть многое у них странно, но верят-то они в  того  же
Иисуса Христа, в которого меня учили верить родители.
   - Одно другого не касается, братец Джим. Можешь стать синтом, это  дело
твое. Но, пока ты полицейский, у тебя должна быть открытая голова. Или  вы
заранее составили себе твердое мнение, кто убийца?
   - Не нравится мне этот Лернер... Как обмылок, не за что ухватиться.
   - Вот негодяй, действительно. Вместо того чтобы сказать:  вяжите  меня,
он, видите ли, еще и извивается. Я, братец Джим, тоже  не  в  восторге  от
мистера Лернера, но я также не в восторге от мистера Бьюгла, хотя он, если
не ошибаюсь, другого вероисповедания, в религиозном и политическом смысле.
Не нравится мне и мистер Медина. Ну, и что из этого?
   - Прошло уже столько времени...
   - Да, прошло. Преступник умен. Это не пьяный балбес, избивший  бармена.
У него голова не хуже наших двух. А может быть, и лучше. Единственное наше
преимущество заключается в том, что мы не можем бросить расследование.  Мы
бульдоги, челюсти которых сомкнулись. И пока мы не найдем  убийцу,  мы  не
имеем права разжать зубы.
   - Но мы же никого не ухватили...
   - Да, никого. Мы ухватили дело о взрыве в Лейквью машины Лины Каррадос.
И мы не отпустим его. Я, по крайней мере, не отпущу его. Может быть, любое
другое дело бросил бы, но это - нет.
   - Почему?
   - Как вам объяснить, братец Джим... Наверное, это  как...  -  Лейтенант
помолчал, склонив голову набок. - Столько лет мы все поклонялись  науке...
Наука может все. Расщепить атом и послать  человека  на  Луну.  Нас  учили
молиться на науку. Ученый стал жрецом. А потом выяснилось, что  жрец  гол.
Нам не стало лучше, и мы не стали чище. Не стало меньше лжи,  и  не  стало
больше  счастья.  Жрецы  науки  предали  нас,  как  предали   еще   раньше
политиканы, а еще раньше священники. И я не люблю ученых, братец  Джим.  Я
не люблю жрецов, которые царственно кутаются в несуществующие мантии...  А
может быть, и не только это... И я хотел стать ученым. А стал  полицейской
ищейкой. И теперь я должен или признать, что  я  неудачник,  или  доказать
себе, что ученые не стоят того, чтобы им завидовать. Так или иначе,  я  их
не люблю, братец Джим. Не люблю. И  буду  счастлив,  когда  один  из  этой
компании в  Лейквью  будет  трепыхаться,  подцепленный  на  наш  крючок...
Так-то, братец Джим. Вот вам и первое признание. Правда, пока не убийцы, а
полицейского... А сейчас отправляйтесь к своим  наследникам  и  супруге  и
верьте в  своего  фундаменталистского  бога.  А  то  завтра,  может  быть,
придется поменять его на другого...



9

   Лейтенанту Миличу снились  сны.  Он  бежал  за  кем-то  по  бесконечной
дороге, и шаги его были неслышны, словно дорога шла по облакам.  Ему  было
очень важно догнать человека, бледной  тенью  мелькавшего  впереди.  И  он
бежал, задыхаясь. Сердце билось о прутья грудной клетки. Он задыхался.  Но
что-то все гнало и гнало его. И когда он был в  шаге  от  убегавшего,  тот
вдруг обернулся, и Милич увидел лицо  матери.  Лицо  было  недовольное,  с
брезгливо поджатыми губами. Седые волосы были собраны в  жалкий  маленький
пучок.
   "Где ты был? - скрипуче спросила мать. - Ты уже неделю не брал  в  руки
Библию".
