ывать о встречах
с  академиком  на  рудниках.  Ронский  слушал,  поражаясь  собственной
выдержке.  Скрипнула входная дверь, выпуская компанию командировочных.
Вместе с ними удалился Лобов, закусочная опустела.
 - Но  все это не так уж важно,  - неожиданно оборвал свой рассказ
Павлов.  Он посмотрел по сторонам и,  убедившись,  что они  с  Ронским
одни,  полусонная  буфетчица не обращает на них ни малейшего внимания,
закончил:
 - Гораздо важнее то, что вы, Орест Эрастович, уже продолжительное
время очень активно сотрудничаете с одной из иностранных разведок.
 - Позвольте, - отшатнулся Ронский.
 - Чего же позволять?  - резко перебил его  Павлов.  -  Вы,  Орест
Эрастович,    информировали   художника   Дюкова,   который   является
иностранным  агентом,  о   некоторых   интимных   подробностях   жизни
профессора Стогова. Мало того, вы ввели Дюкова в дом Стогова, а Дюков,
действуя по заданию  иностранного  разведцентра,  похитил  Стогова  и,
отравив своего сообщника - уголовника,  инсценировал смерть профессора
и пожар в его доме от несчастного  случая.  К  счастью  для  вас,  ему
удалась эта инсценировка. Иначе вы не были бы сейчас на свободе.
 - Но... - неуверенно начал Ронский.
 - Не перебивайте!  - возвысил голос Павлов.  - Когда я говорю,  я
привык, чтобы меня слушали.
 - Так  вот!  -  продолжал Павлов в прежнем обличительном тоне.  -
Чудом избежав  тяжелого  обвинения,  вы  не  порвали  своих  связей  с
иностранной разведкой Вы, Орест Эрастович, несколько раз встречались с
художником Дюковым и выбалтывали ему совершенно секретные  сведения  о
положении  на  важнейшей  стройке  Вы сообщили Дюкову о предполагаемой
поездке  академика  Булавина   на   рудники.   Воспользовавшись   этим
сообщением, Дюков похитил Булавина так же, как и Стогова.
 Ронский вновь  попытался  что-то  возразить,  но  Павлов,  как  и
раньше, не позволил перебивать себя.
 - Сейчас,  к вашему сведению,  - Павлов сделал  многозначительную
паузу,  -  Дюков  арестован.  Вполне  естественно,  что  он назовет на
следствии имя своего главного сообщника,  наводчика и информатора,  то
есть ваше имя,  Орест Эрастович.  Вы достаточно сообразительны,  чтобы
трезво оценить последствия такого признания Дюкова для вас.
 Павлов вновь  выдержал  паузу,  как бы давая Ронскому возможность
обдумать его слова, и продолжал, чуть приглушив голос:
 - Таким  образом,  Орест  Эрастович,  у вас есть две возможности:
одна -  это  пассивно  ждать  неизбежного  ареста  или  же  попытаться
скрыться,  что не спасет вас,  а лишь усугубит вашу вину, другая - это
связать свою судьбу со мной,  а я гарантирую  вам  спасение,  свободу,
богатство. Выбирайте!
 - Что вы хотите от меня?  - с  трудом  выдавил  подавленный  всем
услышанным Ронский.
 - Вот это уже практический вопрос, - усмехнулся Павлов. - Как это
сказал  ваш  хваленый Пушкин:  "Наконец-то слышу речь не мальчика,  но
мужа!" Так, что ли?
 Ронский неопределенно  кивнул  головой.  Ему  сейчас  было  не до
литературных сравнении.  Он был потрясен всем услышанным  от  Павлова,
пожалуй,  не  меньше,  чем  тогда,  при  разговоре с Игорем Стоговым в
институтском сквере.  Он  знал  о  том,  что  с  профессором  Стоговым
случилось большое несчастье,  но ничего не ведал о похищении Булавина,
да еще о похищении по его, Ронокого, вине.
 Между тем Павлов продолжал:
 - Вы спрашиваете,  Орест Эрастович,  что я,  или точнее,  очень и
очень влиятельные иностранные круги, - он подчеркнул голосом последние
слова,  - хотят от вас?  Отвечу:  очень много и очень  немного.  Много
потому,   что   мы   хотим,   чтобы   сооружаемая  здесь  термоядерная
электростанция никогда, понимаете, никогда не была пущена. Более того,
мы хотим,  чтобы эта станция исчезла с лица земли с максимальным шумом
и громом и прихватила вместе с собой в  преисподнюю  возможно  большее
число большевиков.
