- Шахты,  что  ли,  прикажете бить?  - иронически спросил один из
членов совета.
 - Зачем  же  шахты,  -  спокойно  отпарировал Игорь,  - на первых
порах,  мне кажется,  можно будет обойтись пещерой на ближних  отрогах
пика Мечты.  Она достаточно обширна. Геологи говорят, что площадь ее -
сотни гектаров...  А в будущем,  - Игорь сделал паузу,  - в будущем, я
полагаю,  нам  придется  пробить  не одну шахту,  а прокладывать целые
подземные галереи и осваивать подземным земледелием площади в  тысячи,
а возможно, и в десятки тысяч гектаров.
 Михаил Павлович,  внутренне уже  готовый  согласиться  с  Игорем,
вопросительно взглянул на Булавина.  Легкая улыбка,  игравшая на губах
академика,  энергично перекатывавшего  в  пальцах  толстую  авторучку,
убеждала, что Виктор Васильевич доволен.
 Когда Игорь,  посетовав,  что не может,  к сожалению, представить
детальный  проект  подземного  сооружения,  так  как по образованию не
является инженером-шахтостроителем, кончил свою короткую речь, Булавин
ободряюще забасил:
 - Вы,  Игорь Михайлович,  не извиняйтесь. Всего знать и все уметь
ни  одному человеку не дано.  А вот думать,  заботиться обо всем - это
обязанность человека,  особенно в наше время. За смелую мысль спасибо.
Я   с   вашего   позволения,   попробую   еще   с   одной  стороны  ее
аргументировать.
 Булавин встал и продолжил:
 - Сегодня мы уже  говорили,  что  нам  предстоит  еще  много  раз
проверять и оптимальные режимы работы,  и конструктивные решения самих
реакторов Эго может потребовать продолжительного времени.  Так неужели
все это время реакторы,  точнее их варианты, будут работать вхолостую?
Думаю, что уже сейчас им надо дать полезную нагрузку. Игорь Михайлович
предлагает нам отличный путь. Именно так: под землей, на искусственной
почве,  под искусственным Солнцем... Пусть там зашумят сады и дубравы,
- мечтательно проговорил Булавин и подытожил деловым тоном:
 - А что касается проекта сооружения,  войдем  в  правительство  с
ходатайством о создании в институте специальных отделов и лабораторий.
На это пойдут в Москве. Институт у нас комплексный.
 Так рождалось  то  удивительное  подземное  царство,  что позднее
получило мировую известность под  именем  испытательной  биологической
секции э 1 Сибирского комплексного института ядерных проблем.
 Почти два года миновало с  тех  дней.  И  хотя  здесь  давно  уже
привыкли к чудесам,  все же сегодняшний знойный июньский день стал для
Михаила Павловича днем приятных сюрпризов.
 Было это  несколько  часов  назад.  Он  сидел  в  своем кабинете,
разбирая скопившуюся за два  дня  корреспонденцию.  В  этом  кабинете,
расположенном  на восьмом этаже здания,  похожего на усеченный конус и
оттого  напоминавшего  древнюю  сторожевую  башню,  совсем   не   было
привычных  окон.  Да  здесь они были и не нужны.  Потолок и стены были
сделаны из  особых  сортов  пластмассы,  вытеснившей  в  строительстве
бетон, кирпич и, порой, даже стекло.
 Пластмасса защищала   обитателя    помещения    от    нескромного
постороннего  взгляда  и  в  то  же  время беспрепятственно пропускала
солнечный свет. Солнечные лучи заливали просторную комнату, и от этого
вся она казалась пронизанной легкими золотыми нитями.
 Все убранство кабинета состояло из обширного  письменного  стола,
сделанного из белой,  напоминавшей отшлифованный мрамор пластмассы,  и
такого же цвета пластмассовых стульев.
 Перед сидевшим за столом Михаилом Павловичем лежала пачка писем в
разноцветных конвертах.  Черные,  нанесенные тушью  иероглифы,  четкие
латинские  буквы,  затейливая  вязь  арабского  письма и,  конечно же,
множество русских писем.  С разных концов земли,  на  самолетах  и  на
океанских  кораблях,  на  поездах и автомобилях прибывали эти письма в
сибирский город Обручевск.
 Марки на конвертах пестрели экзотическими изображениями,  которые
порадовали бы самого взыскательного филателиста На этих марках  шумели
ветвями   пышные  яванские  пальмы,  двигались  через  пески  караваны
верблюдов,  крошечные,  раскрашенные в радужные  краски  квадратики  и
прямоугольники переносили на улицы Неаполя и Хельсинки, площади Москвы
и Пекина, к утесам Нью-Йоркских небоскребов.
