сскими, но что-то у них не получается.
   - Что именно не получается?
   - Не  знаю.  Я  практически  не  разговаривал  с  Хамбертом  с  момента
убийства.
   - Ну что ж, благодарю  вас,  мистер  Лернер.  Мне  было  очень  приятно
беседовать  с  вами,  хотя,  конечно,  я  бы  предпочел,  чтобы  вы  сразу
признались или хотя бы точно назвали убийцу.
   - Увы...
   - А вы кому-нибудь рассказывали о номере комбинации?
   - Замка сейфа?
   - Угу.
   - Нет.
   - Жаль. Был бы еще один, про которого можно было бы сказать: подозрение
пало...
   - Еще один?
   - Ну конечно. Один уже есть.
   - Кто же это?
   - Вы, разумеется.
   Абрахам Лернер рассмеялся, но смех получился искусственным.
   - Вы так убедительно изложили мне  свои  мотивы,  что  просто  было  бы
грехом не числить вас в фаворитах... И последний вопрос: в ночь с седьмого
на восьмое вы были здесь, в Лейквью?
   - Да. Я здесь почти  все  время.  Изумительное  место:  тишина,  покой,
воздух божественный.
   - А точнее? Вы ведь в коттедже живете один?
   - Вы об алиби?
   - Приблизительно.
   - И в помине нет, - весело сказал профессор. - Весь вечер  работал  над
рукописью, потом посмотрел какую-то  глупость  по  телевизору,  почитал  в
кровати и уснул. Никто и ничто поручиться за меня не может.
   - Спасибо, мистер Лернер, вы мне очень помогли.
   - Пожалуйста, пожалуйста, - ухмыльнулся  ученый,  -  рад  помочь  нашей
достославной полиции. - Он стряхнул пепел с пиджака и встал.



4

   Вторую ночь я просыпаюсь в невыразимой печали. Я просыпаюсь рано, когда
за окном  висит  плотная  бархатная  темнота.  Здесь,  в  Лейквью,  тишина
необыкновенная. Я лежу с открытыми глазами и слушаю монотонный стук  дождя
о крышу. Иногда в стук вплетается разбойничий посвист ветра.  Под  одеялом
тепло, но я всем своим нутром чувствую и  холодный,  бесконечный  дождь  и
ледяной ветер. Вернее, не чувствую. Просто мне легко представить себе, что
происходит на улице, потому что душевное мое состояние созвучно погоде. Но
оно не вызвано погодой. И даже не гибелью Лины Каррадос, хотя мне до  слез
жалко ее, жалко всего, о чем мы так и не поговорили. Потому что только  мы
двое могли понять друг друга.
   Я печалюсь оттого, что вот уже вторую  ночь  подряд  не  вижу  янтарных
снов. Я не вижу больше братьев У,  не  слышу  мелодии  поющих  холмов,  не
скольжу в воздухе по крутым невидимым горкам силовых полей,  не  спешу  на
Зов, не Завершаю с братьями Узора.
   И мир сразу потерял для  меня  золотой  отблеск  праздничности,  кануна
торжества, к  которому  я  так  привык.  Хотя  это  не  так.  К  празднику
привыкнуть нельзя. Праздник, к которому привыкаешь, - уже не  праздник.  А
сны оставались для меня праздником.
   Может быть, если бы это была только моя потеря, я бы  относился  к  ней
чуточку спокойнее. Или хотя бы  попытался  относиться  спокойнее.  Но  это
потеря для всего  человечества.  Я  здесь  ни  при  чем.  Я  понимаю,  что
комбинация слов "я" и "человечество" по меньшей мере  смешна.  Но  я  ведь
лишь реципиент. Точка на земной поверхности,  куда  попал  лучик  янтарных
сновидений.  Живой  приемник  на  двух  ногах  и  четырнадцати  миллиардах
нейронов. И вот приемник перестал работать. Сломался ли он? Не думаю.  Как
не думает и Павел  Дмитриевич.  Слишком  велики  совпадения.  Потеря  дара
чтения мыслей, которую я заметил в самолете, пришлась на время, когда Лина
Каррадос умирала в больнице. А янтарные сны исчезли после ее смерти.
