что  его  нужно  лечить,  чем
отнестись к нитям серьезно.
   - Спасибо большое, доктор. - Я достал из кармана приготовленный конверт
с деньгами и попытался неловко всунуть его в огромную ручищу доктора. Рука
была покрыта короткими рыжими волосками. - Это вам, - пробормотал я.
   - Деньги? - деловито спросил психиатр.
   - Да, - признался я.
   - Спасибо, но я не беру.  Я  вообще  не  имею  частной  практики.  Меня
попросила Валентина Егоровна, а она такая женщина, которой не  отказывают.
Вы ее знаете?
   - Конечно, она жена моего близкого друга.
   - Передавайте ей привет. Желаю вам отдохнуть. Знаете, что  я  вам  могу
еще порекомендовать? Циклюйте полы. Великолепная трудотерапия.



4

   По дороге домой я вдруг вспомнил о своем друге  Илюше  Плошкине.  Я  не
видел его уже несколько месяцев.
   Мы учились вместе в  Институте  иностранных  языков,  но  у  него  было
странное хобби - психиатрия. Он сыпал психиатрическими терминами направо и
налево. Меня он называл в зависимости  от  своего  настроения  олигофреном
вообще, дементным, имбецилом и дебилом, подробно объясняя все эти градации
слабоумия. Обижаться на него было нельзя, потому что Илья -  самый  добрый
человек на свете. На грани юродивости, говорил он сам о себе.
   Я долго перетряхивал карманы, пока не нашел двухкопеечную  монетку.  По
моим расчетам, Илья должен был быть еще на работе. Там он и оказался.
   - Это ты, олигофрен? -  радостно  забулькала  трубка  на  другом  конце
провода, и у меня сразу потеплело на душе.
   - Я. Как живешь?
   - Не паясничай! - еще громче закричал Илья, так что в трубке  задрожала
мембрана. - Не лги себе и мне. Тебе что-то нужно от меня. Скажи  честно  и
прямо.
   - Есть у  тебя  какая-нибудь  более  или  менее  популярная  книжка  по
психиатрии?
   - Ты что, смеешься? Есть, конечно. И книжки и учебники. Ты  же  знаешь,
психиатрия - мое хобби. Ты помнишь диагнозы, которые я тебе ставил?
   - Помню. Олигофрен, идиот, дементный, имбецил и дебил сразу.
   - Что значит запало в душу человеку! Ну и как, оправдываешь ты диагноз?
   - Стараюсь, Илюша. Ты когда будешь дома?
   - Через час.
   - Если ты не возражаешь, я зайду к тебе и  возьму  что-нибудь.  Учебник
или книжку по психиатрии.
   - Не пойдет.
   - Почему?
   - А потому, что в таком случае я закрываю лавку  и  освобождаюсь  через
тридцать секунд. Обмен технической информацией будет  продолжаться  и  без
моего личного руководства.
   - А с работы тебя не выгонят?
   - Меня?
   - Тебя.
   - Меня нельзя выгнать.
   - Почему?
   - Потому что у меня ужасная репутация. Все знают, что я  разгильдяй,  а
разгильдяев не увольняют. Разгильдяев жалеют.
   - Мне стучат в дверь.
   - Ладно, ты где?
   Я назвал свои координаты, и мы договорились встретиться через полчаса.
   Илюша был все таким же. Толстым, уютно-измятым и полным энтузиазма.
   Каждый раз, когда я вижу его после мало-мальски длительного перерыва, я
боюсь, что он вдруг похудеет и перестанет походить на Пьера  Безухова.  Но
он, к счастью, не худеет. Скорее наоборот.
   Он долго и  ласково  выбивал  пыль  из  моего  пиджака,  изо  всех  сил
похлопывая по спине, тряс, жал, крутил,  вертел,  рассматривал  и  наконец
удовлетворенно кивнул:
   - Пока вроде ты ничего.
