-  Приезжайте,  заполните  все  на  месте.  Мы  летим  послезавтра.  До
свидания, мне некогда!
   Мы летим послезавтра,  мы  летим  послезавтра,  мы  летим  послезавтра,
повторял я, как пластинка со сбитой бороздкой. Мы летим послезавтра.
   На мгновение мне стало стыдно. Я сяду в  самолет,  изображая  на  своем
лице равнодушие много повидавшего путешественника, а Галя останется здесь.
И Нина останется здесь. И Илья, и Вася, и Валентина. И Вера Константиновна
останется в своем кабинете со спортивными трофеями за стеклами  шкафов.  И
Семен Александрович. Хотя Семен Александрович сейчас все равно не смог  бы
расстаться с только что открытым шкафом...
   Я позвонил Нине. Да, конечно, она знает. Да, конечно,  она  желает  нам
успеха.
   - Нина, - сказал я, - в шесть часов у выхода. Можно, я вас подожду?
   - Нет, Юра, не нужно.
   - Почему?
   - Не нужно.
   - Но почему? Я хочу попрощаться с вами.
   - Не нужно, милый  Юрочка.  Вы  очень  хороший  человек,  и  вы  будете
чувствовать себя неловко, потому что уезжаете, а я остаюсь. Потому что  вы
переполнены предстоящей поездкой, а я  в  вашем  представлении  остаюсь  в
печали и одиночестве. И,  наконец,  вам  будет  неудобно,  потому  что  вы
чувствуете какие-то несуществующие обязательства по отношению  ко  мне.  -
Нина вдруг рассмеялась. - Я права? Вот видите, а то только вы читаете  мои
мысли.
   - Нина, я...
   -  Не  нужно,  Юрочка.  Вы  милый,  а  поэтому  молчите.  И  всего  вам
наилучшего.
   Я помчался в институт к Павлу  Дмитриевичу.  Самого  его  не  было,  но
степенная секретарша удивительно домашнего вида достала из стола папочку и
протянула ее мне:
   - Павел Дмитриевич просил, чтобы вы все заполнили. Садитесь вот здесь.
   Только я успел написать свой год  рождения,  как  вихрем  влетел  Павел
Дмитриевич. Седые его  волосы  стояли  дыбом.  Мелкие  предметы  кружились
вокруг него. Он втянул меня в свой кабинет.
   - Старик Хамберт нашел-таки мне мисс Каррадос. Ему это  было  нетрудно.
Он сам принимает участие в опытах с ней. Финансирует фонд Каира. И  у  них
решено пока не сообщать ни слова. Хамберт нисколько, оказывается,  не  был
удивлен. Мисс Каррадос тоже знала о вашем существовании.
   - А почему мы едем туда, а не они к нам?
   - Потому что мисс Каррадос наотрез  отказалась.  У  нее  тяжело  больна
мать. Поэтому они пригласили нас.  Вот  уже  билеты.  -  Павел  Дмитриевич
вытащил из кармана две длинненькие книжечки с красным флажком Аэрофлота. -
Никто не мог бы добиться разрешения на нашу поездку за такой срок.  Только
старик Петелин. Каково, а?  -  Павел  Дмитриевич  нескромно  засмеялся.  -
Всесоюзный рекорд! И знаете, Юра,  почему  люди  идут  мне  навстречу?  Не
знаете? Я открою вам свой  профессиональный  секрет.  Я  требую  настолько
невозможные вещи, что люди просто поражаются.  Поражаются  и  в  состоянии
транса делают. Вы представляете,  что  значит  получить  за  три  дня  все
разрешения, документы и даже  визы  в  шервудском  посольстве?  А,  то-то.