   Павел Дмитриевич убежден, что и Лина Каррадос и я одновременно с  ролью
приемников выполняли и функции  передатчиков.  Во  всяком  случае,  жители
Янтарной планеты видели Землю нашими глазами точно так же, как  мы  с  ней
видели Янтарную планету глазами У.
   Они не понимают,  что  такое  смерть.  Для  них  смерть  -  это  острая
необходимость тут же Завершить Узор. Страдания Лины Каррадос  должны  были
потрясти их, если ее мозг продолжал работать в режиме передатчика. И страх
и боль заставили их прервать с нами связь. Они слишком другие. Они слишком
далеко ушли от нас - если вообще когда-нибудь стояли близко,  -  чтобы  не
ужаснуться мукам, жестокости, смерти. Они  должны  были  прервать  с  нами
связь. Они поняли,  что  эта  боль,  мучения,  смерть  как-то  связаны  со
сновидениями. Они вполне могли это понять.
   Бомба, корежащая при взрыве металл. Вспышка,  уносящая  жизнь.  Им  нет
места на Янтарной планете. И они разорвали нить, что связывала нас.
   Я лежу в темноте, в тихой  и  плотной  тишине  Лейквью,  и  сердце  мое
сжимает печаль. Это нелепо.  Когда  подумаешь  как  следует,  вдруг  остро
осознаешь нелепость общества, в котором  совершают  преступления.  Это  не
новая мысль, я  ничего  не  открываю,  даже  для  себя,  но  бывает,  что,
произнеся  вслух  какое-нибудь  самое  обычное  слово,  поражаешься  вдруг
незнакомым звукам,  и  слово  становится  загадочным  и  чужим.  Так  и  с
убийством. Мысль о том, что человек может убить человека,  вдруг  поражает
меня. Убить человека. Брата. Сестру.
   Дождь продолжает выбивать по крыше свою скучную и однообразную мелодию.
В Москве, наверное, уже лежит снег, и снегоуборочные машины идут по ночным
тихим улицам развернутым фронтом, оттесняя его все ближе к тротуарам.
   Галя сейчас спит. Хотя нет.  Разница  во  времени.  Только  собирается.
Смотрит по телевизору соревнования по регби. Или  стоклеточным  шашкам.  И
думает, может быть, как там Юраня. А может быть, и не думает.
   Илья, наверное, прошел протоптанной в пыли дорожкой из кухни  к  своему
ложу и читает сейчас. Он всегда читает самые невероятные книжки.  Например
"Историю алхимии в Западной  Европе".  Или  "Методику  обучения  умственно
отсталых детей".
   А Нина, наверное, спит. Или лежит и думает о выросшем мальчике, который
когда-то носил ее портфель. И который ушел от нее. С  огромным  портфелем.
Пустым портфелем, из которого исчезли все материалы опытов. Он не  уходит,
он уезжает. На странной маленькой машине. К машине что-то  привязано.  Это
же  бомба.  Сейчас  она  взорвется.  Я  вздрагиваю  и  просыпаюсь.  Сердце
колотится, лоб горит. Надо успокоиться. Я смотрю  на  свои  часы.  Стрелки
слабо светятся в темноте. Половина шестого. Надо  еще  поспать.  Боязливо,
словно нащупывая брод в бурной, опасной речке, я вхожу в сон.
   Утром к нам пришел профессор Хамберт. Как он постарел за эти  два  дня!
Теперь уже не только его шея напоминает ящерицу. И лицо тоже.
   Он вопросительно  посмотрел  на  меня,  на  Павла  Дмитриевича,  тяжело
опустился в кресло.