 Мы хотим от вас совсем немного,  потому что просим только  слегка
напутать  в  системе контрольно-измерительных приборов,  чтобы плазма,
поступающая в реактор,  оказалась чуть-чуть  грязнее,  а  ток  для  ее
поджигания несколько сильнее,  чем это необходимо, и реактор вместе со
всей своей начинкой полетел бы  к  небесам.  Немного,  потому  что  вы
руководите  монтажом  контрольной  аппаратуры  и  для  вас не составит
особого труда выполнить нашу скромную просьбу. Согласны?
 Ронский молчал.  С каким наслаждением он впился бы в глотку этого
чудовища, так спокойно приглашавшего его принять участие в уничтожении
миллионов людей.  Но Ронский понимал,  что, даже рискуя жизнью, должен
продолжать играть принятую роль.
 А Павлов подбодрил:
 - Что же,  молчание,  как  у  вас,  русских,  говорится,  -  знак
согласия.  А  чтобы  вам  не  пришлось  очень  напрягать  вашу  мысль,
обдумывая,  как не допустить автоматического выключения установок, вот
вам письменные советы вашего шефа академика Булавина,  собственноручно
им написанные.  Не в пример этому  упрямцу  Стогову  Булавин  оказался
покладистым  и  практичным  человеком.  Надеюсь,  теперь ваши сомнения
окончательно рассеялись. Если так, то по рукам.
 Ронский вяло вложил свою ладонь в цепкие пальцы Павлова.
 - Ну,  вот и отлично!  - удовлетворенно констатировал  Павлов.  -
Возьмите   пакет   академика  и  действуйте.  Как  видите,  ничего  не
изменилось.  Академик  Булавин  по-прежнему  остается  вашим   научным
руководителем, - позволил себе пошутить Павлов.
 Ронский выжидательно молчал,  сжимая  пакет,  который,  казалось,
обжигал ему пальцы.
 - Да, и еще одна маленькая просьба, - спохватился Павлов. - Через
два часа потрудитесь сюда же доставить отчет о ходе стройки. Академику
для его научных консультаций необходимы точные сроки пуска  станции  и
точные данные о выполненных работах.  Вас буду ждать я сам. И еще, - в
голосе Павлова зазвучали металлические нотки.  - Не  вздумайте  водить
нас за нос!  Предупреждаю,  у нас длинные руки и меткий глаз.  Так что
шутить не советую. А за сим желаю здравствовать.
 Павлов поклонился и выскользнул за дверь.
 Орест Эрастович остался  у  столика  в  полном  одиночестве  и  в
глубокой тревоге. Он все еще не решался вскрыть врученный ему Павловым
пакет.  С ужасом,  весь внутренне содрогаясь, думал Ронский о страшном
падении Булавина,  о грозных последствиях его предательства. Привычный
облик,  слова,  характер академика - все это не  давало  ни  малейшего
повода  усомниться  в  честности  Булавина,  но  в то же время в руках
Ронского был конверт,  надписанный размашистым почерком. Финалом какой
трагедии  могло  быть это послание?  Устрашенный этими мыслями,  Орест
Эрастович не  рискнул  сразу  вскрыть  конверт.  Сунув  его  в  карман
пиджака, он решительно направился к двери.
 Выйдя из закусочной,  Ронский увидел стоявшую  у  обочины  дороги
пустую машину.  Едва он приблизился к ней,  как дверца распахнулась, и
наружу выглянул шофер - сильно загорелый худощавый паренек.
 - Садитесь, подброшу!
 Орест Эрастович шагнул в гостеприимно распахнутую дверку.  Машина
плавно и бесшумно тронулась.
 Первым движением Ронского,  едва он  опустился  на  мягкое,  чуть
пружинившее   сиденье,  было  извлечь  из  кармана  злополучный  пакет
Булавина и прочесть, наконец, его содержание.
 Он достал   конверт,   но  не  успел  вскрыть  его,  как  услыхал
спокойный, но вместе с тем повелительный голос шофера:
 - Передайте  этот  пакет  мне,  Орест  Эрастович,  а  я вручу его
адресату.
 - Кто вы такой? - встрепенулся Ронский.
 - Ваш  друг,  -  усмехнулся  шофер.  -  Уверяю  вас,  это  письмо
адресовано  не  вам,  а  совсем  другому лицу.  Вот я и передам его по
назначению.
 Ронский покорно  протянул  водителю  письмо.  Тот  поблагодарил и
сообщил:
 - Известный  вам товарищ просил передать,  Орест Эрастович,  свою
благодарность и напомнить,  что пуск станции приближается, а у вас еще
много  работы,  поэтому  вам  не  следует  тратить время на свидания с
малознакомыми людьми.