Чиновник в посольстве настолько был  изумлен,  что  раз  пять  переспросил
меня,  когда  мы  едем.  "Да,  -  говорит  он,  -  наши  страны,  конечно,
сотрудничают, у нас много совместных научных программ, но  чтобы  оформить
визы за трое суток - это неслыханно". - "Ладно, - сказал я ему,  -  так  и
быть. Я согласен не на трое суток, а на двое. И учтите, - говорю я ему,  -
что вы становитесь на пути научных контактов, и  мистер  Хамберт,  и  фонд
Капра, и вся шервудская наука, не говоря уж о нашей, вам не простят, и  вы
никогда не  будете  избраны  почетным  академиком  за  заслуги  в  области
быстрого оформления виз ученым". И знаете, Юра, за сколько негодяй оформил
визы? За сутки. А сейчас не мешайте, у меня тысяча дел.
   - Я вам не мешаю, Павел Дмитриевич, это вы учили меня, как жить  вообще
и добывать визы в шервудском посольстве в частности.
   - Юрий Михайлович, - строго сказал Петелин, - в  моем  возрасте  трудно
переучиваться, а  поэтому  приходится  всегда  считать  себя  правым.  Это
удобнее, дорогой мой.
   - Вы меня развращаете, Павел Дмитриевич, - совершенно  серьезно  сказал
я, продолжая играть роль бесстрашного и наивного правдолюбца, -  вы  учите
меня цинизму.
   - Ах, Юра, Юра... Ваше счастье, что  ваши  друзья  с  Янтарной  планеты
выбрали почему-то именно вас. А то сколько есть молодых и не очень молодых
людей, которые не спорят со  старыми  академиками,  а  соглашаются  сразу,
всегда и во всем.
   - Я постараюсь, - сказал я и виновато повесил голову.
   - То-то же. А сейчас выматывайтесь, мой юный друг, и не мешайте мне. На
этот раз я не шучу.


   - Жена, - сказал я Гале, как только она вошла в квартиру,  -  я  должен
покинуть тебя. Послезавтра я улетаю.
   - Ну-ну. Хлеб купил или мне сходить?
   - Я серьезно. Послезавтра я улетаю с академиком Петелиным в Шервуд.
   Галя замерла на мгновение. Она наполовину сняла пальто, и оно висело  у
нее на одном плече. Обрадуется или обидится, почему не она?
   - Ты шутишь?
   - Нет. Честно.
   Прыжком в длину с места Галя бросилась мне на шею. Пальто,  развеваясь,
полетело за ней вдогонку. Поцелуй с разгона был стремителен и  точен.  Она
попала мне прямо в нос.
   - Юрка, правда?
   - А ты все говорила, что я тюфяк и не умею устраиваться. Кто завел блат
на Янтарной планете? Юрий Михайлович Чернов. Всех обошел.  Тихий-тихий,  а
как до дела - пожалуйста, вот он я.
   - И ты прямо полетишь в Шервуд?
   - А как ты хотела, - важно сказал я, - через Сокольники?
   - Ой, Юраня, это же... это же...
   - Конечно, это же.
   - А что привезешь? Пончо, ярко-синее... Замшевый брючный костюм...
   - Пончо, а может быть, и ранчо.
   - Ты все смеешься.
   - Это я от серьезности. Смех - это признание подлинной серьезности.
   - Не болтай. Юрка... Как я за тебя рада, дурачок ты мой!..
   Маленькая глупая Люша, подумал я, как я мог только подумать, что  смогу
жить без тебя.
   - Люш, я понимаю, как тебе захочется  завтра  же  начать  так  небрежно
бросить между делом в институте: "Мой Юрка обещал привезти мне из  Шервуда
пончо. Знаете, девки, на Западе сейчас женщины просто помешаны  на  пончо.
Практически не вылезают из него. Даже ночью". Так вот, к  сожалению,  тебе
придется пока обождать с балладой о пончо.
   - Почему?
   - Потому что в Шервуде, как и у нас, решено пока не разглашать опыты. И
едем мы с Петелиным по частному приглашению профессора Хамберта. Петелин -
в качестве Петелина, я - в качестве его переводчика.


