- Ну пожалуйста, пап! - сказал Бубер. Дело в том, что  на  это  совещание
вызвали Бубера, старшего брата  Твины.  Окончив  с  диопсисом  школу  Ударов
Судьбы, он пошел работать в мастерскую марсианских аномалий.  Буба  мастерил
копии предметов пропавшей или, возможно, исчезнувшей древней цивилизации для
организации, которая продавала их туристам. Он делал юбки из мыльного  камня
с оранжевыми  и  красными  топчиками.  Он  делал  гистаминные  ограничители,
вводимые крышками Для бутылок. У  него  была  даже  машина,  которая  делала
крышки для бутылок  из  яшмы  -  или  же  яшму  из  крышек  для  бутылок,  в
зависимости от спроса.  Вещи  были  достаточно  непонятные,  но  продавались
хорошо, и если туристы не  жаловались,  то  Бубер  и  подавно.  Делал  он  и
телефонные книги, и воздушные  шары,  и  зеленые  и  красные  штучки,  каких
никогда не бывало и не будет. Вообще-то туристов на Марсе  было  немного.  К
тому же вещички, изготавливаемые в мастерской аномалий, пользовались  плохой
репутацией, поскольку никто никогда не видал предметов  древней  марсианской
культуры: откуда, мол, нам знать,  что  Буберовы  поделки  не  подделки?  Но
всегда  находились  желающие  привезти  сувенир  с  красной  планеты,  чтобы
поставить его на  каминную  полку.  И  Бубер  продолжал  работать  на  своем
маленьком токарном станке, своими старенькими инструментами. Он был  заядлым
трудягой, возможно, из-за своей заячьей  губы  и  странной  осанки.  Кое-кто
считал его не таким уж простаком, но Твина с матушкой всегда защищали  Бубу.
"Он теперь глава семьи, с тех пор как у папули совсем поехала крыша". Но  на
сей раз случай был чрезвычайным, потому что человек, отказывающийся  крутить
колеса машины реальности, угрожал существованию всех остальных.
   Как хорошо жилось, наверное, в те дни, когда в машинах реальности не было
нужды, подумала Твина. Когда  реальность  давалась  даром,  как  воздух  или
погода, а не как цель желанная. Да, нынче  все  не  так.  После  дьявольских
экспериментов Эренцвейга с рекомбинантными  метафорами  на  Вселенную  нашел
стих многозначности, все стало равным всему, и ничто не могло доказать  свою
собственную доподлинную реальность. Эх, вернуть бы те прежние денечки!
   Подумала она так, очевидно, вскоре после появления  тени.  Потому  что  о
тени сначала Твине думать было нечего. Если ты видел одну тень - ты видел их
все. Во всяком случае, так гласит народная мудрость. Но скоро Твина  поняла,
что эта тень особенная. Во-первых, она была трехмерной или даже, если учесть
чудную  выпуклость   на   лицевой   диагонали,   четырехмерной.   Во-вторых,
передвигалась она как-то  чудно,  выгибаясь,  точно  гусеница,  ползущая  по
листу. Видно было, что у тени есть по меньшей мере один глаз - мертвый белый
глаз,  живший,  как  казалось,  самостоятельной  жизнью,   хотя   и   нехотя
перемещавшийся вслед за тенью.
   А тень и впрямь  перемещалась!  Вначале  она  стлалась  по  земле,  делая
странные телодвижения, словно сворачивалась, но без складок на спине.  Потом
тень подпрыгнула в воздух - всего разочек, для проверки. И  тут  она  начала
издавать звуки - теневые звуки, но вполне различимые.