 Казалось, весь  мир  слал  эти  конверты  с  неизменным  адресом:
Советский  Союз,  Крутогорская  область,  город  Обручевск,  Сибирский
комплексный  институт  ядерных  проблем,  профессору Михаилу Павловичу
Стогову.
 Стогов бережно разрезал конверты,  быстро пробегал глазами строки
писем.  И хотя многие из них были на незнакомых Стогову языках,  он  и
без  помощи  переводчика  мог бы пересказать их содержание.  Китайцы и
англичане,  индонезийцы и итальянцы, американцы и арабы и, конечно же,
прежде всего, его соотечественники - все они писали Стогову об одном.
 Внимание Михаила  Павловича   привлекло   письмо   из   Джакарты.
Неизвестный ему корреспондент писал:  "Я незнаком с Вами,  мой дорогой
русский друг, но я много читал и слышал о Ваших удивительных опытах. В
нашей стране много солнца, порой даже слишком много. Солнце сушит наши
поля и наполняет воздух тяжелыми испарениями  тропических  болот.  Эти
злые испарения губят,  убивают людей.  Но я знаю, что у Вас, в Сибири,
да и во многих других странах солнечного тепла и света очень  и  очень
мало.  Я знаю, что миллионы и миллионы людей ждут Вашего детища... Оно
согреет холодную Сибирь, оно принесет тепло и свет многим странам.
 Я верю,  что  теплом  Вашего  большого  сердца  согреете Вы,  мой
русский друг,  нашу бедную теплом планету.  Да благословит Вас небо  в
Ваших благородных делах на благо всей земли!"
 Взволнованный этим искренним письмом из далекой страны, Стогов не
расслышал  как  открылась дверь кабинета,  и оторвался от бумаг,  лишь
когда услышал слова:
 - Победа, отец! Большая победа!
 У стола стоял Игорь.  В  руках  у  него  пестрел  огромный  букет
цветов.  Махровые крупные олеандры,  нежные, только что распустившиеся
розы, алые, бархатистые гладиолусы.
 Точно жарким  дыханием далекого знойного Черноморья повеяло вдруг
в кабинете.  Эти капризные питомцы южного солнца были так непривычны и
так великолепны в середине июня в Северной Сибири,  что старший Стогов
даже зажмурился от неожиданности,  И хотя он отлично догадывался в чем
дело, но, все еще отказываясь верить, спросил:
 - Где ты их взял, Игорек? Неужели...
- Да, да, - быстро перебил его Игорь. -
 Они расцвели.  Они расцвели пару часов назад  в  третьем  секторе
нашей испытательной секции.
 - В открытом грунте!
 - Да. Без единого лучика естественного солнца и не за месяцы, как
в природе.  Всего лишь часы потребны для развития растений  под  нашим
Земным Солнцем...
 ... Это была победа, большая, заслуженная, венчающая годы поисков
и тревог.  Вспоминая о разговоре с сыном,  о букете диковинных цветов,
оставшемся на столе в кабинете,  Стогов вновь переживал  радость  этих
волнующих минут.
 Еще раз оглядев лесную поляну, Стогов задумчиво проговорил:
 - Что  ж,  цветите,  набирайте  сил.  Вы очень нужны людям в этих
суровых местах. А со временем мы улучшим вас, породним с вашими южными
собратьями, и вы станете еще прекраснее, наши северные скромники.
 И тотчас же многолетняя привычка увела мысль Михаила Павловича  в
иную сторону.
 "Ах, Ирэн,  Ирэн,  - думал он. - Почему ты не рядом, почему мы не
можем делить нашу общую радость?!"
 Он так  живо  представил  себе  смеющееся  лицо  женщины,   шапку
непокорных светлых волос, так явственно увидел любимую, друга, коллегу
на этой поляне,  что даже отступил назад.  Мыслями об этой женщине жил
он  долгие  годы,  но  сам боялся этих мыслей,  не позволял им владеть
собой.  Вот и сейчас усилием воли Стогов отогнал это  всегда  желанное
видение,  круто  повернулся и раскрыл дверцу машины,  а в мозгу против
воли все же пронеслось:  "Сегодня я должен  услышать  вести  от  тебя,
родная. Пусть этот день станет днем двойной радости".
 Пятиместный лимузин,  на  котором  профессор   Стогов   собирался
отправиться в путь, был мало похож на своих ближайших предков середины
и конца пятидесятых годов.
 Широкий и  длинный  сигарообразный корпус,  посаженный на низкую,
почти прижатую к земле раму,  казался зализанным. Его сверкающая лаком
зеркальная  пластмассовая  поверхность  не  имела  ни  единого лишнего
выступа. Даже фары, опорная рама, наружные рукоятки дверок, замененные
изящными кнопками, словом, все, что у автомобилей середины нашего века
в большей или меньшей мере  выпирало  наружу,  топорщилось,  уродовало
внешний вид,  а главное,  снижало скорость, - все это у машины Стогова
было вмонтировано в идеально гладкий корпус.