   В глубине души я все-таки не верил, что мы летим. Не верил даже  тогда,
когда мы  ехали  с  Галей  в  Шереметьево.  Не  верил,  когда  увидели  на
Ленинградском шоссе огромный указатель "Шереметьево-1", не верил, когда на
дороге замелькали рекламные щиты Внешторга, не  верил,  когда  наше  такси
остановилось около длиннющей машины с дипломатическим номером, из  которой
вылезла сказочной красоты негритянка в расшитой дубленке.
   И только в самом аэропорту я начал подозревать, что,  может  быть,  все
это реальность, а не фантазии.
   Петелина еще не было, и мы стояли около  газетного  киоска  и  молчали,
потому что говорить нам не хотелось.
   Смуглая женщина вела за собой целый выводок смуглых ребятишек. Они  шли
за ней, как гусята, торопливо переваливаясь на коротких ножках. Последний,
самый маленький, тащил  на  веревочке  зеленого  крокодила  на  колесиках.
Крокодил,  чем-то  неуловимо  напоминавший  крокодила  Гену,  то  и   дело
переворачивался на спину, и мне стало жалко его.
   Молодая красивая женщина держала  на  руках  одетую  в  шубку  девочку,
наклоняя ее к дипломатического  вида  мужчине,  по  всей  видимости  отцу.
Девочка, однако, дипломата целовать не хотела, а порывалась  броситься  за
поднявшим вверх колесики крокодилом.
   Напротив  нас  стояла  группка  наших  спортсменов.  Все  были  молоды,
загорелы - наверное,  прямо  со  сборов  где-нибудь  в  Сухуми,  -  все  в
одинаковых синих пальто и все смеялись. Наверное, рассказывали анекдоты.
   Я вдруг почувствовал себя старым, мудрым и печальным.  Впрочем,  печаль
моя была легка и тут же упорхнула, потому что, напомнил я себе, мы летим с
Павлом Дмитриевичем в Шервуд и потому что  мимо  нас  шли  две  стюардессы
неземной элегантности и красоты и несли с собой  обещание  новых  стран  и
новых впечатлений.
   - Юрка, - сказала Галя, - если ты будешь так смотреть на всех  красивых
женщин, ты заставишь плакать маленьких детей.
   - Почему?
   - Потому что у тебя отваливается челюсть  и  ты  становишься  похож  на
паралитика.
   - Ладно, - сказал я со вздохом. - Не буду.
   - Что не будешь? Смотреть?
   - Нет, открывать рот. А вот и Павел Дмитриевич.
   Петелин стремительно надвигался на нас в сопровождении молодой  женщины
и мужчины лет сорока шоферского обличья.
   - Неужели это жена? - успела шепнуть Галя.
   - По-моему, жена и шофер.
   Мы начали здороваться, и Павел Дмитриевич сказал:
   - Знакомьтесь. Это моя внучка Леночка, а это ее папа,  и,  стало  быть,
мой сын Владимир Павлович.
   В этот момент страстный женский голос,  усиленный  динамиками,  интимно
прошептал на весь зал, что начинается регистрация пассажиров, вылетающих в
Шервуд. Это было удивительно. И время вылета совпадало  с  тем,  что  было
указано в наших аэрофлотовских билетах в виде  книжечек,  и  номер  рейса.
Мираж не исчезал. Динамики  прошептали  все  тот  же  призыв,  теперь  уже
по-английски, и поблагодарили в конце  с  таким  призывом  в  голосе,  что
челюсть моя снова отвалилась бы, если бы не жена рядом со мной.
   Мы попрощались легко и весело, как  подобает  старым  путешественникам,
слегка усталым глобтротерам, исколесившим, излетавшим и  истоптавшим  весь
земной шар. Рио-де-Жанейро? Что вы, разве это интересно?  Вот  на  прошлой
неделе в Дар-эс-Саламе я...