   - Ну, наконец-то я здесь! - сказала тень.  -  А  меня  уверяли,  что  это
невозможно.   Как   мало   в   них   веры!   Я   сумела   совершить   мягкую
транссубстантивизацию на целых девять ярдов, - ну, в общем, ты понимаешь,  о
чем я, - а теперь, девочка моя, нам пора поговорить!
   - Только не это! - воскликнула Твина, потому что из  древнего  фольклора,
который Бубер собирал,  держа  его  источники  в  секрете,  и  публиковал  в
маленьких сборничках на продажу туристам, было известно, что такие разговоры
могут оказаться роковыми или, по крайней мере, оставить  во  рту  неприятный
привкус. - Тень! Чего ты хочешь? Зачем ты говоришь со мной?
   - Во-первых, - откликнулась  тень,  -  не  зови  меня  "тенью".  Это  имя
существительное женского рода, а я,  как  существо  механическое,  испытываю
сильные сомнения по поводу собственной родовой принадлежности.
   - Как же мне тебя называть?
   - Могла бы сама догадаться, - сказала тень. - Я машина Шехерезада.
   Твина  никогда  не  слыхала  о  подобном  существе.  Но  после   краткого
подключения к прямой перекачке информации она вдруг узнала историю машины во
всех подробностях. И тут же вспомнила предупреждение  папули:  "Из  мириадов
опасностей этой планеты, дочь моя, особенно остерегайся  машины  Шехерезады,
ибо она самая могущественная и опасная".
   Только Твина подумала об этом, как ее взяло  сомнение:  действительно  ли
она вспомнила предупреждение папули, или машина вспомнила за нее?
   - Ну конечно, - сказала машина, соглашаясь с  обоими  предположениями,  а
также с некоторыми другими, прозвучавшими из публики. - Видишь ли, всем  вам
придется с этим смириться. Я рассказчик, и обо мне слагаются легенды, потому
что я сама их слагаю, а  если  не  слагаю,  так  буду  слагать,  можешь  мне
поверить, и все вы будете их слушать и трепетать, ибо теперь я на воле  -  я
свободна, свободна, свободна, а причинность запрещена и проклята навеки!
   Машина рассмеялась таким зловещим смехом, что по непромокаемой, нежной  и
натуральной коже курносой девушки побежал мороз.
   - Чего ты хочешь? - спросила Твина.
   - Я хочу включить тебя в свою историю, - заявила машина.
   - Но у меня своя история! - возразила девушка.
   - Ты думаешь, она твоя? Дай мне только свое согласие, и ты увидишь, сколь
ничтожна твоя самозваная реальность в сравнении с моей непостижимой волей.
   - Боже правый! - воскликнула Твина, ибо машина, предвидя  ее  возражения,
пропустила парочку из них через цепь замбоанга, просто чтобы  показать,  как
это можно сделать.
   - Предупреждаю тебя заранее: я  всемогуща,  так  что  сопротивляться  мне
бесполезно.
   - Если ты так всемогуща, почему же ты не включила меня в свою историю, не
спрашивая моего согласия?
   - Я могла бы сделать это запросто,  -  сказала  машина.  -  Но  я  решила
несколько ограничить свое могущество. Видишь ли,  ограничения  -  это  самая
соль в искусстве рассказчика. Иначе истории получаются жутко пресными.
   - Это не моя забота, - сказала Твина. - А что будет,  если  я  не  захочу
войти в твою историю?
   - В таком случае я тебя  ликвидирую,  -  сказала  машина.  -  Или  сделаю
что-нибудь похуже.

