ставляла, что с ее всемогущим шефом можно  так
разговаривать. - Вот именно, - повторил я. - Что же может  быть  проще?  Я
сейчас выйду из комнаты, вы напишите на листке бумаги какие-нибудь две-три
фразы, вложите листок в конверт. Я вернусь в комнату и назову  эти  фразы.
Или не назову их. И все станет ясным.
   Все замолчали. И вдруг раздался Оленькин голосок:
   - Ой, Валерий Николаевич, сделайте правда так?
   Спасибо, Оля! Дай бог тебе  хорошего  мужа,  а  если  потом  дойдет  до
развода, то быстрого и безболезненного.
   Директор института пожал плечами:
   - Для того, чтобы покончить с этой нелепой сценой.
   Я вышел в приемную, уселся в  кресло,  в  котором  уже  сидел.  Зеленая
искусственная кожа на правом подлокотнике лопнула, и сквозь трещинку видна
была какая-то набивка. На пишущей Оленькиной машинке  все  так  же  лежала
открытая книга. Я встал  и  посмотрел  на  нее.  Биология.  Не  поступила,
наверное, готовится снова.
   Я сосредоточился. Надо  было  отсеять  ненужные  слова,  принадлежавшие
Борису Константиновичу, Нине  и  Оленьке.  Убей  меня  бог,  чтобы  я  мог
объяснить, как я это делаю.
   Я услышал сухой шорох директорских мыслей: "Что  бы  такое  написать...
чтобы покончить с этой  комедией?..  Кто  бы  мог  подумать,  что  Данилин
способен на такое... Не будем отвлекаться... Что-нибудь такое, чтобы он не
мог догадаться по ситуации. Что-нибудь такое, что  не  имеет  отношения  к
этой сцене... Ну-с, например, что-нибудь вроде этого... "Наш  институт..."
Нет,  это  глупо.  Нельзя  даже  упоминать  институт  в   связи   с   этим
шарлатанством... Однако надо что-то написать... Это  становится  смешно...
Они  смотрят  на  меня...  Какие-нибудь  стихи,  может  быть?   Прекрасно.
Что-нибудь школьное, что Оленька знает... "Ты жива еще, моя  старушка?"  А
почему бы и нет? Пишем. "Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет  тебе,
привет. Пусть струится над твоей избушкой..." Какой там свет? Какой-то там
свет? Бог с ним. Достаточно".
   Пора. Я медленно вошел в директорский кабинет. Все  головы  повернулись
ко мне. Первый раз в жизни я почувствовал себя артистом. Я закрыл глаза  и
приложил  руку  ко  лбу.  Нельзя  же  разочаровывать  девушку   с   такими
необыкновенными волосами.
   - "Ты жива еще, моя старушка? - начал декламировать я чужим, деревянным
голосом. - Жив  и  я.  Привет  тебе,  привет.  Пусть  струится  над  твоей
избушкой..." Строка не окончена. Не Есениным, а Валерием Николаевичем. - Я
подошел к столу. - Можно конверт?
   Директор автоматически взял конверт и протянул его  мне.  На  мгновение
мне стало даже жалко его.
   - Ольга! - театральным голосом сказал я и протянул конверт  Оленьке.  -
Прошу вскрыть и прочесть вслух.
   Словно завороженная, не спуская с меня широко раскрытых  глаз,  Оленька
протянула руку, медленно  взяла  конверт,  открыла  его,  достала  листок,
бросила на него быстрый взгляд и громко и явственно сказала:
   - Ой!
   - Что "ой", дитя мое? - спросил я, самым тщеславным образом упиваясь  и
Оленькиным  "оем",  и   едва   сдерживаемым   торжеством   милого   Бориса
Константиновича, и слабой улыбкой Нины.
   - "Ты... жива... еще... моя...  старушка..."  -  с  трудом,  запинаясь,
начала Оленька.
   - Смелее, дитя, это же не экзамен.
   - Хватит! - крикнул директор.  -  Я  даже  не  спрашиваю,  как  вы  это
делаете. Телепатии не существует...
   - Вообще-то, наверное, да, но в  этом  случае...  -  начал  было  Борис
Константинович.
   - Никаких "наверное", никаких "этих" и "тех" случаев!  Передача  мыслей
на расстояние невозможна...
   - Но должно же существовать какое-нибудь разумное объяснение тому,  что
сейчас наблюдали четыре человека? - спросил Борис  Константинович.  -  Или
оно не обязательно?
   - Для меня  не  обязательно!  -  крикнул  директор.  -  Я  не  цирковой
режиссер, с вашего разрешения. Эффектный трюк, не спорю.