   Молоденький пограничник, пахнувший одеколоном,  внимательно  рассмотрел
наши паспорта, потом улыбнулся и открыл турникет. Ветер дальних странствий
уже гудел в моей голове, и она, моя бедная голова, кружилась оттого, что я
напускал на себя серьезный и небрежный вид. Если б они только знали, что я
лечу за границу в первый раз в жизни и мне хочется визжать от  возбуждения
и теленком носиться по залу ожидания!
   Мое место в огромном вблизи "Иле" оказалось у самого окна,  и  я  снова
поблагодарил судьбу, потому что я люблю смотреть из  окошка  самолета.  Мы
взлетели, и белые облака внизу казались такими плотными,  такими  похожими
на огромную заснеженную равнину, что я начал искать глазами  лыжников.  Не
может быть,  чтобы  в  такой  погожий  день,  по  такому  свежему  снежку,
вобравшему в себя розоватость  от  зимнего  солнца,  не  тянулись  цепочки
лыжников. Но лыжников не было.
   Над вытянутым овальным окошком я заметил какую-то ручку и слегка  нажал
на нее. Опустилась синяя пластмассовая шторка, и снежная долина  под  нами
окрасилась в густо-голубой цвет.
   Погасли транспаранты с вечным призывом не курить и застегнуть привязные
ремни, Павел Дмитриевич вытащил из кармана сигареты и предложил мне одну.
   Я посмотрел на часы. Одиннадцать  часов  утра.  Уже  началась  перемена
после третьего  урока.  Мария  Константиновна  смотрит  в  одну  из  своих
крохотных  записных  книжечек  и  зоркими  глазами  профорга  высматривает
злостных  неплательщиков  профвзносов.  Семен  Александрович  не  спускает
взгляда с обретенных сокровищ открытого мной шкафа. А кто  же,  интересно,
сидит на моем месте рядом с нашим милым старым скелетом?  И  кто  пытается
перемножить  в  уме  цифры  на  старом  добром  инвентарном   номерке?   И
справляется ли Раечка  с  моими  головорезами?  И  не  отвергнет  ли  Алла
Владимирова дружбу проснувшегося Сергея Антошина?
   Я, должно быть, вздохнул так озабоченно, что Павел Дмитриевич бросил на
меня участливый взгляд и спросил:
   - Что, Юрий Михайлович, так тяжко вздыхаете? Устали от жизни?
   - Нет...
   - И зря. Надо устать от жизни смолоду, а потом  уже  отдыхать.  Вот  я,
например...
   Я засмеялся.
   - Что вы смеетесь?
   - Это вы-то отдыхаете?
   - А почему нет? - обиженно спросил  Павел  Дмитриевич.  -  Вот  сейчас,
например...
   - Сейчас вы привязаны к креслу...  По-моему,  это  единственный  способ
удержать вас на месте.
   - Смотрите, Юрий Михайлович,  я  ведь  могу  и  не  взять  вас  старшим
лаборантом. Почтительности в вас мало.
   - А я из школы уходить не собираюсь.
   - Как же вас там терпят? Учителя тем более должны  быть  почтительны  к
начальству.
   - С трудом, наверное...
   Павел Дмитриевич задумчиво поцикал сквозь зубы и сказал:
   -  Юра,  а   почему   все-таки   вы   мне   так   нравитесь?   Это   же
противоестественно.  Вы   недостаточно   почтительны,   спорите,   дерзки,
независимы в суждениях и из-за вас происходит одно из крупнейших событий в
жизни человечества. А у меня в институте столько  молодых  людей,  которые
так прекрасно почтительны, с таким искренним жаром  уверяют  меня,  что  я
всегда прав, и суждения которых всегда странным образом совпадают с моими.
   Я захихикал, и Петелин сказал:
   - Вот видите, и смех у вас несолидный. И дым вы выпускаете кольцами,  а
я не могу. Всю жизнь пытался научиться -  и  не  смог.  Может  быть,  я  и
академиком стал, чтобы хоть как-то компенсировать  этот  недостаток.  А  у
вас, поглядите, какие кольца.  Изумительные,  первосортные,  в  экспортном
исполнении.