   Он хотел было ответить матери, но что-то  отвлекло  его  внимание.  Это
что-то грубо врывалось в сон, требовало внимания, и Милич  наконец  понял,
что это телефон.  Он  открыл  глаза.  Звонок  телефона  в  зыбкой  темноте
комнаты,  слегка  подсвеченной  фонарем  на  улице,   казался   невероятно
пронзительным. Он должен был разбудить всю  гостиницу,  весь  город.  Весь
мир.
   С бьющимся сердцем он схватил трубку.
   - Да? - пробормотал он хрипло и услышал знакомый голос:
   - Милич?
   - Да, - сказал лейтенант. Сердце постепенно успокаивалось. Это была  не
мать. Мать умерла двенадцать лет назад. Это был капитан Трэгг.
   - Вы еще не выспались? Придется вам вытащить свою задницу из постели  и
приехать сюда.
   - Что случилось?
   - Полчаса назад мне позвонил дежурный и доложил, что в  своей  квартире
убита Валерия Басс.
   - Валерия Басс?
   - Я вижу, вы еще не совсем очухались. Это дама из Лейквью. Работала там
у вас  вместе  с  Хамбертом.  А  так  как  я  дал  строгий  приказ  срочно
докладывать  мне  обо  всем,  что  связано  с  Лейквью,  меня  с  радостью
разбудили. А я с не меньшей радостью - вас.
   - Еду, - сказал Милич. - Приехать в управление или прямо на место?
   - Езжайте сразу на место. Пенн-парк, восемнадцать. Квартира четыре "Б".
Там будет кто-нибудь из наших и ее экономка, которая позвонила в полицию.
   - Еду.
   Милич положил трубку и начал одеваться. Он попытался подумать о Валерии
Басс, но мозг отказывался работать.
   Он прошел мимо  спавшего  за  стойкой  портье,  в  полированной  лысине
которого отражалась горевшая возле  него  настольная  лампа,  и  вышел  на
улицу. Было тихо, и  шел  крупный,  мокрый  снег.  Снег  был  театральный,
ненастоящий и стыдливо исчезал, едва коснувшись асфальта. Но на машине  он
не таял, и лейтенант смахнул его с ветрового стекла.
   Валерия Басс. Ассистентка профессора Кулика. Тридцать два года. Высокая
женщина с вечно ждущим лицом. Не  мудрено:  когда  было  два  мужа,  ждешь
третьего. Грустный нос. Нос был умнее  своей  хозяйки.  Нос  уже  не  ждал
третьего мужа. Впрочем, теперь ей уже не нужен третий муж. Ей уже никто не
нужен.
   Щетки с мягким урчанием сгоняли снег с ветрового  стекла,  и  по  краям
очищаемых полукружий он лежал толстым валиком.
   Можно было уже включить  обогреватель,  и  лейтенант  с  благодарностью
услышал шипение теплого воздуха, гонимого вентилятором.
   Шоссе было пустым. Три часа ночи. Он проносился сквозь пятна  света  от
висячих ламп и нырял в тоннели темноты.
   Только не думать о Валерии Басс. Сейчас думать бессмысленно. Потом.
   Мысли, казалось, проносились в его мозгу  с  такой  же  скоростью,  как
пятна света. Они не  успевали  сложиться,  оформиться,  одеться  в  слова.
Маленькие обрывки. Они проносились, как снежинки, которые  плотной  стеной
неслись навстречу фарам машины. Басс.  Колби.  Портфель.  Истерика  братца
Джима. Таблетки христина. Странные сигналы, оседавшие  в  мозгу  смеющейся
Лины Каррадос. Металлические челюсти в виде  двух  линеек.  Толчок  -  они
коснулись друг друга, и невидимая искра  скользнула  по  ним,  юркнула  по
проводкам, заставила хлопнуть детонатор и с нелепым грохотом подбросила  в
воздух машину, разрывая и скручивая металл.
   На  мгновение  лейтенанту  почудилось,  что  сейчас  взорвется  и   его
"джелектрик", и он весь сжался в тягостном ожидании. Но машина  продолжала
спокойно мчаться навстречу стене мокрых снежинок.