   -  Значит,  вы  не  изменили  своей  точки  зрения?  -  спросил   Борис
Константинович.
   - Нет, и не изменю, пока я в здравом уме.
   - Благодарю вас за любезность, товарищ директор. Хочу вас предупредить,
что вынужден буду обратиться выше...
   - Можете обращаться к кому угодно, уважаемый Борис  Константинович,  но
меня от ваших бредней извольте уволить-с!
   - С удовольствием! Когда ребенок капризничает, его лучше всего оставить
в покое.
   Директор сделал глубокий вдох и медленно со  свистом  выпустил  воздух.
Руки его изо всех сил сжимали подлокотники креслица, словно  он  собирался
сделать стойку.
   Борис Константинович пошел к выходу. Мы - за ним.
   Армия отступала, сохраняя боевые порядки.



14

   Уверовавший во что-то скептик - человек,  которого  остановить  нельзя.
Борис Константинович бросился на штурм  вышестоящих  научных  инстанций  с
такой яростью, что стены здравого смысла  не  выдержали  и  рухнули.  Была
создана   специальная   комиссия,   в   которую   вошли   ученые    разных
специальностей. Комиссия должна была изучить феномен под  названием  "Юрий
Михайлович Чернов".
   Жизнь моя окончательно вышла из  привычных  берегов.  Меня  подхватили,
понесли,  закружили  какие-то  грозно-озорные  водовороты.  В  веселой   и
странной круговерти мелькали школа, Галя, Нина, Илья. Днем  я  отвечал  на
бесконечные вопросы  членов  комиссии,  наговаривал  на  магнитную  пленку
содержание своих сновидений, а по ночам  спал  в  лабораториях,  опутанный
датчиками и проводами.
   В комиссию входил астроном Арам Суренович Вартанян, который был уверен,
что главную ценность для науки представляют  не  мои  сны,  а  информация,
передаваемая с Янтарной планеты с помощью  чередования  периодов  быстрого
сна и интервалов между ними.
   Высокий, смуглый и слегка кокетливый, он все время повторял:
   - Меня не интересуют ваши сны, Юра. Это все разные  там  Четьи-Минеи  и
прочие толкователи вещих сновидений.  Это  не  наука.  Очень  мило,  очень
романтично, очень красиво, но не нужно. Наука начинается с графика.  Когда
мне показали первые графики вашего сна, я понял,  что  это  То.  То,  чего
ждешь всю жизнь, если ты ученый, а не ученый канцелярист.
   Тишайший и нежнейший Сенечка, биофизик лет тридцати, похожий на  Иисуса
Христа, если не считать  земских  очков  в  тонкой  металлической  оправе,
окружал меня по ночам различными экранами, а однажды устроил мою постель в
металлической  трубе,  которую  использовали  в  каком-то  институте   для
насыщения тканей больных кислородом.
   Два психолога ежедневно терзали меня своими вопросами и тестами, пока я
не догадался стравить их  друг  с  другом,  и  они  начали  спор,  который
продолжался уже вторую неделю.
   Примерно через день появлялся председатель комиссии  академик  Петелин.
Академик был маленький, седенький человечек, в котором  постоянно  бурлила
чудовищная энергия.  По-моему,  никакой  проблемы  получения  термоядерной
энергии не существует - существует проблема академика Петелина. Достаточно
узнать,  как  в  таком  малом  теле  генерируется   такое   фантастическое
количество энергии, и энергетическая проблема человечества была бы  решена
раз и навсегда.
   Как только мы слышали  за  дверью  стук  палки  Павла  Дмитриевича,  мы
непроизвольно начинали  улыбаться.  Павел  Дмитриевич  влетал  в  дверь  и
начинал кружиться по комнате. Казалось, он с трудом удерживается, чтобы не
взлететь к потолку. Кружась, он успевал все осмотреть, все  спросить,  все
выслушать, все понять, все запомнить и все решить.
   У меня своя теория, почему  Павел  Дмитриевич  сразу  поверил  в  меня,
принял результаты первых опытов Бориса Константиновича и согласился  стать
председателем  специальной  комиссии.  У  меня  есть  серьезные  основания
подозревать, что старый волшебник тоже мыслит не совсем  обычным  образом.
Сколько раз он смотрел мне в глаза и говорил, о чем я думаю.  Не  с  такой
точностью, конечно, как я, но попадание в цель бывало неизменным. Когда  я
спрашивал его об этом, он заливался мелким бесовским смешком и  подмигивал
мне.