   Мне захотелось утешить старика:
   - Павел Дмитриевич, вы не огорчайтесь. У  меня  тоже  есть  недостатки.
Один мой близкий друг твердо установил, что я олигофрен.
   - Олигофрен - это слишком общее понятие. - Павел Дмитриевич с интересом
посмотрел на меня. - А точнее диагноз он не поставил?
   - Поставил. Он  нашел  у  меня  симптомы  идиотии,  общей  дементности,
дебильности и имбецильности.
   - Очень интересно. А кто ваш друг по профессии?
   - Вообще-то он  филолог,  но  работает  в  области  обмена  технической
информации.
   - Передайте ему, что у него прекрасный глаз.
   Павел Дмитриевич подмигнул мне и засмеялся. Удивительное дело,  подумал
я, почему судьба посылает мне таких замечательных людей?  Чем  я  заслужил
это?
   Не успел я найти ответ на этот вопрос, как вдруг  услышал  в  себе  уже
ставшую для меня привычной гулкую тишину. Но на этот раз тишина не росла и
не набухала медленно,  как  почка.  Почти  сразу  она  лопнула,  схлынула,
оставив мне сознание, что этой девушки, мисс Каррадос, нет  в  живых.  Мой
мозг еще не мог переварить это знание, а сердце  уже  сжалось  и  в  груди
мгновенно образовалась холодная, сосущая пустота.
   Ее не было в живых. Я это знал точно. В горле набряк комок  и  принялся
стремительно расти. Я никогда не видел ее, и тем не менее  горе  мое  было
остро и больно кололо, сжимало сердце.
   Должно быть, Павел Дмитриевич задремал, потому что,  когда  я  коснулся
его руки, он вздрогнул.
   - Павел Дмитриевич, - прошептал я торопливо, чтобы ком не  заткнул  мне
горло, - ее нет в живых.
   - Кого? - круто повернулся он ко мне, но глаза его уже знали.
   - Каррадос.
   - Точно?
   - Да.
   - Когда это случилось?
   - Не знаю. Я почувствовал это только сейчас.
   Павел Дмитриевич несколько раз  качнул  головой,  откинулся  на  спинку
кресла и пробормотал:
   - Да...
   Он сразу постарел на моих глазах,  и  белый  задорный  хохолок  на  его
голове поник.
   - Значит, наша поездка бессмысленна? - спросил я.
   Детская привычка задавать взрослым вопросы, на которые  заранее  знаешь
ответы. Детская привычка ждать от взрослых чуда.
   Чуда быть не могло. Каррадос не было, и поездка наша, еще не начавшись,
потеряла всякий смысл.
   Павел  Дмитриевич  говорил  что-то  о  том,  что  все  равно   остались
какие-нибудь материалы, а я думал о незнакомой мне  девушке.  Почему-то  я
представлял ее похожей на Нину. С такими же огромными серыми  глазами,  со
слабой, неуловимой улыбкой на губах. Бедная, незнакомая  мисс  Каррадос...
Это же абсурдно. Смерть абсурдна, она нелепа, она противоестественна.  Был
живой человек, и к нему протянулась ниточка сновидений с далекой  планеты.
И вот человека нет. И конец ниточки повиснет  беспомощно.  И  исчезнет.  А
если бы ей и не снилась Янтарная планета? Разве смерть от этого становится
менее абсурдна? Что должна испытывать сейчас ее мать, отец? А может  быть,
у нее был жених?
   Я,  наверное,  задремал,  потому  что  вдруг  испуганно  вздрогнул.   Я
посмотрел на Павла Дмитриевича.  Он  уставился  в  какую-то  книгу,  но  я
чувствовал,  что  он  не  читает.  О  чем  он  думает  сейчас?   Я   вдруг
почувствовал, что должен знать, о чем он думает. А может быть, не  столько
знать, о чем он думает, сколько проверить, могу ли я  по-прежнему  слышать
чужие мысли.