 Ничто не  замедляло  бега стремительной "Кометы",  как называлась
эта машина,  пришедшая на смену привычным для людей пятидесятых  годов
"Волгам",  "Победам", "Москвичам", "ЗИЛам". Всем своим видом напоминая
лишенный крыльев самолет,  "Комета" со скоростью двести  километров  в
час почти бесшумно скользила по асфальту.  Не слышно было шума мотора,
только резкий свист рассекаемого воздуха сопровождал ее движение.
 Еще более  удивительным для людей пятидесятых годов показалось бы
то,  что перед шофером не было привычного руля, не было и выброшенного
вперед  нелепого  капота  мотора.  На передней стенке,  лучше сказать,
лобовом стекле "Кометы" была укреплена доска с приборами, напоминавшая
такое же устройство в самолетах.
 Скрытые в стенках корпуса миниатюрные,  но весьма  чувствительные
приборы  надежно  гарантировали  безопасность  и пассажиров "Кометы" и
пересекавших ее путь пешеходов.  Быстрее, чем мог бы это сделать самый
квалифицированный  и натренированный водитель,  реагировали приборы на
каждую неожиданность пути.  От их обостренных и усиленных электронными
устройствами   органов   чувств   не  ускользало  ничто:  ни  внезапно
вынырнувшая  из-за  поворота  на  недозволенной  скорости  машина,  ни
случайная выбоина на мостовой,  ни вспышка светофора.  Тотчас же летел
беззвучный,  но категорический приказ отору, и послушный этому приказу
автомобиль  без  участия  человеческих  рук убыстрял или тормозил ход,
менял направление движения.
 Приборы командовали  ходом  "Кометы",  приборы  же наблюдали и за
поведением ее двигателя,  расположенного в хвостовой  секции  корпуса.
Это   был  не  дизель,  не  какой-либо  другой  двигатель  внутреннего
сгорания,  а миниатюрный атомный реактор. Тепло, излучаемое реактором,
нагревало   покрывавшие   его  серебристые  лепестки  полупроводников.
Возникавший  в  них  электрический  ток  вращал  якорь  электромотора,
соединенного  системой  передач  с  колесами,  который  и  приводил  в
движение "Комету".  И мчалась,  приникая  к  земле,  легкая  бескрылая
птица: казалось, еще мгновение и она вспорхнет, полетит.
 Откинувшись на спинку  сиденья,  Стогов  негромко  продиктовал  в
миниатюрный  микрофон нужный маршрут.  Машина мягко тронулась с места.
Теперь ее движением  руководил  все  запоминающий,  безошибочный  мозг
электронного шофера, несколько лет назад заменившего у руля человека.
 Легким поворотом  рычажка  Стогов  включил  дорожный   телевизор.
Замерцал  голубоватым  светом экран на передней стенке машины.  Вскоре
весь  экран  заполнили  фигуры  музыкантов,  Стогов  узнал  известного
дирижера.  А  из  крохотных динамиков уже лились звуки музыки.  Стогов
закрыл  глаза  и  отдался  во  власть  мелодии.  Нежно  журчала  река,
переговариваясь с тихо шумящим лесом.  Но вот бури и громы ворвались в
это царство  тишины  и  покоя.  Застонали  вековые  стволы,  закипела,
вздыбилась река.  Кажется,  еще мгновение - и восторжествует,  победит
неистовая буря. Но солнце прорвало панцирь грозовых туч, утихли буря и
громы,  и снова чуть слышно плещет река,  шепчут волнам о своей вечной
верности не согнувшиеся,  устоявшие деревья, и все живое вокруг славит
победу тепла и света...
 Звуки оркестра смолкли,  но Стогов  все  еще  не  открывал  глаз,
находясь во власти бессмертной мелодии.
 Несколько секунд в машине было тихо,  потом из динамика прозвучал
мелодичный женский голос:
 "Внимание! Показывает   Крутогорск.   По   просьбе   телезрителей
повторяем документальный фильм "Покорение Крутогорья".
 Стогов встрепенулся.  Он  любил  эту  кинолетопись   подвигов   и
свершений,  правдивый  рассказ  о  мужестве  и благородстве,  о днях и
трудах своих современников.
 Экран на  мгновение потемнел,  и вот на его фоне выступили слова:
"Первым  новоселам   Крутогорья,   комсомольцам   шестидесятых   годов
посвящаем".   И   сразу   поплыли  перед  глазами  знакомые,  насквозь
исхоженные места.
