поднималась  и  поднималась  к  вершинам
бесконечно печальной и  бесконечно  радостной  гармонии.  Она  печальна  и
радостна одновременно, ибо высшая гармония объединяет в себе все.  Мелодия
поднималась, пока наконец не взорвалась  торжествующим  фейерверком.  Узор
был Завершен.
   Тело в центре зала шевельнулось раз, другой, и новый Ао встал. Его нить
вплелась в наш Узор.  Мы  одержали  еще  одну  победу  над  всепоглощающим
временем, вырвали из его лап нашего брата.


   Когда я открыл глаза в  лаборатории  сна,  я  услышал  слабое  шуршание
самописца. В комнату неохотно вползало серенькое утро.
   Я почувствовал себя таким  счастливым,  таким  бодрым,  что  мне  стало
стыдно. Если бы я только мог сделать так, чтобы и другие услышали  мелодию
Завершения Узора!.. Если бы ее могла услышать Нина Сергеевна... "Где она?"
- подумал я.
   Я осторожно сел. Что-то мешало глазам. Ах да, это  же  фольга,  которую
мне приклеивала Нина Сергеевна на веки. Наверное, ее можно снять. Я содрал
с век  серебряные  пластиночки,  похожие  на  рыбью  чешую.  Снял  с  себя
электроды, потянулся и вдруг увидел Нину  Сергеевну.  Она  спала,  сидя  в
кресле. Голова ее лежала на спинке, и вся она  казалась  такой  маленькой,
несчастной и усталой, что мне захотелось взять  ее  на  руки,  отнести  на
кровать и уложить рядом с любимой куклой.
   Я стоял и  смотрел  на  нее  и  слушал,  как  шуршит  самописец  и  как
поскрипывает его перо. Внезапно она открыла глаза и  посмотрела  на  меня.
Она не вскочила на ноги, не  стала  извиняться,  что  заснула,  что  плохо
выглядит после бессонной ночи, не стала ничего спрашивать. Она смотрела на
меня и вдруг улыбнулась все той же слабой, неопределенной улыбкой, какой я
не видел ни у кого, кроме нее.
   - Как сладко я прикорнула! - вздохнула она. - Сколько времени?
   - Половина восьмого уже.
   - О боже,  я  продрыхла  в  кресле  часа  два!  Как  только  прекратила
регистрировать  БДГ,  решила  отдохнуть  немного.  Ну,  а  как  вы,   Юрий
Михайлович?
   - О Нина! - сказал я с таким чувством, что она вздрогнула и выпрямилась
в кресле. - Если бы вы только знали, как это было прекрасно!
   - Что?
   - Нет... потом "Я не смогу вам рассказать. Где я  возьму  слова,  чтобы
описать вам мелодию Завершения Узора? И не существует таких слов...
   Нина Сергеевна посмотрела на меня, и в сереньком ноябрьском утре  глаза
ее были огромны, темны и печальны.
   - Вам грустно? - спросил я.
   - Да, - кивнула она.
   - Почему?
   - Не знаю... - Она энергично встряхнула головой, и волосы ее  негодующе
метнулись.
   - Нина... Сергеевна, у меня к вам просьба.
   - Слушаю, Юрий Михайлович.
   - Могу я вас называть просто Нина?
   Нина Сергеевна подумала и серьезно кивнула мне:
   - Да, конечно.
   - Спасибо, Нина! - вскричал я, и она засмеялась.
   Я тоже засмеялся. Стоит человек в лаборатории сна в пестренькой  глупой
пижаме, стоит перед женщиной в белом халате и кричит ей спасибо.
   Нина встала, томно, по-кошачьи, потянулась, умылась кошачьими лапками и
сказала:
   - Ну-ка, посмотрим, что там наскребли самописцы. А вы одевайтесь  пока.
Борис Константинович взял с меня слово, что к восьми тридцати духа  вашего
здесь не будет.