   - В каком смысле, Илюша?
   - Признаков синдрома ИО нет как будто. Впрочем, два  месяца  -  слишком
малый срок для такого анамнеза.
   - А это что такое?
   - ИО? Я разве тебе не говорил? Синдром Ионыча.  Помнишь  такой  рассказ
Антона Павловича? Я так называю тех,  кто  начинает  дубеть  и  прокисать.
Симптомы: свинцовость во  взгляде,  замедленная  реакция  на  нижестоящих,
расширение и уплощение зада...
   Однокомнатная Илюшина  квартира  являет  собой  абсолютный  беспорядок,
первозданный хаос. Вселенную до сгущения  пылевых  облаков  и  образования
звезд. Однако пыль здесь в  отличие  от  Вселенной  сгуститься  не  может,
потому что покрывает  ровным  толстым  слоем  почти  все  в  квартире,  за
исключением протоптанной хозяином тропинки.
   - Ты уж меня прости, - вздохнул Илья.  -  Ты  же  знаешь,  это  у  меня
психическое заболевание такое. Все собираюсь описать его,  да  времени  не
хватает. Я страдаю навязчивой идеей, что чистота в  конце  концов  погубит
человечество. Природа не терпит чистоты и мстит человеку за  стремление  к
чистоте и гигиене. Здесь, на маленьком островке в море противоестественной
стерильности, я живу в гармонии с природой. Погоди, сейчас есть будем.
   - Здесь? - искренне изумился я. - Здесь есть?
   - Здесь, к сожалению, нельзя, - вздохнул Илья.
   - Почему? - спросил я.
   - Пробовал я...
   - Ну и что?
   - Скрипит очень.
   - Что скрипит? Стол?
   - Пыль, глупый. Пыль скрипит на зубах. Да громко так, соседи стучат.
   - Пошел ты к черту!
   -  Видишь,  как  ограничен  твой  мозг.  Чуть  выберешься   из   болота
банальности, а ты уже с палкой стоишь -  пошел  к  черту.  Ах,  Юра,  Юра,
бедный мой маленький имбецилик! Ладно, пошли  на  кухню.  А  пока  я  буду
готовить, вот тебе учебник психиатрии. Держи.
   Боже, я никогда не видел столь обстоятельно проработанной книги! Каждая
вторая строчка была подчеркнута, против абзацев  стояли  каббаллистические
знаки, а некоторые страницы пестрели  таинственными  цифрами,  выведенными
Илюшиной рукой.
   Вербальные   иллюзии,   слуховые    галлюцинации...    Гм...    Описаны
В.Х.Кандинским еще в XIX веке. Больной уверен, что его  мысли  принадлежат
не ему самому, а кому-то другому и  вложены  ему...  Так,  так...  Больные
жалуются на "сделанные" воспоминания, сновидения... Ага,  это  уже  ближе,
подумал я.
   Странно, но я нисколько не волновался. В глубине души я был уверен, что
совершенно здоров.
   Сделанные сновидения. Ну, допустим. Что еще здесь? Псевдогаллюцинации в
сочетании с ощущением чуждости  и  "сделанности"  собственных  мыслей,  их
открытость    носят    название    синдрома    психического    автоматизма
Кандинского-Клерамбо.
   Увы,  подумал  я,  до  психического  автоматизма  мне  далеко.  Никаких
сделанных мыслей, никакой открытости. Двинемся  дальше.  Навязчивые  идеи.
Мысли, от которых человек не может, хотя и хочет, освободиться.
   Освободиться от мыслей о Янтарной планете я действительно не могу. Но я
и не хочу.
   Сверхценные идеи. Это еще что такое? Мысли не носят нелепого характера,
но больной неправильно оценивает их, придает чрезмерно  большое  значение,
которого объективно они не имеют. В отличие от навязчивых идей сверхценные
идеи  не  сопровождаются  тягостным  чувством  навязчивости   и   желанием
освободиться от неправильного образа мышления.