   - Люди, - говорил он, - в сущности, довольно однообразные объекты, куда
однообразнее, чем объекты, скажем, астрономические. А я  -  весьма  старый
хрыч и неплохо изучил их. Вот ты сейчас, похоже, думаешь, что старый  хрыч
кокетничает...
   - Павел Дмитриевич, как вы можете...
   - Ага, попал! Один ноль в пользу академии.
   Павел Дмитриевич хитро щурился и спрашивал:
   - Хотите, я открою вам секрет, как я сделал научную карьеру?
   - Хочу, Павел Дмитриевич.
   - Прежде всего я по натуре страшный лентяй и  бездельник.  Да-да,  Юрий
Михайлович, я не шучу. Но сколько я себя помню,  я  всегда  был  человеком
энергичным. Энергия, помноженная на лень, дает, как  правило,  незаурядные
результаты.  Кроме  того,  я  легко  классифицируюсь.   Чудак   профессор,
сумасброд. Это же тип. Клише. Стандарт. А в наш  унифицированный  век  что
может быть лучше и приятнее, чем человеческое клише? Не надо  думать,  кто
он и что он, чем дышит и что носит за  пазухой.  Это  как  поздравительная
телеграмма. Номер три - розочки. Номер семь - голубки  на  карнизе.  Номер
десять - чудак профессор. И все  рады.  Ага,  Петелин?  Да  это  же  номер
десять.
   - Павел Дмитриевич, вы меня разыгрываете.
   - Конечно,  разыгрываю.  Неужели  я  буду  говорить  с  вами  серьезно?
Серьезно я говорю только со своими врагами.
   - А у вас есть враги?
   - Ученый, у которого нет врагов, не имеет права называться ученым.
   - И много их у вас?
   - Много, ох, как много! Знаете, что меня спасает?
   - Что?
   - Их количество. Враги опасны лишь в  небольшом  количестве.  Когда  их
становится очень много, они обязательно начинают враждовать друг с другом.
А враги твоих врагов - это уже почти друзья. - Академик лихо подмигнул мне
и добавил: - А потом вот эта палка! Ну его, думают мои враги, еще  врежет,
старый дурак.
   Академик снова раскатывал горох озорного смешка.
   И семейная моя жизнь тоже стала какой-то зыбкой и неопределенной.  Галя
была той же и одновременно другой. То ли это объяснялось недавними  нашими
размолвками, то ли она никак не могла привыкнуть к мысли,  что  живет  под
одной крышей с космическим телепатом, - не  знаю.  Внешне  отношения  наши
были вполне нормальными, но у меня все время было ощущение, что мы идем по
тонкому льду. То ли выдержит, то ли треснет. А когда подсознательно  ждешь
все время зловещего  хруста,  ты,  естественно,  напряжен.  А  напряженное
состояние никак не способствует благополучному плаванию семейного корабля.
   И с  Ниной  я  продолжал  видеться  регулярно,  так  как  она  и  Борис
Константинович тоже входили в комиссию академика  Петелина.  По  какому-то
молчаливому соглашению мы избегали разговоров на личные темы, но порой мне
казалось, что это только этап в наших отношениях, железнодорожный перегон,
на котором поезд идет без остановок. Но остановки будут, они впереди.
   Нина была такой же красивой, как и раньше, а может быть, даже стала еще
красивей, и своим обостренным чутьем  собаки,  развалившейся  на  сене,  я
начал замечать пылкие взгляды элегантного Арама Суреновича в ее сторону.
   В школе, разумеется, ничего не знали о моих делах. Академик  Петелин  в
первый же  день,  когда  собралась  комиссия,  сказал,  что  во  избежание
ненужной шумихи, сенсаций,  кривотолков  принято  решение  пока  сохранять
работу в тайне, и попросил нас соблюдать ее.
   Но поскольку мне почти каждый день нужно было куда-то бежать,  я  то  и
дело вынужден был переносить свои  уроки,  отменять  классные  собрания  и
избегать наиболее энергичных родителей.
   В один из дней наша директриса Вера Константиновна призвала меня к себе
в кабинет.
   -  Садитесь,  Юрий  Михайлович,  -  кивнула   она   мне   и   принялась
перекладывать бумаги на столе с места на место.
   Я сел и вопросительно посмотрел на нее.
   - Юрий Михайлович,  нам  предстоит  не  совсем  приятный  разговор.  Вы
догадываетесь, о чем?
   Я вздохнул шумно и виновато.