   Я  пошел  в  маленькую  комнатку,  где  я  мучил  профессора,  и  начал
одеваться. Какое  это  счастье  -  сидеть  в  маленькой  пустой  комнатке,
натягивать на себя брюки и думать о детски незащищенном лице  Нины,  когда
она спала в кресле. И слышать мелодию  Завершения  Узора.  Спасибо,  Нина,
спасибо, У, спасибо, Борис Константинович, спасибо  всем  моим  друзьям  и
знакомым за то, что они создали мир, который так добр ко мне.
   - Юрий Михайлович! - крикнула Нина из соседней комнаты,  и  я  вскочил,
запутавшись ногой в брючине.
   - Что?
   - Идите быстрее сюда, взгляните!
   Босой, застегивая на  бегу  пуговицы,  я  влетел  в  лабораторию.  Нина
держала в руках длинный рулон миллиметровки с волнистыми линиями.  Я  стал
рядом с ней и уставился на бумагу.
   - Вот, смотрите.
   Я смотрел на волны и зубчики. Волны и зубчики. Зубчики и волны.
   - Вы видите?
   Нина бросила на меня быстрый боковой взгляд и  засмеялась.  По  крайней
мере, она должна быть благодарна, что я  так  веселю  ее.  Босой  имбецил,
смотрящий на миллиметровку с видом барана, изучающего новые ворота.  Очень
смешно.
   - Сейчас я вам  все  объясню.  Видите,  вот  эти  зубчики  мы  называем
альфа-ритмом. Здесь  вот,  в  самом  начале.  Он  соответствует  состоянию
расслабленности, пассивного бодрствования. Понимаете, Юра?
   Юра! Она назвала меня Юрой! Да здравствует альфа-ритм,  да  здравствует
пассивное бодрствование! Отныне я всегда буду пассивно бодрствовать,  лишь
бы она называла меня Юрой!
   - Понимаю, - с жаром сказал я.
   - Ну и прекрасно. Идем дальше. Амплитуда ритма снижается,  периодически
он исчезает.
   Зубчики действительно снижались. А  может  быть,  и  нет.  Я  не  очень
смотрел на них. Я смотрел на Нинин палец, тонкий и длинный  палец.  Совсем
детский палец. А может, это мне просто хочется  видеть  ее  беззащитной  и
хрупкой и соответственно воспринимать  себя  самого  бесстрашным  рыцарем,
закованным в эдакие пудовые латы - мечту ребят, собирающих металлолом.
   - Юра, вы смотрите?
   - Да, да, Нина, клянусь вам! Никогда ни на что я  не  смотрел  с  таким
интересом...
   - Юра, а вы... всегда такой... как бы выразиться...
   - Дементный? - опросил кротко я. - Не стесняйтесь, у меня есть  близкий
друг, которого я очень люблю. Он еще много лет  назад  нашел  у  меня  все
симптомы и признаки слабоумия.
   - Не болтайте, я вовсе не то хотела сказать...
   - А что же?
   -  Не  знаю...  или,  может  быть...  ага,  нашла  слово:  небудничный?
Небудничный. Конечно.
   - Только по праздникам. Но сегодня у меня  двойной,  а  может  быть,  и
тройной праздник: я был на Янтарной планете, я с вами, и мы сейчас  увидим
что-нибудь интересное. Какие же это будни? Помилуйте-с, сударыня!
   - Спасибо.
   - За что?
   - За все. А теперь смотрите на  бумагу.  -  Голос  Нины  стал  нарочито
суровым. Похоже было, что она  пряталась  сейчас  за  ним.  -  Мы  с  вами
остановились на стадии  "А",  это  самое  начало  сна.  Она  у  вас  очень
короткая, но не настолько, чтобы это  что-то  значило.  Двигаемся  дальше.
Наступает дремота, альфа-ритм  все  уплощается,  появляются  нерегулярные,
совсем медленные волны в тета- и дельта-диапазонах. Видите?
   - Вижу.