   А что, это уже довольно близко ко мне. Тягостного чувства нет,  желания
освободиться нет, а мысль  о  том,  что  впервые  в  истории  человечества
какая-то другая цивилизация пытается сообщить нам что-то о себе, - так это
же  явно  пустяковая  мысль,  которой...  как  там  говорится?..   придают
чрезмерно большое значение, которого объективно мысль не имеет.
   Ладно, эдак утонешь в толстенном томе. Ага, вот мои  любимые  клички  -
олигофрены, дебилы, имбецилы, идиоты.
   А вот и мой собственный парафренный бред. Я начал  внимательно  читать:
"Больной часто считает  себя  святым,  сверхчеловеком,  призванным  решать
судьбу человечества".
   Святой ли я? Увы, нет. На сверхчеловека, пожалуй, тоже не тяну.  Не  та
весовая категория. С судьбами человечества - уже ближе.
   "Парафренный  синдром,  -  продолжал  я   читать,   -   отличается   от
параноидного фантастического бреда. Однако этот критерий  нельзя  признать
вполне удачным. Вероятно, более правильно рассматривать переход  бреда  на
ступень парафрении как  дальнейшее  углубление  процесса  дезавтономизации
структуры личности. Личность при этом путает свою биографию с чужой, легко
присваивает данные чужой жизни".
   Боже, подумал  я,  какая  неточная  наука!  Дезавтономизация  структуры
личности. Путаю я свою биографию с чужой? Пока еще нет.
   - Ты еще не тронулся? - послышался из кухни голос Илюши.
   - Держусь из последних сил, - буркнул я.
   - Тогда иди есть.
   Кухня, к моему изумлению, оказалась чище, чем была  в  прошлый  раз,  а
яичница с жареной колбасой выглядела просто великолепно.
   - Выпьем по рюмочке? - спросил Илюша.
   - Мне предписано отдыхать и циклевать  полы,  а  ты  провоцируешь  меня
рюмочкой. Товарищ, друг называется!..
   - Уймись, - ласково пробормотал Илья и налил в рюмки что-то похожее  по
цвету на лимонную настойку.
   Мы чокнулись и выпили.  Водка,  настоянная  на  лимонных  корках,  была
хороша.
   - Ну, так что с тобой стряслось, мой бедный друг?
   - А терпения у тебя хватит выслушать меня?
   -  Не  морочь  голову.  На  что  еще  годятся  друзья?   Только   чтобы
выслушивать.
   Я начал рассказывать. Илья  доел  яичницу  и  слушал  меня,  полузакрыв
глаза. Мне показалось даже,  что  он  задремал,  но  он  серьезно  покачал
головой, когда я спросил, разбудить ли его к ужину.
   Я рассказывал и остро, всей своей шкурой, всем своим  нутром,  понимал,
как нелепо звучит мой рассказ. Стражам здравого смысла даже не  приходится
отбиваться от меня. Одного их вида достаточно, чтобы мои истории  замерли,
остановились, потеряли  краски,  высохли  и  превратились  в  серую  пыль.
Подобно той, из которой сгущались звезды и которая лежала толстым слоем  в
Илюшиной комнате.
   Но Янтарная планета все равно пела во мне, бесстрашно рвалась наружу, и
я  рассказывал,  рассказывал,  стараясь  вложить  в  слова  хоть   частицу
оранжевого отблеска, в котором жил У и его братья.
   Когда я замолчал, я почувствовал странное ликование. Мне почудилось  на
мгновение, что Илья поверил мне. Он сидел, по-прежнему полузакрыв глаза, и
не шевелился. А может быть, он все-таки заснул?
   Пауза все росла, набухала огромным пузырем. Наконец он открыл  глаза  и
посмотрел на меня.
   - Юра, - сказал он, - я хочу задать тебе пошлый вопрос.
   - Задавай.