 Ронский широко,  освобожденно  вздохнул.  Машина  приближалась  к
главному въезду на стройку.
 ...Время, назначенное  Шефом  для  встречи с Орестом Эрастовичем,
истекло.  Напрасно  смотрел  он  на  то  и  дело  открывающуюся  дверь
закусочной  и  в  окно,  напрасно,  оставив накрытый стол,  выходил на
крыльцо.  Ронский не появлялся.  И снова,  как вчера,  когда не явился
Чиновник,  Шеф понял,  что Ронский не придет. Снова, как и вчера, Шефа
покинула с таким  трудом  восстановленная  уверенность  в  собственной
неуязвимости.  Он  опять  почувствовал  себя  в чужих,  враждебных ему
руках, которые неумолимо стягивали вокруг него смертельную петлю.
 Он так  явственно  ощутил на своей шее эту давящую жесткую петлю,
что  с  треском  рванул  ворот  просторной  рубашки,  и,  не   замечая
удивленных взглядов окружающих, стремглав выскочил из закусочной.
 Тяжело топая ногами,  не видя ничего перед  собой,  он  бежал  по
пустынной  просеке  к  метеопункту.  Бежал,  повинуясь  единственному,
захватившему все его существо чувству ужаса и единственному стремлению
-   бежать,   все  равно  куда,  но  только  бежать,  бежать,  радуясь
возможности движения.
 Движение несколько  успокоило  его,  и  он замедлил бег,  а потом
перешел на быстрый, размашистый шаг.
 Постепенно чувство ужаса уступило место клокочущей ненависти.  Он
ненавидел сейчас все вокруг себя:  и эти деревья,  ласково шумевшие на
легком  ветерке  мохнатыми  ветками,  и  синее  небо  с редкой пеленой
облаков,  и темневшие повсюду горы, и землю, на которой они стояли. Но
больше  и сильнее всего он ненавидел людей,  населявших эту землю,  их
улыбки, их голоса, их уверенность в себе и своей стране.
 Сейчас ему было все равно:  взрывать,  стрелять,  сжигать,  рвать
зубами или  ногтями.  Уничтожать,  только  уничтожать  -  это  желание
погасило в нем все другие мысли и чувства.
 И навеянный этой неутолимой жаждой истребления  всего,  что  было
вокруг него, в голове Шефа родился последний план.
 Сейчас он войдет в домик,  прикажет Кондору приготовить  все  для
ликвидации  и  не  спускать глаз с пленников,  а сам возьмет врученное
Грэгсом оружие, поднимется на самую высокую точку над стройкой станции
и даст,  наконец,  выход неукротимой жажде разрушения. Он не сумел как
мечтал,  отправить на тот свет миллионы,  но все же тысячи  поплатятся
жизнью за крушение его мечты, и еще на два-три года отодвинется восход
этого Земного Солнца, как зовет свою станцию Стогов.
 При мысли  о  Стогове  он даже вздрогнул от всколыхнувшей все его
тело ненависти... Что ж, Стогов получит свое. После того, как иссякнет
страшная  мощь  оружия  Грэгса,  он вернется в домик и сам взорвет его
вместе со всеми обитателями,  не исключая и  верного  Кондора:  меньше
сообщников  -  меньше  шансов  на провал.  Нет,  не со всеми - вовремя
одумался Шеф.  - Булавин сговорчив, надо предложить ему бежать вместе.
Их  подберут  люди Грэгса и отправят на Запад.  Булавин - фигура более
крупная, чем Стогов, и Грэгс заплатит за доставку Булавина.
 А потом, после отдыха, когда новый Стогов или Булавин восстановят
здесь то,  что сметет сегодня его оружие,  он опять  вернется  сюда  с
лучшими, чем на этот раз помощниками, и осуществит давнюю мечту.
 С мыслью о будущем мщении этой ненавистной  стране  за  пережитый
сегодня ужас и о будущих миллионах в награду за это, он, не ответив на
учтивый поклон Кондора, вошел в домик.
 Через несколько  минут,  отдавая  на  ходу последние распоряжения
старику,  Шеф вышел.  В руках он держал  цилиндрический  пластмассовый
футляр, формой и размерами напоминавший старинную подзорную трубу.
 Почти бегом,  торопливо озираясь по сторонам,  вскарабкался он на
холм   за   домом,   взглянул   на  раскинувшуюся  в  долине  панораму
грандиозного строительства. Отсюда чуть различались тоненькие иголочки
крановых   стрел,  ползли  по  еле  различимым  линиям  дорог  букашки
грузовиков,  хрустальным кубиком сверкало  в  солнечных  лучах  здание
Центрального диспетчерского пульта будущей станции.