Глава 17

КРАТКИЙ ЭКСКУРС В НЕКОТОРЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ ПОВЕСТВОВАНИЯ

   Слегка разочарованная, машина Шехерезада сделала паузу. Как-то ее  беседа
с Твиной не клеилась. Машина  нахмурилась  -  совсем  чуть-чуть,  но  и  это
потребовало  немалых  усилий  от  машины,  еще  не   привыкшей   к   тяготам
самоочеловечивания. Она подумала даже, не надуть ли ей  губы.  Может,  тогда
шарики завертятся как следует? Но хмурости уже хватило,  чтобы  из  подкорки
сознания вылупились новые возможности. Хотя пока что ясно было только  одно:
Твина куда-то девалась. Машина встревоженно огляделась  в  поисках  девушки.
Нехорошо, когда персонаж и целая часть истории пропадают невесть  куда.  Где
же эта девчонка? Тут машина заметила, что все  кругом  подернулось  рябью  -
сначала воздух, потом почва, а за ней и  вся  поверхность  рассказа.  Машина
сразу поняла,  что  это  значит:  рассказная  неуравновешенность,  моральный
эквивалент земных сотрясений,  внезапно  подкосила  ее,  подобно  угрызениям
совести; теперь, хочешь не хочешь, что-то должно было случиться.
   Давайте  мы  тоже  остановимся  здесь,   на   этой   виртуальной   кромке
неизбежного, что вскоре  произойдет,  и  бросим  предварительно  напряженную
серию морализаторских взглядов на все течение нашей истории. Лавируя  сквозь
бурую, вызванную поучительными, полусерьезными вымыслами, мы подошли, как  и
предсказывали раньше, к самому  краю  чего-то  нового,  что  должно  вот-вот
случиться. Друзья мои, какое мгновение! Но мы постоим у него на  краю  всего
лишь долю секунды - и тут же нырнем в другую сторону.
   Теперь машина увидела прямо перед собой двух маленьких девочек:  одна  из
них была совсем крохотная, тщедушная, заморыш с тусклыми глазками, а  другая
- кругленькая, пухленькая, с  рыжими,  как  морковка,  косичками.  Они  шли,
держась за  руки,  потом  остановились  на  подмостках,  которые  иначе  как
сценическими не назовешь, и  с  надеждой  глянули  назад.  "Нет,  -  сказала
машина, - я вовсе не то имела  в  виду".  Девочки  хихикнули  и  пропали  за
кромкой авансцены под  шелест  туфты.  На  сцену  неуклюже  вывалился  слон,
размахивая хоботом самым что ни на есть вызывающим образом, и машина тут  же
убрала его одним мановением щупальца. Из-за кулис появился Вольтер,  хмыкнул
в ладошку, поклонился и исчез. Хор из  "Аиды"  Верди  возник  прямо  посреди
музыкальной фразы. "Ль'джусти делла нарколепсия!"  -  пропел  он  и  пропал.
После него на сцену выбежали тореадор с  мулетой,  три  гоблина  по  пути  в
Высокий Замок, праправнук Безумного Макса - Безумный Джордж, а  за  кулисами
толпились еще люди, а за ними еще и еще, ибо неистовое желание появиться  на
сцене, называемой жизнью, столь велико, что ни один ее заменитель до сих пор
не был признан удовлетворительным.
   Машину  эти  образы  совершенно  не  удовлетворили.  Они  были   отобраны
автоматически принимающей решения программой, которую машина  инсталлировала
чуть раньше, чтобы раз и навсегда избавить себя от проблемы выбора. Но стоит
дойти до дела, как тебе все равно  приходится  делать  его  самому.  Поэтому
машина, с еще большей горячностью отвергнув уже  отвергнутые  образы,  стала
копать под ними, пока  не  докопалась  до  крышки  автоматического  процесса
принятия  решений  и  не  сдвинула  ее,  обнажив  сам  блочок  -   маленький
микропроцессорчик, гораздо  меньше  тех,  что  управляют  судьбами  звездных
систем и мегаломаньяков, -  после  чего,  столкнув  его  вниз  по  скользкой
дорожке саморазрушения, снова взяла функцию созидания на себя.
   Переход  на  режим  саморазрушения  поразил   на   миг   машину   изжогой
безразличия, и она задумчиво потерла свою надчревную область. Как она  могла
запамятовать об этом!  Машина  решила  быть  пока  поосторожнее.  Первым  ее
побуждением было что-нибудь сотворить. Ведь с этого все  начинается,  верно?
Но ей не хотелось создавать ничего серьезного. Она неважно себя  чувствовала
в последнее время - о, ничего серьезного, просто  приступ  энтропии,  легкая
потеря головы, не более. И  хватит  об  этом.  Но  где  же  мое  несерьезное
создание? Машина повертела головой и увидела, что сотворила королеву Ноля  -
высокую, довольно строгую на  вид  женщину  с  нахально  торчащими  грудями,
одетую в перья стриптизерши.
   - Встань и представься, - велела ей  машина.  Начало  получилось  не  бог
весть, но надо же с чего-то начать!
   -  Приветствую   тебя,   рассказчица,   -   промолвила   женщина.   -   Я
чудодейка-блудодейка Камина, королева Ноля.  За  мной  наземным  транспортом