   - Это правда? То, что ты мне рассказал?
   - Да.
   - Тогда ты совершенно напрасно ходил к врачу и читал психиатрию.
   - Почему?
   - Потому что ты здоров. Если, конечно, не  считать  легкого  слабоумия,
которым ты страдал всегда. Во всяком случае, с тех пор, как я  тебя  знаю.
Хочешь, я удивлю тебя?
   - Хочу.
   - Я верю тебе.
   - Правда? - спросил я и почувствовал, как предательски  дрожит  у  меня
голос.
   - Правда.
   - Спасибо, Илюша. - Не знаю почему, на глаза у меня навернулись слезы.
   - Не говори глупостей. Понимаешь, я верю тебе. Это... это  фантастично!
Но я ловлю себя на мысли, что реагирую на твои слова не  так,  как  должен
был, наверное. Ты сам-то понимаешь, что произошло? Контакт! Первый контакт
с братьями по разуму, первая весточка от другой  цивилизации!  Величайшее,
грандиознейшее событие в истории человечества! Бежать, кричать, звонить  в
колокола! Праздник людей, праздник планеты! А вместо этого мы сидим в этой
маленькой грязной квартирке и более или менее спокойно разговариваем. А ты
знаешь, почему? Потому что даже ты сам не до конца  уверен,  что  это  все
так. И я. Что ты думаешь, напрасно, что ли, наш мозг так натренировался  в
рациональном мышлении? О нет! Все,  что  он  пропускает  сквозь  себя,  он
стремится объяснить, объяснить рационально.  А  как  объяснить  твои  сны?
Рацио-то в этом случае  дохленькое,  хиленькое,  похожее  на  какую-нибудь
научно-фантастическую повесть. Ну хорошо, будем холодны и неторопливы, как
судьи. Какие у нас есть доказательства? Рассказ Юрия Михайловича  Чернова.
Он хороший, честное слово, он хороший. Вот, пожалуйста, характеристика  из
школы: "За время работы... как  квалифицированный,  дисциплинированный"  и
тэдэ. Отзывы знакомых. Свидетельство жены: "Он, знаете, мне почти  никогда
не лгал. Так, больше по пустякам". Что еще?
   Я глубоко вздохнул.
   - Вот то-то и оно-то, - продолжал Илья. - Ты спросишь:  "А  как  же  ты
сказал, что веришь мне?" Я верю. Я верю и не верю. Я верю, потому что знаю
тебя. Но не это главное. Верю, потому что хочу верить. Я идиот и романтик.
Я не вырос. Я задержался в умственном и эмоциональном развитии. Я ребенок.
Глупый ребенок. Мне  хочется  праздника.  Чудес.  Неожиданных,  ярмарочных
чудес, которые показали бы кукиш размеренным  будням,  размеренным,  умным
людям. Поэтому  я  верю  тебе.  Точнее,  даже  не  верю,  а  хочу  верить.
Понимаешь, хо-чу! А диплом мой, кора больших полушарий  -  они  упрямятся.
"Позвольте-с, - мямлит кора, - эдак-с всякий начнет утверждать, что  он  с
ангелами по ночам беседует, всевышнего в виде горящего куста видел". И что
ей возразить, коре-то?  Кора  хитра,  ой  как  хитра!  И  сильна!  За  ней
культура, за ней наука. А против -  маленький  дурачок,  которому  хочется
чуда. И второй дурачок, который это чудо ему обещает.
   - Прости, - сказал я, вставая. Мне стало грустно, но все равно я не мог
сердиться на него.
   - Мой маленький бедный дебил!  -  сказал  Илья  с  такой  пронзительной
нежностью и дружеским участием, что  сердце  мое  трепыхнулось  от  теплой
благодарности и потянулось навстречу толстому человеку в очках,  сидевшему
напротив меня. - Не валяй дурака. Сиди и слушай  умные  речи.  Все,  брат,
сводится  к  маленькому,   пустяковому   вопросику.   Совсем   пустяковому
вопросику.  Нужно  получить  объективные  доказательства  того,   что   ты
принимаешь во сне какую-то информацию.