   - Конечно, Вера Константиновна. И не только  догадываюсь,  я  полностью
разделяю мысли и чувства, которые владеют вами.
   Суровое  лицо  директрисы,  которого  никогда   не   касалась   никакая
косметика, начало медленно багроветь, и я подумал,  что  цвет  этот  очень
идет к ее седеющим волосам, туго стянутым  в  аскетический  наробразовский
узел.
   - И вы еще позволяете себе... - начала было она.
   Но я ее прервал:
   - Я ничего не хочу позволять себе. Я сам  прекрасно  понимаю  и  вполне
согласен с вами, что Чернов очень изменился, причем в худшую сторону.
   Вера  Константиновна  достала  из  кармана  носовой  платок  и   трубно
высморкалась. Звук был чистый и сильный. У нее не было никакого  насморка,
ей просто хотелось выиграть время.
   - И что же, вы с этим согласны? - Платок она не убрала, держала в  руке
наготове, чтобы в случае необходимости снова выиграть время.
   - Я уже сказал вам, что полностью разделяю ваши мысли и чувства. У меня
сейчас просто в жизни трудный период...  -  Я  на  мгновение  остановился,
чтобы  выбрать  между  несуществующей   аспирантурой   и   несуществующими
болезнями, и выбрал аспирантуру. - Я поступаю в аспирантуру...
   - В очную?
   - Нет, в заочную. Вы представляете, какие  это  хлопоты,  особенно  для
учителя...
   Тонкие  губы  Веры  Константиновны  были   по-прежнему   неодобрительно
поджаты.
   - Уверяю вас, мне самому неприятно,  что  я  вынужден  так  манкировать
своими обязанностями. В ближайшее время я надеюсь освободиться...
   - Хорошо, Юрий Михайлович. Я подожду. Но, надеюсь,  вы  понимаете,  что
долго так продолжаться не может...


   Это случилось на перемене между первым и вторым  уроками.  Я  сидел  на
своем обычном месте между шкафом с математическими  наглядными  пособиями,
ключ от которого был  потерян  еще  предыдущими  поколениями  учителей,  и
весьма развинченным невысоким скелетом, каждый год терявшим  по  нескольку
костей. На шкафу, как  раз  на  уровне  моих  глаз,  был  прибит  овальный
инвентарный номерок. Семнадцать тридцать один. Я сосредоточенно смотрел на
номер и думал, что более нелепых цифр не  придумаешь.  Ни  на  что  их  не
разделишь, а перемножить их в уме я безуспешно пытался уже несколько лет.
   И вдруг что-то произошло в моей голове. Я услышал звук включенного,  но
не настроенного на станцию приемника. Звук тишины, которая вот-вот  должна
прорваться звуком. Но звука не было. Вместо него в этой гулкой тишине моей
черепной коробки начала  копошиться  какая-то  мысль.  Даже  не  мысль,  а
мыслишка. Нечто крошечное, неясное, но беспокойное.  Она  все  ворочалась,
крутилась, не находя себе места, постепенно росла и крепла. Но к  сознанию
еще не всплывала. Быть может, не обладай я опытом Янтарной планеты,  я  бы
не обратил внимания на свое состояние. Мало ли что у кого зреет в  голове.
От теории относительности до решения написать анонимку. Но я прислушивался
к себе, как больной, ловящий малейшие симптомы. И мысль наконец оторвалась
от  дна  подсознания  и  начала  медленно  подниматься  к  поверхности.  И
превратилась уже в нечто, что я знал и ощущал.
   А знал я, что  на  Земле  есть  еще  кто-то,  кто  обладает  такими  же
способностями, что и я, и кто связан той же нитью с Янтарной планетой, что
и я. Не спрашивайте меня, как я это знал. Я  не  смогу  ответить  на  этот
вопрос. Я знал. Я был уверен. Во мне не было ни малейшего сомнения.
   И знание это было приятно. Только в этот момент  я  осознал  до  конца,
каким одиноким я был до сих пор. Один. Один среди миллиардов, выбранный У.
Да, меня окружали люди, которые  не  отвернулись,  поддержали,  поверив  в
невероятное, но они полагались только на  мои  слова.  А  слова  не  могли
передать ни гармонии плавных янтарных холмов, которую  слышишь,  паря  над
ними,  ни  полного  растворения  в  братьях  в  Кольце  Зова,  ни  мелодии
Завершения Узора, ни самого цвета Янтарной  планеты.  Слова  были  слишком
грубым инструментом, не рассчитанным на незнакомый мир. И я  был  в  плену
Янтарной планеты, отгороженный от людей  стеной  пустых  слов,  которые  я
пробовал и отбрасывал, убедившись в их слабости, тусклости, сухости.