   Пенн-парк. Неплохая улица, сохранившая еще очарование индивидуальности.
Доход, может быть, и невысок, но средние  классы  традиционно  следили  за
чистотой. Тихая улица. При  падающем  в  свете  фонарей  снеге  похожа  на
декорацию. Но убийство настоящее.
   Дом номер  восемнадцать.  Конечно,  вон  он.  Две  полицейские  машины,
поставленные  во  втором  ряду,  несколько  тревожных  и  любопытных  глаз
освещенных окон.
   Милич нажал на кнопку звонка с цифрой "4b" и услышал мужской голос.
   - Лейтенант Милич.
   - Пожалуйста, - сказал голос, замок щелкнул,  открываясь,  и  лейтенант
вошел в подъезд.
   Он поднялся на второй этаж. Да, здесь.  Дверь  была  не  заперта.  Кто,
интересно, дежурит сегодня?
   - Привет, лейтенант, - сказал офицер, впуская Милича в квартиру.
   - Привет, Баумгартнер. Как дела?
   - Да вот видишь, спать не дают. Как будто нельзя  отправлять  народ  на
тот свет в дневное время. Трэгг сказал, что у тебя особый интерес  к  этой
даме.
   Милич пожал плечами:
   - Может быть, еще не знаю. А где она сама?
   - Уже увезли. Можешь поговорить со старухой.
   - С какой старухой?
   - Что-то вроде экономки. Жила с ней.
   - А вы что-нибудь нашли?
   - Пока ничего. За исключением самого орудия убийства. В  старых  добрых
традициях ей размозжили голову старинными каминными щипцами. Камина нет, а
щипцы, видно, служили украшением. Тяжелые  такие,  с  бронзовыми  ручками.
Макафи и Шуль пытаются найти отпечатки.
   - Нет?
   - Пока нет... Будешь сам разговаривать со старухой или рассказать  тебе
то, что она нам сообщила?
   - Спасибо, Баумгартнер. Потолкую с ней сам. Где она?
   Баумгартнер подвел Милича к двери, постучал и, не ожидая ответа, вошел.
   - Миссис Ставрос, это  лейтенант  Милич.  Если  бы  вы  могли  еще  раз
рассказать...
   -  Конечно,  конечно,  -  сказала  густым,  прокуренным  басом  толстая
огромная старуха с желто-седыми волосами, небрежно заплетенными в косу,  и
густыми черными бровями. На ней был суконный черный халат, надетый  поверх
пижамы. - Вы не возражаете, если я закурю? - спросила старуха.
   Она была возбуждена, и ее руки все  время  двигались,  хватаясь  то  за
пуговицы халата, то за подлокотник кресла, то за  пачку  сигарет,  которая
лежала на столе. Наконец она заняла руки сигаретой и спичками и посмотрела
на Милича маленькими черными глазками:
   - Рассказывать все по порядку или вы будете сами задавать вопросы?
   - Вы расскажите, миссис Ставрос, что  сможете,  а  я  потом,  если  мне
что-то будет неясно, еще спрошу. Хорошо?
   - Конечно, конечно. - Старуха выпятила губы,  выпустила  струю  дыма  и
посмотрела на потолок, словно именно там начиналась  история  убийства  ее
хозяйки. - Валерия позвонила мне днем, что  приедет  вечером.  Она  сейчас
работает где-то около Буэнас-Вистас. Точно я не знаю...
   - Это неважно, я в курсе дела, миссис Ставрос.
   Старуха обиженно  посмотрела  на  Милича.  Это  было  покушение  на  ее
монополию. Она знала. Только она.
   - Конечно, конечно. - Она поджала губы. ("Точно так  же,  как  когда-то
поджимала их мать, - подумал Милич. - И в сегодняшнем сне".) - Значит, она
позвонила, что приедет. Она приезжает раз или два в неделю.  Голос  у  нее
был веселый такой. Она назвала меня  не  миссис  Ставрос,  как  обычно,  а
Ксения. Она меня всегда называет Ксения, когда у нее хорошее настроение.