   - Это вторая стадия, "В", переходит в сон средней глубины. Стадия "С".
   - Это уже сон?
   - Конечно. Видите вот эти почти прямые участочки?
   - Вижу.
   - Это так называемые сонные веретена.
   - Это я так сплю?
   - Спите, Юра. И не мешайте, когда вам  объясняют,  как  вы  спите.  Тем
более, что мы уже в стадии "Д". Стадия "Д" - это глубокий сон.
   - Сновидения здесь?
   - Нет, практически в стадии глубокого сна  сновидений  нет.  А  если  и
бывают, то они вялы, неярки. Смотрите  на  волны.  Видите,  какая  высокая
амплитуда? Это регулярные дельта-волны и те же сонные веретенца.
   - Боже, кто бы мог подумать, что сон - такое сложное дело!
   - Все на свете сложно, только дуракам все кажется ясно. Дуракам и  еще,
может  быть,  гениям...  -  Нина  вздохнула  и  тряхнула  головой,  словно
прогоняла от себя образы дураков и гениев. - И  вот  наконец  стадия  "Е".
Совсем редкая дельта-активность.
   - Смотрите, снова зубчики, - сказал я, как идиот.
   - Это и есть быстрый сон. Быстрые и частые волны. Очень похожи на  ритм
бодрствования. Сейчас посмотрим время.  Ага,  примерно  двенадцать  сорок.
Итак, в двенадцать сорок вы начали видеть сны.  Проверим  по  БДГ.  -  Она
взяла другой рулончик, поменьше. - Вот всплеск. Время, время... двенадцать
сорок. Совпадение полное.
   - А что же здесь необычного? - спросил я.
   - Сейчас увидите. Вот ваш быстрый сон кончается. Занял  он  всего  пять
минут.
   - Это много или мало?
   - В начале ночного сна это обычно. Быстрый сон ведь бывает три, четыре,
пять раз за ночь. К утру продолжительность  периодов  быстрого  сна  может
доходить до получаса.
   -  И  за  такие  коротенькие  сеансы  люди  успевают  увидеть   столько
интересного?
   - Вообще-то в большинстве случаев протяженность события  во  сне  более
или менее соответствует протяженности такого же события в реальной  жизни.
Но бывают и исключения. Во всех  учебниках  описывается  один  шотландский
математик, который во сне часто пережигал за тридцать  секунд  музыкальный
отрывок, который обычно длится полчаса. Но дело сейчас не в этом.  -  Нина
снова подняла длинную змею миллиметровки. - Вот коротенький промежуток,  и
снова период быстрого сна. Это уже не совсем обычно.
   - Что не совсем обычно?
   - Очень маленький интервал. И главное - второй  ваш  быстрый  сон  тоже
длился ровно пять минут.
   - А должен сколько?
   - Что значит "должен"? Обычно продолжительность периодов  быстрого  сна
увеличивается к утру. А у вас - нет. Мало того, Юра. Смотрите.  Вот,  вот,
вот... Вы видите?
   - Что? То, что их длина одинакова?
   - Вот именно. У вас было десять периодов быстрого сна, и все совершенно
одинаковые - по пять минут. Я  такой  ЭЭГ  не  видела  ни  разу.  Странная
картина...
   Что это, думал я, сигналы или не сигналы? Наверное,  сигналы.  А  может
быть, так уж я просто сплю?
   - Нина, скажите, а может эта картина иметь естественное  происхождение?
Я имею в виду десять своих снов.
   Нина наморщила лоб.
   - Не знаю. Надо  подумать,  показать  Борису  Константиновичу.  Но  эти
десять периодов... И даже не то, что  обычно  число  этих  периодов  редко
бывает больше шести за  ночь...  Меня  поражает  их  одинаковость.  Ничего
похожего никогда не видела...
   Нина смотрела на змейку, вычерченную самописцем. Змейка  то  благодушно
распрямлялась, то собиралась в мелкие злые складочки.