   - К сожалению, снова нет, - покачал я головой. - Ничего похожего.
   И профессор Хамберт и Павел Дмитриевич знают, о чем я  говорю,  так  же
как и я знаю, о чем они молча спрашивают меня.
   Профессор Хамберт вздыхает. Тяжелый вздох разочарования.
   - А я все-таки не теряю надежды, - решительно говорит Павел Дмитриевич,
но в голосе его больше упрямства, чем уверенности.
   - Спасибо, Пол, - грустно говорит профессор Хамберт, - вы очень  добрый
человек, и вам хочется, чтобы мы все-таки могли провести совместные опыты.
И вам очень хочется, чтобы  эти  опыты  были  удачными  и  я  перестал  бы
хныкать.
   - Хью, неужели у вас раньше не было  неудач?  Но  вы  всегда  сохраняли
оптимизм... -  Павел  Дмитриевич  делает  отчаянные  усилия  перекачать  в
профессора Хамберта хотя бы часть своего оптимизма и энергии,  но  ток  не
течет и аккумуляторы старика не заряжаются.
   - Раньше? Конечно, Пол, были и неудачи. Сколько угодно. Но была надежда
на завтра. Или на послезавтра. А теперь у меня нет надежды.  Завтра  утром
не придет Лина и не начнет рассказывать о своей планете. У меня украли эту
девочку и величайшее научное, философское и политическое открытие.  Украли
саму идею Контакта.
   - Да, но у нас ведь есть...
   - Я понимаю, Пол. И вы понимаете. И вам и нам нужно было подтверждение.
Мистер Чернов должен был подтвердить объективно сны Лины Каррадос, а  Лина
Каррадос - его. Тогда мы были бы готовы сообщить всему миру о Контакте.  А
так? Сновидений нет, Лины Каррадос нет, никаких материалов нет. Есть  лишь
какие-то черновые  заметки,  какие-то  воспоминания.  Это  не  годится.  В
восемьдесят  лет  неприятно  становиться  посмешищем.  Профессор   Хамберт
увлекается телепатией. Да, знаете, в его возрасте это простительно. А что,
он действительно утверждает, что есть загробная жизнь? И так далее.  Может
быть, я преувеличиваю, но чуть-чуть. Так ведь?
   - К сожалению, так, - кивнул Павел Дмитриевич.
   У меня прямо сердце сжимается, когда я  смотрю  на  него.  Вокруг  него
всегда бушуют маленькие смерчи - столько в нем энергии. А сейчас он ничего
сделать  не  может  и  выглядит  поэтому  обиженной,  нахохлившейся  седой
хохлаткой.
   - И наше пребывание здесь становится бессмысленным, -  добавляет  Павел
Дмитриевич.
   - Еще несколько дней, - просит профессор Хамберт и смотрит на меня так,
словно от меня  зависит,  возобновятся  или  не  возобновятся  передачи  с
Янтарной планетой. - Может быть, если найдут убийцу Лины...
   - Вы думаете, на Янтарной планете будут  ждать  расследования?  И  идея
Контакта, таким образом, в руках полиции? - с печальной иронией опрашивает
Павел Дмитриевич.
   - Не знаю. Я прошу только, чтобы вы остались  еще  на  несколько  дней.
Поезжайте в Шервуд... - Профессор Хамберт еще раз вздохнул и добавил после
паузы: - А я надеялся, что они вот-вот сообщат нам свои координаты.  После
того как вы сообщили мне об этой гениальной догадке  с  интервалами  между
периодами быстрого сна, я был уверен, что они точно  так  же  сообщат  нам
свои координаты.
   "Гениальная догадка, - подумал я. -  А  этот  знакомый  Ильи  Плошкина,
который походя определил, что значат интервалы, даже и не знает, наверное,
что высказал гениальную догадку".
   Мы решили остаться еще на несколько дней. Да, не так я представлял себе
поездку в Шервуд. Вместо интервью и банкетов - тишина Лейквью,  дождь  без
остановки и тяжелые старческие вздохи профессора Хамберта.