   "Всегда  называет",  -  подумал  Милич.  Как  людям  трудно  перейти  с
настоящего на прошлое время.  Понять,  что  не  называет,  а  называла.  И
никогда больше не назовет. Грамматика смерти.
   - Приехала она часов в восемь вечера. И  правда  -  все  улыбалась.  Я,
конечно, не стала спрашивать. Не люблю  я  лезть  в  душу  с  расспросами.
Захочет - сама расскажет. Я ведь помню, что не  у  себя  на  старости  лет
живу, а у людей. - Старуха снова неодобрительно поджала  губы  и  покачала
головой. - Да, у людей. Хотя мне на мисс Басс  грех  жаловаться.  А  после
того как она со своим последним мужем - это с доктором - развелась, так мы
и вовсе спокойно зажили. Да, значит, пришла она веселая, улыбчивая  такая,
чмокнула меня в щечку... Да, вы не смотрите так, она ко мне  иногда  прямо
как к матери... - Старуха одновременно всхлипнула, затянулась, пошарила  в
кармане и вытерла сухие глаза рукавом халата. - Чмокнула меня - и  шмыг  в
ванную. Она, знаете, как тюлень какой, - часами в воде сидеть  может.  Ну,
поплескалась она, наверное, не меньше часа. И что меня поразило, даже пела
там. Сроду такого с ней не было. Что-то такое там мурлыкала про любовь.  А
потом вылезла и  спрашивает,  какая  у  меня  вера.  Я  даже  сразу  и  не
сообразила, что она в  виду  имеет.  "В  бога  в  какого  вы  веруете?"  -
спрашивает. А я говорю: "Как - в какого? В господа нашего и  спасителя,  в
Иисуса Христа". - "Да  нет,  говорит,  к  какой  церкви  вы  принадлежите,
Ксения?" - "А, говорю, я и не поняла сначала.  К  Греческой  православной,
хотя не так я часто  хожу  в  храм  божий,  как  следовало  бы".  -  "А  к
Синтетической церкви как вы относитесь? - спрашивает она и поясняет: - Это
новая религия такая, вы слышали, наверное". Слышать-то я слышала, конечно,
да что я о ней знаю? И родители  мои,  которые  в  десятом  году  сюда,  в
Шервуд, из Салоник приехали, и я - мы всегда были в Греческой православной
церкви. И к чему, думаю, она меня про синтов  спрашивает?  Потом  какое-то
время прошло, я накормила Валерию, подала на стол кофе - она, знаете,  так
кофе любит, что даже на ночь пьет, -  она  вдруг  и  говорит:  "А  знаете,
Ксения, я выхожу замуж". И смеется. Весело так. Как дитя. - Старуха  снова
покопалась в кармане, в котором раз уже не нашла платка, и  снова  вытерла
сухие глаза рукавом халата. - "Ну, - я говорю, - поздравляю  вас,  дорогая
Валерия.  А  кто  же  он?"  -  "О,  говорит,   очень   солидный   человек.
Необыкновенный человек. Только он синт".
   - Что? - вскрикнул лейтенант. - Синт?
   - Я никогда не вру, - снова поджала губы миссис Ставрос. -  Она  так  и
сказала: синт. Я Валерии и говорю: "Какая разница,  баптист  ли,  католик,
иудей - лишь бы человек был хороший. Хотя я, если честно  говорить,  пошла
бы  только  за  православного".  Ну,  поговорили  мы  немножко.  Она   мне
объяснила, что он там какой-то пост высокий у себя  в  церкви  занимает  и
должен  согласовать  брак  со  своими  старейшинами  или  как  там  у  них
называется. А Валерия прямо так и светится, мне  рассказывает.  И  у  меня
глаза на мокром месте, потому что последнее время она мрачнее тучи ходила.