   - Что-нибудь еще, Нина? - спросил я и осторожно дотронулся до ее локтя.
   Локоть был теплый и упругий. Стать позади нее. Поддеть ладонями оба  ее
локтя. Привлечь к себе.
   - Я сразу и не обратила внимания.
   - На что?
   - На интервалы между быстрыми снами. Девять интервалов, и все время они
растут.
   - Интервалы?
   - Угу.
   - А что это значит?
   - Не знаю, Юра. Могу вам только сказать, что ЭЭГ совершенно  не  похожа
на нормальную картину сна. - Нина посмотрела на часы: - Юра, вам пора.
   - А вы остаетесь?
   - Мне еще нужно кое-что привести в порядок. До свидания.
   Это было нечестно. Она не могла так  просто  сказать  "до  свидания"  и
выставить  меня.  После  всего,  что  случилось...  "А  что,   собственно,
случилось?" - спросил я себя. То, что я спал в одной комнате с  Ниной,  не
давало мне ровным счетом  никаких  прав  на  особые  отношения.  Что  еще?
Коснулся рукой локтя? И все.
   - Нина, - сказал я тоном хнычущего дебила, - неужели же нам не придется
повторить эксперимент?
   Нина  улыбнулась  своей  далекой  слабой  улыбкой.  Лицо  у  нее  после
бессонной ночи было усталое и слегка побледневшее. А может быть,  мне  оно
лишь  казалось  таким  в  свете  серого  ноябрьского  утра.  Но  оно  было
прекрасно, ее лицо, и у меня сжалось сердце от нахлынувшей вдруг нежности.
Если бы и у меня был свой Узор, как  на  Янтарной  планете,  я  бы  понял,
наверное, что мне не завершить его без нее.
   Спасибо, У, спасибо, странный далекий брат. Спасибо за радость  общения
и за радость, которую я испытываю, глядя на это побледневшее и осунувшееся
женское лицо с большими серыми глазами. Спасибо за янтарный  торжествующий
отблеск, который подкрашивает скучное и бесцветное,  из  бледной  размытой
туши, начало дня. Спасибо за десять маленьких быстрых снов, в  которых  ты
познакомил меня с Завершением Узора. И что бы ни случилось со мной впредь,
я уже побывал в Пространстве, и никто никогда не  отнимет  у  меня  вашего
привета.
   - До свидания, Нина.
   Она ничего не ответила. Она стояла и держала в руках бесконечную  ленту
миллиметровки, и лоб ее был нахмурен.



10

   Мы сидели с Галей в кино.  На  вечернем  сеансе,  на  который  я  купил
билеты, когда возвращался из школы. Старая французская комедия с  покойным
Фернанделем в главной роли. Трогательные в  своей  наивной  незащищенности
трюки.
   Где-то я читал, что  волк,  желая  избежать  схватки  с  более  сильным
соперником, подставляет под его клыки  в  знак  смирения  шею,  и  тот  не
трогает его. Так и фильм. Вот моя шея, я сдаюсь.
   Галя просунула руку под мою, и ее ладошка легла на мою  ладонь.  Теплая
волна нежности нахлынула на меня.  А  может  быть,  не  столько  нежности,
сколько вины и угрызений совести. Но кто  знает,  что  вернее  цементирует
отношения двух людей...
   - Люш, - тихонечко прошептал я.
   Она не ответила. Она лишь быстро прижала  свою  ладошку  к  моей.  Жест
успокаивающий, ободряющий. Ничего,  Юра,  все  будет  в  порядке.  Я  тебя
все-таки уговорю, ты поедешь к тете Нюре в Заветы, в ее  уютный  домик  на
самом краю поселка, будешь пить каждый день парное молоко и  забудешь  про
свои фантазии...