   - Ну, что нового? - спросил лейтенант Милич у  Поттера.  -  Приготовили
нам преступники приятный сюрприз?
   Сержант Поттер покачал головой:
   - Нет.  На  портфеле  ничего,  а  на  сейфе  только  отпечатки  пальцев
профессора Хамберта... Был я во  всех  трех  магазинах,  в  которых  можно
купить в Буэнас-Вистас металлическую линейку...
   - А почему не там, где можно купить,  например,  паяльник?  Или  тонкую
проволоку?
   - Потому что паяльник или провод - довольно обычный товар.
   - А металлическая линейка?
   - Верно, это тоже не бог весть какая редкость. Но скажите мне, часто ли
люди  покупают  по  две  металлические  линейки?  Кому  нужно  сразу   две
металлические линейки?
   - Молодец, прекрасная мысль. И что же?
   - Ничего. Никто две металлические линейки сразу не покупал.
   - А по одной? Может быть, он был настолько осторожен,  что  купил  одну
линейку в одном магазине, а другую - в другом.
   - Я подумал об этом. Они вообще в последнее время не  продавали  никому
таких линеек... Может быть, стоит обыскать все коттеджи в Лейквью?
   - Вы думаете, в одном из них мы  найдем  паяльник  и  схему  устройства
самодельной бомбы? Я в этом вовсе не уверен. Если и найдем, то  разве  что
на дне озера. И то, скорее всего, не здесь... Будь они все прокляты!..
   - Кто, мистер Милич?
   - Опять мистер Милич?
   - Простите, Генри. Никак не могу привыкнуть. Вы кого-то прокляли?
   - Всех, кто не оставляет после себя приличных следов. Хочешь  совершать
преступления - пожалуйста, у  нас  для  этого  есть  все  возможности,  но
подумай и о других. Дай и полиции шанс... Ладно, будем продолжать,  больше
ничего делать не остается. Отправляйтесь к Дику  Колела  -  это  сторож  в
Лейквью, - я уже говорил с ним. Растолкайте его и постарайтесь,  чтобы  он
вспомнил, не ездил ли кто-нибудь куда-нибудь  в  течение  нескольких  дней
перед взрывом и не приезжал ли кто-нибудь к кому-нибудь. Вряд ли  один  из
этих ученых мужей стал бы долго держать у себя взрывчатку.  Скорее  всего,
ее привезли незадолго до взрыва.
   - Хорошо... Генри. - При слове "Генри" сержант сделал усилие.
   - А я продолжу знакомство  с  компанией  профессора  Хамберта.  Если  и
остальные похожи на Лернера...
   - А что он?
   - Я думал, он меня задушит словами. Поток, фонтан.  Я  чувствовал  себя
мухой, которую паук закатывает в паутину из слов. И притом  скользок,  как
смазанная маслом ледышка. Сам признал, что знал комбинацию замка сейфа.
   - Что?
   - Даже не признал, а просто сам сказал мне, что случайно  услышал,  как
Лина Каррадос называла цифры Хамберту. И никто его при этом не видел.
   - Зачем же он сказал вам об этом?
   - В этом-то все и дело. Не по моим он зубам. Только нацелишься пощупать
его, а он уже ушел. И такие  финты  выделывает,  что  и  не  знаешь,  куда
бросаться.  Для  чего  ему  было  говорить?  Оказывается,  ему   неприятно
утаивать, видите ли, что-то от полиции. Это, оказывается, унижает его. Мог
он подложить бомбу? А черт его знает. И мог и не мог.
   - В каком смысле?
   - В самом прямом. С одной стороны, достаточно ума, сообразительности  и
побудительных причин, с другой -  слишком  уж  у  него  вся  сила  выходит
словами. Посмотрим, какого о нем мнения другие.  И  посмотрим  на  других.