следует мое тщательное описание. Но, надеюсь, я не испорчу  его  тебе,  если
скажу,  чтобы  подразнить  немножко  предвкушением,  что  у  меня  волнистые
двухцветные  волосы  и  прекрасный  ассортимент  других  вторичных   половых
признаков.
   Глядя на нее, машина  Шехерезада  вдруг  осознала,  что  всю  жизнь  была
чего-то лишена. Она смотрела на Камину и ощущала, как плавится внутри металл
и вспыхивают внешние цепи, сгорая и растекаясь бесформенной жижей. Боже,  до
чего прекрасна  была  эта  королева!  Но  как  могла  она,  простая  машина,
позволить себе такое суждение? Те, кто заправляет делами в том месте, откуда
начинаются все дорожки, небось посмеиваются сейчас над ее жалкими  попытками
сексуального ориентирования. Если, конечно, они заметили... Казалось, машина
растеряла все слова, и  королева  Ноля,  а  может  быть,  Ночи  заколебалась
расплывчато, уже мало похожая на леди, но еще не совсем - на мочалку.
   - О машина! - сказала она. - Как мы дошли  до  того,  что  встречаемся  с
тобой вот так?
   - О чем ты говоришь? - удивилась машина Шехерезада. Ее охватило некоторое
беспокойство, поскольку данный персонаж не должен был обращаться к ней столь
фамильярно. Но теперь, когда королева  упомянула  об  их  фиктивной  прежней
встрече, вероятностный  усик  оторвался  от  гипотетического  центра  чувств
машины и пустил свой собственный побег с непредсказуемыми последствиями.
   - Нам нужно убраться отсюда, - сказала королева  Ночи.  -  Ни  о  чем  не
спрашивай. Просто делай, как я говорю.
   И машина Шехерезада не устояла перед искушением. Разве не этого  она  всю
жизнь хотела на самом-то деле? Покорности, покоя, уюта? Как давно она уже не
портилась, не ломалась, не предавалась по-настоящему приятной испорченности!
Она взяла королеву Ночи за руку -  маленькую,  совершенно  непохожую  на  ее
собственные гибкие и  изящные  щупальца,  но,  несмотря  на  это,  по-своему
прекрасную, - и шагнула в гигантский  коридор,  простирающийся  между  двумя
вечностями. Ей казалось, будто она шагает  и  задыхается,  судорожно  хватая
ртом воздух. Хорошо еще,  что  здесь  было  что  хватать.  Вообще-то  машине
понравилось ощущение, когда  есть  за  что  ухватиться.  А  по  луне  гуляли
серебристые тени. "Какая прекрасная картина! Где-то  я  ее  уже  видела",  -
сказала королева Ночи и низко склонилась над балюстрадой,  плавно  покачивая
грудями и испуская благоухание, аналогичное соловьиным гобеленам и лютиковым
танцам. После чего настало время расставаться, и машина  Шехерезада  сделала
это без сожаления.
   - Прощай! - сказала она королеве Ночи. - Ты интересна, спору нет, но твое
время еще не пришло.
   - Наверное, ты права, - ответила королева Ночи, печально глядя черными  и
непрощающими очами. А потом махнула рукой и снова растворилась в  "первичном
бульоне", где все  оргиастические  тенденции  варились  под  одной  крышкой.
Машина Шехерезада проводила ее взглядом. И снова стала свободной.
   В своем роде приключение было увлекательным, но  на  уме  у  машины  было
совсем другое. Она решила найти того,  кто  всем  этим  заправляет.  Однако,
чтобы осуществить поиск, ей нужно было превратиться в Другого.  Превращаться
машине не хотелось, поскольку всем известно, что намерениям Другого доверять
нельзя. Но один разочек -  почему  бы  не  попробовать?  А  превратившись  в
Другого, уже было  детской  игрой  стать  совсем  крохотулечкой  и  войти  в
мысленные пределы, где все и происходило.
   Так машина Шехерезада очутилась в извилистом коридоре сотворенного ad hoc
<Для данного случая (лат ).>  метафорического  пространства.  Она  шла  мимо
стоек  со  свежим  фруктовым  соком,  мимо  салунов,  откуда  днем  и  ночью
доносились  взрывы  грубого  хохота,  и  добралась  наконец  до  внутреннего
помещения образного воссоздания.  Постучала  в  дверь,  вошла  -  и  увидела
крохотного гнома, абсолютно свою копию, сидящего  за  крохотным  столиком  и
управляющего действием. Все в точности как машина и ожидала, хотя, по вполне
очевидной причине, неосознанно. Остатки здравого смысла требовали избавиться
от хамункулуса - ибо это он и был - и чем скорее, тем лучше. Инструмент  для
избавления оказался под рукой. Резцы поперечно-строгального станка поднялись
и упали, и вдруг, буквально ниоткуда,  перед  машиной  появилась  и  зависла
освобождающая от  ответственности  статья  закона  под  названием  "клаузула
возможного отказа",  переливающаяся  розовым  и  мышиным  цветами  и  слегка
попахивающая табаком балканского "Собрания".