   Если бы она только не была так уверена в своей  правоте,  подумал  я  и
резко вырвал свою ладонь из-под ладони Гали. Два дня  я  не  слышал  чужих
мыслей и совсем было забыл о них. А сейчас, сидя рядом с  женой  в  темном
зале кинотеатра, я незаметно для себя включился в  неторопливый  поток  ее
мыслей. Подключился по-воровски, как электровор подключается к сети, минуя
счетчик. Нет, Юрий Михайлович, по счетчику нужно платить.
   Это она думала о тете Нюре, и моя виноватая нежность снова  уперлась  в
плотину ее здравого смысла. Слишком здравого.
   Если бы она только могла понять, если бы  только  треснул  ее  стальной
панцирь непогрешимости... А что тогда? Да и хочу ли я, чтобы этот  панцирь
лопнул? Если быть честным с собой?
   И снова чувство вины начало  понемножку  подтягивать  из  моего  сердца
резервы нежности. И снова ее рука  ободряюще  похлопала  мою.  И  снова  я
услышал медленный и уверенный хруст ее мыслей:
   "Ему, видно, совсем плохо... бедный... А все из-за упрямства".
   Мне захотелось крикнуть ей во весь голос:
   "Мне хорошо, не жалей меня! Это я должен жалеть тебя!"
   И снова поднявшаяся было теплота ушла  в  какую-то  яму.  В  моей  руке
лежала ее чересчур крупная для ее роста рука. Неприятно холодная.
   Когда мы возвращались домой, Галя была весела и оживленна. Если уж  она
решает что-нибудь, она никогда не останавливается на полпути.  Она  -  как
снаряд, летящий к цели. Он  может  попасть  в  нее  или  промахнуться,  но
остановиться или повернуть назад - никогда.
   А она твердо решила не подавать виду, не раздражать больного мужа.  При
душевных расстройствах  и  психических  заболеваниях  главное  -  чуткость
родных и близких.
   - А что, если сделать на ужин картофельные оладьи? - спросила  Галя.  -
Натрем сейчас десяток картофелин...
   Картофельные  оладьи  -  мое  любимое  блюдо.  Но  поскольку  оно,  как
известно, довольно трудоемко, изготовляет его Галя не так-то часто.
   Я чистил картошку, а Галя натирала ее на  терке.  Потом  мы  поменялись
ролями. Горка сероватой кашицы все росла и росла в тарелке, темнела,  а  я
думал, что не все на  свете,  к  сожалению,  можно  исправить  при  помощи
картофельных оладий.


   - Юрочка, - сказала мне на большой перемене  Лариса  Семеновна,  -  что
стало с вашим Антошиным?
   - А что такое?
   - Метаморфоза. Получил у меня сегодня четверку.
   - О, Лариса Семеновна, боюсь сглазить. Сергея как подменили.
   - Но все-таки, как это вам удалось?
   - Мне?
   - Вы же  классный  руководитель.  И  отвечаете  за  все  на  свете,  от
успеваемости до первой любви,  от  отношений  с  родителями  до  увлечения
спортом.
   - Вы знаете, есть такой старинный английский анекдот. В  семье  родился
мальчик. Внешне совершенно здоровый, но и в год, и в два, и в три он так и
не заговорил. Ребенка таскали по всем врачам - и  все  напрасно.  Родители
смирились. Глухонемой так глухонемой, что  же  делать?  И  вдруг  однажды,
когда ему было  лет  восемь,  мальчик  говорит  за  столом:  "А  гренки-то
подгорели". Родители - в слезы. Как, что, почему же ты раньше не  говорил.
"А о чем говорить? Раньше все было нормально".
   - Гм! И что же ваша бородатая притча должна означать?
   - А то, что Антошин столько лет продремал, что в конце концов  выспался
и проснулся.
   - Да ну  вас,  Юрочка,  к  бесу!..  Ваша  скромность  носит  вызывающий
характер. Истинная скромность состоит знаете в чем?
   - Нет, не знаю.
   - В признании своих заслуг, вот в чем.