   Ну, легла она  спать.  Только  легла  -  телефонный  звонок.  Я  почему
обратила внимание - так-то ей полно звонят. Но все знают, что ее нет.  Вот
никто и не звонит. А тут  уже  часов  двенадцать,  наверное,  может,  чуть
меньше, - и телефон. Я слышу, она там что-то поговорила, пришла ко  мне  в
комнату и говорит, что к ней должны заехать, чтобы я не вставала, она сама
откроет.
   И действительно, наверное, через полчасика раздается звонок. Я понимаю,
дело, конечно, не в том, что вдруг такая заботливая стала. Просто,  видно,
не хотела она, чтоб я видела, кто  к  ней  пришел.  Только  что  про  брак
разговоры вела... Да я ее не осуждаю. У нынешних-то  свои  понятия...  Ну,
она впустила его - и сразу к себе в комнату. А я, конечно, не сплю. Только
что название, что я ей чужая, а сама я к ней как к родной. Ну, понятно,  и
беспокойно мне как-то и любопытно. Встала я тихонечко, вышла  в  прихожую.
Смотрю - куртка висит. Странный, думаю, у нее посетитель.
   - Почему странный? - спросил Милич.
   - Куртка такая коричневая, нейлоновая.  Грязноватая  такая...  и  рукав
рваный.
   - Ну и что?
   - Как вам объяснить? Валерия ведь не девчонка. Тридцать  два  года.  Ну
и... думаешь... посолиднее должны у нее знакомые быть... А  тут  -  рваная
куртка... И на полу глина.
   - Что?
   - Глина, говорю. У нас у входа коврик. Так  вот  и  коврик  в  глине  -
видно, тер он ноги, - и пол испачкан. Понимаете теперь, почему я говорю  -
несолидный человек? Солидный человек не придет к даме за полночь да еще  в
рваной куртке и ботинки в глине.
   - Вы не слышали, о чем они говорили?
   - Так, если честно сказать, подошла я к двери...
   - Ну, и что?
   - Ничего не слышно было. Думаю, может быть...
   - Что "может быть"?
   - Думаю, может быть, спят. И тут слышу шаги. Вроде бы как  к  двери.  Я
быстренько в свою комнату. И уже оттуда  слышу,  как  выходят  из  комнаты
Валерии в прихожую. И шаги не ее. И тут  же  дверь  захлопнулась.  Знаете,
ночью, когда лежишь и не спишь, все слышишь. Проходит  полчаса,  час.  Все
тихо. А мне как-то беспокойно на  душе.  Прямо  места  себе  не  нахожу  -
ворочаюсь и ворочаюсь, и сердце болит. Не знаю, чего  именно,  а  болит  и
болит. Ну, встала я наконец, подошла к ее двери.  А  там  свет  горит.  Ни
звука. Постучала. Сама не знаю чего - но постучала.  Не  отвечает.  Может,
думаю, спит. Забыла свет погасить. Отошла от двери -  и  обратно.  Открыла
тихонечко дверь - и как закричу! Валерия на полу, и  около  головы  лужица
темная.  Я  все  сразу  поняла.  Я  как  куртку  эту   увидела   -   сразу
почувствовала: что-то тут не так.
   - А вы не слышали, как они поздоровались, когда он вошел?
   Старуха посмотрела на лейтенанта с сожалением.
   "Считает, видно, меня за идиота", - подумал Милич.
   - Неужели бы не сказала вам?
   - А вы не могли бы подробнее описать  мне  куртку,  что  вы  видели  на
вешалке?
   - Пожалуйста. Темно-коричневая, на "молнии". С поясом. Один конец пояса
висел почти что до пола. Я еще подумала - потеряет ведь.
   - Вы говорили, порвана...
   - Точно. Рукав один. Сейчас соображу, какой... - Старуха закрыла  глаза
и наморщила лоб. - Левый рукав. Так, знаете, как за