Больше пока ничего не остается.


   Чарльз Медина был сух,  корректен  и  полон  презрения.  После  каждого
вопроса он бросал  быстрый  взгляд  на  лейтенанта  Милича,  словно  желая
убедиться, что тот еще на месте, и отвечал коротко и ясно.
   - Как по-вашему, мистер Медина, у кого из группы  Хамберта  могли  быть
веские основания для убийства Лины Каррадос?
   - Насколько я знаю, ни у кого.
   - А если бы вы узнали, что убийство совершил икс  или  игрек  из  вашей
группы, были бы вы удивлены?
   - Не очень.
   - Значит, вы допускаете, что кто-то мог бы подложить бомбу?
   - Вполне.
   - На основании чего вы так считаете?
   - На основании впечатления, которое производят на меня эти люди.
   - И какое же это впечатление?
   - Мы вращаемся по замкнутому кругу, лейтенант. Я отвечу  вам:  на  меня
они производят впечатление людей, которые вполне могли бы сунуть бомбу под
машину.
   - Но вы же только что сказали, что мотивов ни у кого здесь не было.
   - Верно. Насколько я знаю, мотивов ни у кого не было, но вместе с  тем,
если бы мотивы были, почти любой мог бы пойти на преступление.
   - Почти любой?
   - Ну, может быть, за исключением Лернера и Колби.
   - Почему Лернера?
   - Болтлив. Стар и болтлив. Убийство  требует  холодного  ума,  расчета,
выдержки и скрытности. И даже умения в данном случае  контролировать  свои
мысли, чтобы мисс Каррадос случайно не разгадала его намерения.  Лернер  -
прямая  противоположность  всем  этим  качествам.  Разве  что   он   может
заговорить человека насмерть. Если бы  Лину  Каррадос  нашли  мертвой  без
видимых следов насилия, я бы легко мог поверить,  что  ее  заговорил  этот
болтун. Задушил словами. Я сам раз  едва  ноги  унес.  Прогресс,  регресс,
модели развития и так далее. Блестящие игрушки для праздных  и  неряшливых
умов...
   - Гм... А что вы все-таки  скажете  о  взглядах  мистера  Лернера?  Его
боязнь, что  контакт  с  внеземной  цивилизацией  может  оказать  пагубное
влияние на развитие человечества...
   -  Чепуха.  Сентиментальная  чепуха.  Набор  слов.  Контакт  с  десятью
цивилизациями произвел бы на человечество  куда  меньше  впечатления,  чем
последний развод очередной звезды телевидения. Через два дня все забыли бы
об этих цивилизациях.
   - Я вижу, вы невысокого мнения о людях.
   - Я ученый, мистер Милич. Ученый не может быть  сентиментален.  У  него
должен быть ясный мозг, не боящийся фактов,  как  бы  эти  факты  ни  были
неприятны ему. Как только у ученого появляется эмоциональное  отношение  к
чему-то, он перестает быть ученым. По крайней мере в  этом  вопросе.  Если
ученый изучает людей, он не имеет права любить их.
   Медина достал из кармана пачку сигарет, вытащил сигарету, посмотрел  на
нее с глубоким отвращением и закурил.
   - Ну хорошо, - вздохнул Милич. - А что вы можете сказать об Иане Колби?
   - Синт.
   - И одно это уже исключает его из числа потенциальных убийц?
   - Вы знаете, что самое характерное для синтов?
   - Что?
   - У них не хватает интеллектуального мужества воспринимать жизнь такой,
какой она есть. Они смотрят на жизнь сквозь свой христин,  надев  на  себя
спасательный пояс христианства.
   - А Эммери Бьюгл? Мог бы он убить?
   - Наверное. Впрочем,  не  знаю.  Для  убийцы  у  него  слишком  сильные
убеждения...
   - Боюсь, мистер Медина, этот парадокс слишком глубок для меня.