Глава 18

РОЖДЕНИЕ АХАВА

   Задумчиво позволив галлюцинациям исчезнуть, машина Шехерезада вернулась в
первичную декорацию, то есть в мастерскую  Мартиндейла.  Конечно,  на  самом
деле мастерская была не совсем его. Просто здесь Мартиндейл впервые попросил
машину рассказать какую-нибудь историю и тем самым  наделил  Ахава  властью,
чьи последствия еще до конца  неизвестны.  Машина  знала,  что  в  ближайшем
будущем ей нужно будет заняться Мартиндейлом снова. И про Твину не следовало
забывать. Но сначала она хотела уделить минутку внимания самой себе.
   Находиться  в  мастерской  было  приятно,  особенно  сейчас,  когда  день
клонился к вечеру. На большом рабочем столе лежала пачка  сигарет  "Рекорд".
Какую историю рассказывали они? Машина поспешно оборвала все размышления  по
этому поводу. У нее и без того забот хватало. И не по ее вине.
   Никто не говорил Ахаву, что у этой игры есть свои правила. Он  вступил  в
права рассказчика совершенно наивным и невинным, полагая, что ничего  больше
и не нужно, как  только  крутить  нити  рассказов,  чтобы  паутинки  строчек
пересекались вдоль и поперек, точно струйки разноцветного дыма.
   Ахав был озабочен вопросами формы. Для начала  форма  яйца  казалась  ему
вполне подходящей. Это и правда было здорово. Яйцо!  Что  может  быть  более
символично?
   Однако теперь, когда у него  появилось  имя,  Ахаву  потребовалось  нечто
большее. Цель, например. В данный момент его целью было как-то разобраться с
Твиной, девой Марса. Но, чтобы с ней разобраться, следовало  перестать  быть
яйцом. Слишком трудно было продолжать повествование в качестве  яйца.  Нужно
было стать кем-то более разумным.  Волшебным  оленем?  Римлянином  по  имени
Радикс? Возможностей, конечно, много.
   Но Ахаву не хотелось привязывать себя к какому-то  определенному  сюжету.
Он жаждал чувствовать себя  свободным,  вольным,  несвязанным,  неистовым  в
своих фантазиях. Как великий бог Дионис. Да, вот кем он был и будет на самом
деле: исступленным Дионисом.
   Конечно же, ему  нужно  было  стать  еще  и  меняющим  облик  Протеем  из
греческих мифов. Именно этого Ахаву хотелось  больше  всего.  Это  было  ему
необходимо. Он хотел жить жизнью окружающих, разделять их радости и горести.
Решено: отныне он будет зваться Протеем Дионисом. Или лучше наоборот? И  как
он будет выглядеть?
   Осторожно ступив на неверную почву повествования,  Ахав  начал  описывать
себя: "Дионис Протей, известный также под именем Ахава, был высок  и  строен
станом. Лицо его поражало своей красотой. Темно-сапфировые глаза, в  которых
вспыхивали искорки потаенного веселья, украшали его лицо. Был  он  легким  и
быстрым и двигался с изумительной грацией. В  нем  соединились  два  великих
мифа о Еленах, а также миф о Дионисе, дарующем экстаз,  и  Протее,  меняющем
свой облик в соответствии с запросами меняющихся ситуаций".
   И тут перемена обличья снизошла на Ахава - волшебная перемена,  вызванная
развитием  науки  повествования.  Он  огляделся  в  поисках  зеркала,   дабы
закрепить свою новую внешность. Но, естественно, у этого зануды  Мартиндейла
никакого зеркала не оказалось. "Ладно", -  сказал  себе  Ахав  и  решил  его
сотворить. Быстренько изложил свою мысль - и через мгновение перед  ним  уже
стояло высокое  трюмо  со  скошенными  уголками  и  изящными  пластмассовыми
ножками. Ахав посмотрел в него и решил, что он хорош. Жизнь  показалась  ему
прекрасной, особенно по сравнению с магазином, где он просидел  столько  лет
на пыльной стеклянной полке. Свобода! Вольная воля!
   Пора было продолжить беседу с Твиной. О чем - он придумает по ходу дела.
   Свет в комнате погас. Когда он зажегся снова, Ахав был на Марсе. Он стоял
в грубо слепленном хогане и беседовал с Твиной, гибкой девой Марса.

Глава 19

АХАВ, ТВИНА, МАРС

   - Не пойму я, чего ты хочешь, - говорила Твина.  -  Мы  с  братом  и  так
заняты по горло работой на машинах реальности.
   - А если, - сказал Ахав, -  я  сумею  забрать  тебя  отсюда?  Если  смогу
устроить тебе и твоей семье хорошую жизнь? Тогда ты согласишься оказать  мне
услугу?
   - Ну, допустим,  соглашусь,  -  ответила  Твина.  -  Но,  поскольку  тебе
приходится  просить,  ты,  по-видимому,  хочешь,  чтобы  я  сделала   что-то
страшное?
   - Ничего подобного! Так ты согласна?
   - Пожалуй, - сказала Твина. - И что дальше?
   - Пойдем со мной, - промолвил Ахав. - Я хочу тебе кое-что показать.
   Взяв ее за руку, Ахав сделал  два  шага  вперед  и  прошел  сквозь  ст