   Я сосредоточился, ожидая, призывая к себе шорох чужих слов.  Но  шороха
не было. Были лишь мои собственные  беззвучные  мысли,  которые  испуганно
бились в моей голове летучими мышами.
   Нет, не нужны мне были чужие мысли, ни разу не получил я  удовольствия,
подслушивая шорохи чужих черепных коробок. Да и не вспоминал почти о своих
способностях, пока не возникала в них нужда. Но это был  инструмент,  было
оружие в борьбе за признание Янтарной планеты, за реальность Контакта. Да,
это было не мое оружие, не я выковывал его. Мне его дали, и я  отвечал  за
него. Конечно, я не мог потерять это оружие сам. Это чушь.  И  все-таки  в
чем-то я был виноват.
   Попробовать еще раз. Не спеша. Спокойно. Расслабиться. Не думать  ни  о
чем. И сейчас вслушаться. Жестяной шорох сухих листьев. Сейчас он зазвучит
в моей голове.
   Но он не звучал. Я ничего не слышал. Ничего. Я протянул было руку, чтоб
коснуться руки  Павла  Дмитриевича  и  сказать  ему  о  новой  потере,  но
удержался в последнюю секунду. Мне было жаль его.  Удар  за  ударом.  И  в
обоих случаях я был вестником несчастья. Да и что это меняло? Не повернуть
же огромный "Ил" с полутора сотнями пассажиров обратно только потому,  что
учитель английского языка Юрий Михайлович  Чернов  потерял  свою  странную
способность слышать чужие мысли! Способность, которая и существовать-то по
всем правилам науки не могла.
   Две стюардессы, в которых я  узнал  прекрасных  шереметьевских  богинь,
разносили на пластмассовых подносиках элегантную международную еду. На  их
пластмассовых лицах были корректные международные улыбки.
   Я засыпал, просыпался, снова засыпал, а в сердце все торчала заноза.
   Наконец нас снова попросили не курить  и  застегнуть  привязные  ремни,
горизонт встал дыбом, и самолет начал снижаться.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАРУБЕЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ


1

   Профессор Хамберг оказался точно таким, как я его представлял: высокий,
сутулый, по-стариковски изящный. Он еще издали помахал нам рукой. Лицо его
было серьезно, и я понял, что, к сожалению, не ошибся.
   - Добрый день, Хью, - сказал Павел Дмитриевич.
   - Добрый день, Пол,  -  попробовал  улыбнуться  профессор  Хамберт,  но
улыбки не получилось. - Как долетели?
   - Отлично. Познакомьтесь с Юрием Черновым.
   - Очень рад, - пожал  мою  руку  профессор.  Кожа  на  его  руке  суха,
морщиниста и прохладна.
   - Очень рад, - сказал я.
   Пока, к своему некоторому удивлению, я понимал, что говорит профессор.
   Павел Дмитриевич не спрашивает о Лине Каррадос, подумал я. Может  быть,
спросить мне? Я бросил быстрый взгляд на Петелина, но он незаметно покачал
головой.
   Мы прошли к нескольким  металлическим  кругам,  похожим  на  аттракцион
"колесо смеха". Но на колесе были не люди, а чемоданы.  Хамберт  спрашивал
Павла Дмитриевича о ком-то, чьи  имена  были  мне  незнакомы,  и  я  вдруг
подумал, что, может быть, все-таки ошибся и мисс Каррадос жива. Но  я  сам
не верил себе. Ее не было.
   Мы сняли с вращающихся колес смеха свои чемоданы, прошли таможенников и
вышли на улицу. Здесь было теплее, чем в Москве, снега не  было.  Господи,
вот я и в Шервуде, а где же желание прыгать теленком, что переполняло меня
в Шереметьеве?
   Мы уложили ч