   И вот теперь где-то на Земле объявилась живая  душа,  и  мне  не  нужно
будет слов, чтобы разделить с ней счастье  знакомства  с  народом  У.  Мне
стало так хорошо, так радостно, что я тут же впервые в жизни перемножил  в
уме  семнадцать  и  тридцать  один  -  волшебные  цифры  с   таинственного
инвентарного номерка. Пятьсот двадцать семь - какое прекрасное число!
   В кресле сидел математик Семен Александрович. Почему всегда в  какие-то
очень важные для меня минуты взгляд мой обращается на  нашего  математика?
Милый Семен Александрович, отнимите классный журнал от груди,  и  тогда  с
вами тоже случится что-нибудь удивительное. Может быть, вам пронзит сердце
стрела Амура, прикинувшегося нашим школьным скелетом без половины  костей.
Амур попадет в вас, и вы влюбитесь в нашу директрису Веру  Константиновну.
А она в вас. И вместо педагогического сурового  пучка  на  голове  сделает
себе необыкновенную прическу. А вы придете  в  пестрой  модной  рубашке  с
широким галстуком.
   Нет, это, к сожалению, была маловероятная картина. Не из-за Амура, нет.
Амур - это просто. Но вот пучок Веры Константиновны - тут  и  трех  Амуров
было бы мало.
   И все-таки мне нестерпимо хотелось приобщить  Семена  Александровича  к
счастью. Я подошел к нему.
   - Семен Александрович, - спросил я его, чувствуя себя посланцем судьбы,
- хотите, я открою ваш шкаф с вашими усеченными пирамидами?
   Математик ушел в глубь кресла и выход из него забаррикадировал классным
журналом с чернильной кляксой в правом верхнем углу.
   - Э... ключа у нас нет...
   - Может быть, закажем новый?
   Семен Александрович посмотрел на меня с испугом, будто я предложил  ему
взорвать школу и ограбить кассу взаимопомощи.
   Я подошел к шкафу. Синяя цветная бумага за стеклянными  дверцами  давно
выгорела. Я взялся за ручку и несильно  дернул.  С  печальным  скрипом,  с
которым рушатся легенды, дверца открылась.
   - Вот, Семен Александрович, - гордо  и  великодушно  сказал  я,  -  вам
подарок. От нас двоих.
   Прозвенел звонок, но  Семен  Александрович  не  шел  на  урок.  Мелкими
шажками он бочком, по-крабьи, подходил к шкафу и вдруг коршуном бросился к
нему. С блуждающей  улыбкой  тайного  развратника  он  выхватывал  из  его
пыльных  глубин  пирамиды  и  кубы,  прямоугольники  и  параллелепипеды  и
дрожащей рукой стирал с них густую школьную пыль.
   Девятый "А" я не слишком долюбливаю.  Брезгливые  снобы,  делающие  мне
одолжение уже своим присутствием. Но сегодня и они показались мне милыми.
   -  Сегодня  объявляется  однодневный  мораторий  на  двойки   в   честь
выдающегося события, только что происшедшего  в  нашей  школе,  -  голосом
Левитана сказал я.
   - Какого? - заверещали девицы девятого "А", славящиеся  своим  сорочьим
любопытством.
   - Был открыт шкаф с математическими пособиями.
   Девицы разочарованно хмыкнули. Конечно, они бы предпочли  объявление  о
помолвке Веры Константиновны и Семена Александровича, но, увы, этого я  им
предложить не мог.
   Из школы я пошел  домой  пешком.  Потеплело.  Снег  весь  растаял,  шел
мельчайший дождь. Даже не дождь, а водяная пыль. И никуда она  не  шла,  а
висела в воздухе. Две малышки,  пританцовывая,  промчались  мимо  меня.  С
портфельчиками на спине, с косичками, висящими из-под шапочек. А почему бы
и мне не пойти пританцовывающим шагом?
   Я зашел в булочную, купил  наш  дневной  хлебный  рацион,  захватил  из
овощного магазина пакет картофеля и принялся разогревать себе обед.
   И вдруг снова гулкая тишина в голове. Ожидание, что я не  один.  И  что
тот второй знает, что есть я. Неважно, знает ли он, кто я и где я,  но  он
знает, что я есть. Я в этом уверен так же, как и в  том,  что  тот  второй
знает о Янтарной планете. Уверен, знаю.
   Я посмотрел на часы. Уже четыре. В пять часов н