   Лариса Семеновна как-то очень  ловко  и  лукаво  подмигнула  мне,  и  я
подумал, что не одно, наверное, сердце начинало в свое время биться от  ее
подмигиваний.
   - Ладно, Лариса Семеновна, раз вы уже разгадали меня, открою  вам  свою
тайну. Чур, только, никому ни гу-гу.
   - Идет.
   - Я незаконный сын Ушинского. Именно от него я унаследовал  незаурядный
педагогический талант.
   - То-то я смотрю,  вы  на  него  похожи...  Вы  с  вашими,  говорят,  в
Планетарий собрались?
   - Вы наш Талейран и наш Фуше. От вас ничего не  скрыть.  Сегодня  после
занятий.
   Я люблю ходить со своими охламонами на разные экскурсии.  В  школе  они
все ученики. Стоит им выйти на улицу,  как  они  мгновенно  преображаются.
Девочки  сразу  взрослеют  и   хорошеют,   мальчики   обретают   юношескую
степенность. Они немножко стесняются организованности экскурсии  и  быстро
разбиваются на группки в два-три человека.
   Однажды нас увидел на улице математик Семен Александрович. Не помню уж,
куда мы шли. По-моему, в Третьяковку. Он посмотрел на меня, и в глазах его
мерцал ужас. Назавтра я спросил, что так поразило его.
   "А разве можно ходить не строем?" - посмотрел он на меня.
   Ах ты милый мой Беликов, современный ты  человек  в  футляре,  хотел  я
сказать ему, но вовремя удержался. Рожденный ходить строем,  иначе  ходить
не умеет.
   Мы вышли из школы. Наконец-то первый раз в этом  году  пошел  настоящий
снег.  Пушистые,  театральные,  нарядные  снежинки...  Просто  жалко  было
смотреть, как гибнут такие шедевры под колесами машин и ногами прохожих.
   Алла Владимирова шла вместе с Сергеем Антошиным. Так, так, так. Похоже,
что Сергей подымается по социальной лестнице  класса,  перепрыгивая  через
ступеньки. Идти рядом с  Аллой  Владимировой  -  это  дается  не  каждому.
Господи, да я сам бы с удовольствием взял ее под руку. Щеки  ее  горят  на
ветру, на длиннющих ресницах тают новогодние снежинки. Ей  бы  закружиться
сейчас в вихре вальса, вылететь на середину улицы, и вся улица замерла  бы
от восхищения.
   А Сергей цвел и цвел от  тихой  гордости.  Он  и  выше  стал,  и  плечи
отведены немножко назад,  и  грудь  колесом  под  стареньким  демисезонным
пальтишком. Милый мой Сережа, как я рад, что ты наконец проснулся. И все у
тебя будет хорошо, только не засни опять.
   Мы доехали на метро до "Краснопресненской", а  потом  дошли  пешком  до
Планетария. Я уже не первый раз сижу под его куполом, но сегодня я смотрел
на звездное небо совсем с особым чувством. Где они, мои далекие братья?  В
какой части безбрежного космоса?
   Тонкая световая указка лектора легко  скользила  по  ночному  небу  над
темными силуэтами домов по его краям. Моя указка была чуточку длиннее.
   И снова, как уже случалось, на меня нахлынуло ощущение  чуда.  Я,  Юрий
Михайлович Чернов, добившийся в жизни только, пожалуй,  того,  что  Сергей
Антошин  шел  в  Планетарий  рядом  с  Аллой  Владимировой,   я   оказался
избранником, в кого почему-то уперлась указка,  сотканная  из  сновидений,
посланных откуда-то из неведомых далей.
   Интересно, как чувствуют себя настоящие избранники  судьбы?  Как  несут
свое бремя славы? Неужели привыкают к нему?  Главное  мое  чувство  -  это
чувство нереальности. Не может быть. Не должно быть. А потом я думаю,  что
все-таки есть. И я знаю еще, что я сам ни при чем. Я просто  та  точка,  в
которую уперся лу