   - Только и всего?
   - Только и всего. И ты мне позвонишь завтра или послезавтра. И  за  это
время я что-нибудь придумаю.
   - Если бы ты мог! - сказал я с таким жаром, что Илья  почему-то  закрыл
глаза и несколько раз энергично кивнул головой.
   - Смогу, - сказал он. - Ты ведь знаешь, я гений.
   - Знаю, - сказал я.
   Он действительно гений, мой нелепый, толстый и измятый друг. Если бы он
только так не разбрасывался. Я, кажется, уже и думаю, как Галя, пронеслось
у меня в голове.
   - Ты думаешь, я стараюсь только из любви к однокашнику?
   - Нет, наверное.
   - Ты прав. Я хитрый. Я эгоист и все время думаю; а вдруг Юрка и вправду
входит в историю? А тогда и я эдакой Ариной Родионовной шмыг - и проскочил
вместе с тобой. И твои биографы двадцать первого или тридцать первого века
будут отмечать, что первым, кто поверил посланнику  небес,  был  его  друг
Илья Плошкин, человек неряшливый, но огромного интеллектуального мужества.
Ну как, берешь меня в Арины Родионовны? В историю берешь?
   - Беру, Арина Родионовна, беру. Собирайтесь.


   Галя,  разумеется,  обрадовалась,  что  и   врач   порекомендовал   мне
отдохнуть.
   - Ты сам договоришься в школе?
   - Нет, Люш, ни я не буду договариваться, ни ты тем более,  -  сказал  я
мягко, но твердо.
   - Почему? - Галя посмотрела на меня с легким недоумением.
   Если говорить честно, она не привыкла, чтобы я говорил "нет".  То  есть
иногда я, конечно, говорю слово "нет", но в расчет оно не принимается.
   - Потому что ни от чего отдыхать мне не нужно. Я совершенно  здоров.  И
Илья Плошкин подтвердил  это.  А  он  величайший  из  психиатров-самоучек,
которых я знаю.
   Галя не удостоила Плошкина даже фразой. Она его не  очень  долюбливает.
Может быть, она подсознательно  ревнует  меня  к  нему.  Может  быть,  она
содрогается при мысли о хаосе в  его  квартире,  а  скорей  всего,  в  ней
говорит инстинктивное недоверие замужних женщин к холостым друзьям мужа.
   Мне вдруг стало жалко  жену.  Бьется  она,  бьется  со  мной,  пытается
сделать из меня взрослого, солидного человека, а он  фортель  за  фортелем
выкидывает.  То  от  аспирантуры  отказался,  то  по  ночам  с  маленькими
человечками беседует. И не хочет при этом отдохнуть у тети Нюры.
   - Люш, - виновато вздохнул я, - я, так  и  быть,  согласен  полечиться.
(Галя бросила на меня быстрый подозрительный  взгляд.)  Он  порекомендовал
мне циклевать полы. Узнай, кому из  знакомых  нужно  недорого  отциклевать
паркет.
   - Идиот! - сказала жена.
   Боже правый, что они, все сговорились, что ли, называть  меня  идиотом,
дебилом, имбецилом? А может быть, устами друзей и близких глаголет истина?
   - Почему? Разве физический труд не  облагораживает  человека?  Вон  Лев
Николаевич Толстой пахал, почему же я не могу циклевать полы? Может  быть,
в них я как раз и найду истинное призвание. Ты все время сама подзуживаешь
меня, чтобы я ушел из школы... Мы разбогатеем,  купим  арабский  гарнитур.
Нас будут звать в гости заинтересованные заказчики...