 Шеф, прищурясь,  прицелился,  прикинул   сектор   поражения.   Он
показался ему недостаточным.  Не извлекая оружия из футляра, Шеф вновь
схватил  его  под  мышку  и  еще  стремительнее,  чем  прежде,   начал
карабкаться вверх по голой, почти отвесной скале.
 Ободрав кожу на ладонях,  окровянив ногти,  разорвав в нескольких
местах свой парусиновый костюм, он, наконец, достиг вершины скалы. Она
почти упиралась в облака,  тяжелыми ватными хлопьями  они  висели  над
самой головой, холодные и неподвижные.
 Шеф был   здесь   совсем   один.   Строительная   площадка   едва
различалась,  скорее  угадывалась  сквозь  зыбкое  марево пронизанного
солнцем воздуха!  Даже домик  метеопункта  потерял  четкие  очертания,
расплылся,  казался  крохотной,  бесформенной,  грязной  заплаткой  на
изумрудно-чистой альпийской поляне.
 Отсюда Шеф уже не мог видеть движения на стройке. Но он отчетливо
представлял  себе  снование  грузовиков,  покачивание  стрел   кранов,
штабеля строительных материалов, трудовую суету многих сотен людей.
 Они разгружают машины,  двигают рычаги кранов, укладывают в стены
блоки солнцелита.  Они разговаривают,  спорят,  поют,  смеются,  может
быть,  даже кто-то  влюбляется  вот  в  эту  самую  минуту.  Эти  люди
несколько  часов  назад покинули свои домашние очаги,  они знают,  что
вечером вернутся к  этим  очагам  и  будут  целовать  женщин,  ласкать
детишек, читать, вращать ручки радиоприемников и телевизоров...
 Они уверены в том,  что будут жить и сегодня,  и  завтра,  и  еще
много-много долгих дней.  Они уверены в том,  что будут жить и сами, и
их дети,  и внуки,  и правнуки,  много поколений  неизвестных,  но  не
менее, чем эти живущие, ненавистных Шефу людей.
 О, советские люди умеют верить в будущее.  Это Шеф знал  отлично.
Неукротимая, несгибаемая вера миллионов и порождала в нем самую жгучую
ненависть.  Ведь сам он не верил ни во что, кроме денег и грубой силы.
Сейчас он применит силу, чтобы убить хоть несколько тысяч этих верящих
в будущее,  и он клялся в том,  что еще  вернется  сюда,  чтобы  убить
миллионы.
 На мгновение Шеф вновь представил себе строительную площадку. Там
трудятся  люди,  трудятся и верят в жизнь,  и никто из них не думает о
смерти.  Никто не думает о том,  что кладет последнюю плиту, сваривает
последний шов,  договаривает последнюю фразу, бросает последний взгляд
на приглянувшуюся девчонку или паренька. А смерть у них над головой, и
он властен в их смерти.
 Шеф открыл, наконец, футляр, извлек из него предмет, напоминавший
крупный велосипедный насос с прикрепленными к нему черными кубиками.
 В солнечных  лучах  тускло   блеснул   металл   оружия.   Шеф   с
благоговением  погладил  его  пока  еще холодную шершавую поверхность.
Бережно  укрепил  в  расселине  между  лежавшими  над  обрывом   скалы
валунами, чуть наклонил зарешеченный на конце ствол вниз.
 Шеф знал:  легкое  нажатие  рычажка  и  из  зарешеченного   жерла
излучателя низвергнется тропический ливень сверхзаряженных частиц.  Со
скоростью  света,  незримые  для  глаза,  ринутся  они  вниз  и  тогда
расколется,  дрогнет  земля,  в пыль распадутся дома,  скалы,  машины,
вихрь и пламя подымутся над этим местом,  через минуту-другую от всего
этого   людского  муравейника  в  долине  останется  лишь  раскаленный
радиоактивный пепел
 В мозгу  Шефа  возникло видение как мгновенно вспыхивают и в пыль
распадаются тела, он представил себе, как начнут выть и метаться люди,
ища  и не находя спасения от настигающей всюду,  непонятной и от этого
еще более страшной смерти.  От этой  мысли  он  громко,  сладострастно
расхохотался,  и  его  хриплый  смех  хлопками  выстрелов  застучал  о
каменные своды скал...
 И вдруг,  заглушая  этот смех,  ударом июньского грома врезался в
тишину властный голос:
 - Ложись! Руки на голову!
 В то же мгновение кто-то тяжелый навалился сверху,  чем-то сильно
ударил по запястью, отбросил в сторону зарешеченный ствол излучателя.