   - Нисколько. Он так ненавидит прогресс, либералов и социализм, что  для
обычного убийства у него вряд ли осталось бы достаточно ненависти.
   - А если бы это убийство носило политический характер?
   - То есть?
   - Если бы взрывом машины мисс Каррадос можно было помешать контакту  не
столько с внеземной цивилизацией, сколько с  русскими?  Ведь,  если  я  не
ошибаюсь, мистер Бьюгл твердо убежден, что такие контакты пагубны.
   -    Он    идиот.    Биологический    консерватор.    Человек    жестко
запрограммированный. Робот, не способный к обучению...
   - Вы не ответили мне на вопрос.
   - А, вы спрашиваете, мог бы Бьюгл убить?..
   - Совершенно верно.
   Медина брезгливо раздавил окурок сигареты в пепельнице.
   - Не знаю, - пожал он плечами. - С  одной  стороны,  он  в  достаточной
степени глуп, чтобы быть фанатиком. С другой  -  слишком  ничтожен,  чтобы
быть настоящим фанатиком.
   - А мистер Хамберт?
   Медина бросил быстрый взгляд на лейтенанта и усмехнулся:
   - Мистер Хамберт не способен ни на что. Он памятник. Он занят лишь тем,
чтобы голуби не засидели  его,  чтобы  пьедестал  не  растрескался,  чтобы
вокруг  было  чисто  подметено  и  чтобы  говорили  экскурсиям  чистеньких
школьников и школьниц, особенно школьниц: а это, детки, памятник  великому
ученому Хамберту.
   - Как по-вашему, мистер Медина, как относился  мистер  Хамберт  к  Лине
Каррадос?
   Медина легонько кончиками пальцев побарабанил по столу. На  скулах  его
затрепетали желваки и тут же успокоились.
   - Меня не интересовала личная жизнь Хамберта.
   "Ага, голубчик, - подумал Милич, - не на таком  уж  высоком  Олимпе  ты
пребываешь".
   - А у вас какие были отношения?
   - С кем?
   "Прекрасно знает, кого я имею  в  виду.  Выигрывает  несколько  секунд,
чтобы взять себя в руки", - пронеслось в голове у Милича.
   - С Линой.
   - Ах, с Линой... Обычные. Самые нормальные отношения.
   Лейтенант Милич сделал мысленно заметку вернуться к отношениям Медины и
Лины и спросил:
   - А вы бы сумели убить?
   - Вы меня оскорбляете. - Впервые за время  разговора  по  лицу  Чарльза
Медины скользнула улыбка.
   - Помилуйте, это чисто гипотетический вопрос.
   - Нет, вы меня не поняли. Меня обидело уже то, что вы сомневаетесь, мог
ли я убить. Конечно, мог. Если бы мне это было очень нужно.
   - А вам не нужно было убить Лину Каррадос?
   - Для чего?
   - Ну, скажем, чтобы монумент, который строит  себе  профессор  Хамберт,
остался незаконченным. И чтобы к нему не водили экскурсии школьниц.  -  На
слове "школьниц" Милич сделал ударение, и Медина гмыкнул.
   - Вы думаете, это мне все-таки следовало ее убить? - спросил он. -  Уже
поздно. У кого-то были более  серьезные  основания.  Или  кто-то  оказался
расторопнее меня... Но вообще-то я вас теперь понимаю. Вы считаете, что  я
завидую старику и мог бы пойти на все, чтобы насолить ему. Так?  -  Медина
серьезно и внимательно посмотрел на лейтенанта.
   - Приблизительно, - кивнул Милич.
   "Ах ты, кремень, - подумал он. - Ты идешь напрямик, и я юлить  с  тобой
не стану".
   Медина наморщил лоб и посмотрел поверх своих очков в роговой  оправе  в
окно на серое небо и редкий тяжелый и ленивый дождь.
   - Я вас понимаю, - сказал он наконец, - но я  не  подложил  бомбу