   Удивительное дело, я испытывал  сегодня  какое-то  сладостное  чувство,
поддразнивая  Галю.  Словно  мстил  ей.  А  может  быть,  я  и  мстил   ей
подсознательно за то, что она не верила мне?
   - Успокойся. Если ты  думаешь,  что  я  ввяжусь  в  ссору  с  тобой,  -
клиническим тоном сказала Галя, и глаза ее стали утренне-суровы и  колючи,
- ты ошибаешься. Телевизор и то интереснее...



5

   Сегодня я узнал еще одну деталь из жизни Янтарной планеты. Оказывается,
У и его братья постоянно связаны некоей телепатической (а может быть, и не
телепатической) связью с... запасным мозгом. Да, да, именно так.  Я  видел
своими глазами, то есть, я хочу сказать, глазами У, длинное низкое  здание
со множеством ниш в стене, как в колумбарии. И  в  каждой  нише  -  матово
мерцающий металлический кубик.
   Если с У или с кем-нибудь из его братьев что-нибудь случится,  запасной
мозг всегда наготове. Берется новое  тело,  в  него  вставляется  запасной
мозг, который все время накапливал ту информацию, которой обладал погибший
мозг, и умерший преспокойно продолжает жить и работать,  а  место  в  нише
занимает новая запчасть.
   Изготовляются ли эти мозги или они как-то рождаются, металлические  они
или только кажутся такими, этого я еще не знаю.
   Я жду каждой ночи с нетерпением наркомана. Мне пришло в голову,  что  я
напрасно ничего не записываю.  Хотя  каждая,  буквально  каждая  черточка,
каждая деталь того, что я видел  на  Янтарной  планете,  врезается  мне  в
память, лучше все-таки записывать виденное.
   Не откладывая свой замысел в долгий ящик, я тут же положил перед  собой
чистый лист  бумаги,  взял  ручку,  написал  слова  "Янтарная  планета"  и
оцепенел.
   В голове моей  в  первозданной  своей  яркости  и  четкости  проплывали
плавные, округлые холмы и звучала их мелодия, но слов, чтобы рассказать  о
них, у меня не было. Был лишь чистый лист бумаги, и чем больше я  на  него
смотрел, тем больше убеждался, что никогда ни за что не смогу покрыть  его
странными маленькими загогулинками, которые называются буквами  и  которые
теоретически  могут  рождать  самые  необыкновенные,  тонкие,  изысканные,
трепещущие слова, способные описать все на свете.  Нет,  для  этого  нужно
было обладать каким-то волшебством, знать заветное петушиное  слово,  а  у
меня была лишь грусть, смешанная с каким-то облегчением. Наверное, потому,
подумал я, что мне в глубине души и не хотелось записывать на бумаге  свое
знакомство с народцем У. Наверное, я боялся, что, перенесенные на  бумагу,
чары исчезнут, нить порвется и я потеряю Янтарную планету.


   - Антошин, - сказал я и посмотрел на последнюю парту, где сидел Сергей,
- ты готов сегодня отвечать?
   - Yes,  -  сказал  Антошин,  и  все  тридцать  шесть  голов  в  классе,
мальчишечьи  и  девичьи,  светлые,  темные  и  шатенистые,  причесанные  и
лохматые, разом повернулись к Сергею.
   Впервые  в  письменной  истории  класса  он  выказал  по  доброй   воле
готовность отвечать, причем сказал это по-английски. Пусть  одним  словом,
но по-английски. Должно быть, он и сам понимал необычность этого  момента,
потому что явно покраснел и насупился, отчего стал сразу интереснее.
   Класс замер, все хотели быть свидетелями чуда, чтобы потом рассказывать
о нем своим детям и внукам: "Как же, как сейчас помню, это было в тот год,
когда Сергей Антошин сказал на уроке "Yes".
   Антошин ответил на тройку. Но я поставил в  журнал  с  чистой  совестью
четверку. Подошел и молча пожал ему руку. Если бы я  что-нибудь  при  э