 Собрав все  силы,  Шеф  сбросил  навалившуюся   сверху   тяжесть,
поднялся и с расширенными ненавистью зрачками, захлебываясь закипевшей
у губ пеной,  хрипло рыча и воя, выпятил руки со скрюченными судорогою
пальцами  и ринулся на стоявшего рядом человека.  Кто-то подставил ему
ногу, и Шеф, потеряв равновесие, растянулся во весь рост на камнях.
 Он хотел тотчас вскочить,  но уже несколько человек навалились на
него.
 Шеф в бессильной ярости впился зубами в землю,  не чувствуя боли,
не замечая хлынувшей изо рта крови.  Он продолжал извиваться,  изрыгая
хриплые  крики,  но  сопротивление было быстро сломлено,  ему накрепко
скрутили  руки  и  ноги.  Теперь  он  лежал  на  спине  не   в   силах
шевельнуться.  Изо рта, из раскрошенных о камни зубов, сочилась кровь,
распухшие губы с трудом шевелились,  и только в глазах кипела  прежняя
ненависть.
 Лобов подошел  к  задержанному,  взглянул  в  глаза  и   невольно
отпрянул  назад!  Существо  с  такой  кипящей нескрываемой злобой было
способно на все.
 "...Наконец-то он  схвачен.  Сколько  это  сбережет  человеческих
жизней", - подумал Алексей Петрович, а вслух сказал:
 - Товарищ   Волин!   Дайте   ему  воды!  Потом  возьмите  четырех
автоматчиков и отнесите его в машину.  Спускайтесь пологим  склоном  и
будьте внимательны, помните, кого вы охраняете. Он способен на все, вы
обязаны доставить его живым.
 - Есть! - коротко отчеканил Волин.
 - Товарищ Щеглов!  Товарищ Бойченко! - приказывал Лобов. - Ведите
ваших людей к метеопункту!
 И Алексей Петрович первым побежал к обрыву.  Метрах в трехстах от
метеопункта  Лобов  и его спутники услыхали донесшийся оттуда выстрел.
Лобов тревожно взглянул на шумно  дышавшего  за  его  спиной  Щеглова,
выхватил из кобуры пистолет и ускорил бег.
 Когда Лобов  и  его  товарищи  достигли  метеопункта,  их  взорам
открылась неожиданная картина.
 На крыльце лежал Кондор со связанными руками и ногами. Голова его
с  всклокоченными седыми волосами металась по высокому порогу,  сквозь
плотно сжатые зубы он цедил  отвратительные  ругательства.  Из  дверей
подвала доносился громкий голос Стогова. Вбежав туда, Алексей с трудом
различил в полутьме стоявшего у  стены  Булавина  с  высоко  поднятыми
вверх руками,  против него,  направив в грудь академика еще дымившийся
после недавнего выстрела пистолет,  в  самой  угрожающей  позе  застыл
профессор Стогов.
 До Лобова долетело окончание фразы профессора:
 - ...а я говорю:  ни с места, предатель! Не то всю обойму всажу в
грудь!
 Профессор Стогов  был  настолько поглощен новыми,  необычными для
него обязанностями конвойного,  что даже не особенно  удивился,  узнав
Лобова,  увидев  запыхавшихся  от  быстрого  бега  людей,  точно  он и
рассчитывал увидеть именно их, здесь, в эту минуту.
 Едва кивнув   в   ответ   на  приветствие  Лобова,  стоя  к  нему
вполоборота,  так и не отводя пистолета от груди  громко  возражавшего
академика, Стогов быстро заговорил:
 - Алексей Петрович,  я задержал предателя, академика Булавина. Он
смалодушничал  перед врагом и давал советы по уничтожению строящейся у
нас термоядерной электростанции.  Во имя объективности  я  должен  вам
сообщить,  что  сегодня  академик Булавин,  который в благодарность за
совершенное им предательство  пользовался  здесь  большей,  нежели  я,
свободой,  обезоружил и связал вот этого иностранного агента по кличке
"Кондор".  - Стогов  имел  в  виду  лежавшего  на  крыльце  связанного
старика, - а затем пришел освободить меня от кандалов, в которых здесь
меня держали.  Тем не менее, памятуя о его беспримерном для советского
ученого  предательстве  и  будучи  глубоко возмущен им,  я изловчился,
нанес ему сзади удар, обезоружил и теперь рад отдать этого презренного
труса,  которому нет места в рядах советских ученых, в руки правосудия
для справедливого возмездия.
 Лобов с  трудом  сохранял  серьезность во время речи Стогова,  из
которой стало ясно все,  что произошло в этом домике за последний час.
И действительно, невысокий, хотя и