 Закрывая весь экран,  поднялись горы. Хмурые, неприветливые кручи
упирались острыми,  круглыми,  плоскими вершинами в затянутое давящими
серо-черными  тучами  небо.  Круто  уходящие  вверх  склоны,  точно  в
мохнатую кухлянку,  одеты тайгой. Синеют многоверстные заслоны пихтача
и  ельника,  червонным  золотом отливают голостволые сосны,  горделиво
покачивают курчавыми головами великаны-кедры.  Тишина вокруг,  слышно,
как шлепнется в подушку старой хвои сбитая ветром шишка,  как скрипнет
пересохшая ветка...  Ни одна тропка не вьется через  чащобу,  ни  один
дымок не поднимается над таежным морем.  Безлюдье, на сотни километров
нигде не сыщешь и следа человека.  Таким было  Крутогорье  лет  десять
назад...
 Вспомнил Стогов,  как в те дни с незабываемым Рубичевым  и  давно
уже  ушедшим на покой Шабриным скитался он в этих местах,  как услыхал
впервые от таежного следопыта вещую легенду о пике Незримом. Вспомнил,
как  с  утлой  палатки  и жаркого костра на полянке начиналась жизнь в
таежных дебрях.
 Много дней   провели   ученые   в   те   годы  в  тайге,  многими
удивительными и неожиданными находками увенчались их походы по горам и
лесам,  на  карте Сибири исчезло еще одно белое пятно.  Теперь настала
очередь новоселов - советских землепроходцев шестидесятых годов...
 И точно читая мысли Стогова,  на экране возникли новые кадры. Уже
не были больше безлюдны эти места.  Склоны Кряжа Подлунного,  глубокие
ущелья  и  распадки  гор  огласились  звонкими  голосами.  Поплыли над
суровым  краем  задорные  песни  молодежи.  Вот  они   -   герои   тех
незабываемых дней.
 Они, юноши и девушки,  родившиеся в  годы  великой  войны,  дети,
порой  так  и  не  изведавшие скупой ласки безвременно погибших отцов,
вели ныне самую разумную  и  справедливую  из  всех  войн  -  войну  с
природой.
 Стогов видел их в  дни  этого  великого  похода.  С  волнением  и
радостью узнавал он сейчас их светлые лица,  озаренные пламенем первых
костров,  с тревогой следил за их поединками то  с  кипящими  весенней
удалью  реками,  то  с  валящими с ног ветрами,  то с ревущим пламенем
таежных пожаров... Они прошли через все, их спаяли мороз и зной, секли
метели  и ливни,  казалось все - самые злые силы своенравной сибирской
природы поднялись на защиту сокровищ Крутогорья.  Но  мороз  и  пурга,
зной  и  наводнения  -  все  отступило  перед  доброй,  разумной силой
человека!  Дети воинов великой войны - отважные воины мира, - вдохнули
жизнь в безжизненное до их появления Крутогорье...
 Кадры кинолетописи воскресили в памяти Стогова и другие  картины.
Вспомнил  он,  как  поселился  в  бывшем  дачном поселке Крутогорска в
небольшом особнячке, выстроенном из голубой хрупкой с виду пластмассы.
Сам  своими  руками разбил рядом с домиком сад и так прикипел ко всему
этому, что уже никак не мог расстаться с ним.
 И хотя  давно уже не существовало дачного поселка,  его поглотили
далеко раздвинувшиеся границы города,  и в Обручевске в  пяти  минутах
ходьбы  от  института  была  удобная квартира,  не покидал Стогов свой
голубой особнячок.
 Порою друзья  подтрунивали  над этой невинной причудой стареющего
профессора,  и  сам  Михаил  Павлович  назначал  сроки  окончательного
переезда,   но  сроки  проходили,  и  все  оставалось  по-прежнему.  В
обручевской квартире хозяйничал Игорь,  а здесь безраздельным владыкой
был  он,  Михаил  Павлович.  И  не было для него большего удовольствия
после хлопотливого трудового дня покопаться в саду,  что год  от  года
хорошел  на  радость  хозяину,  неторопливо полистать книги в обширной
библиотеке или просто посумерничать в одиночестве у раскрытого окна  в
кабинете.
 И как бы ни был занят Михаил Павлович,  он обязательно  выкраивал
время,  чтобы  побывать  в  крутогорском доме.  К тому же и причин для
этого было немало и самых что ни на есть уважительных:  то заседание в
обкоме или в филиале Академии,  то лекции в институтах или в городском
лектории.  В таких случаях Стогов  всегда  стремился  и  заночевать  в
крутогорском  доме,  а утром,  чуть свет,  взбодренный,  помолодевший,
спешил на своей машине  в  Обручевск.  И  можно  было  с  уверенностью
сказать,  что  если  мысли Михаила Павловича всегда были в Обручевском
институте,  душа его  безраздельно  принадлежала  скромному  домику  в
Крутогорске.  Весь Крутогорск знал этот особнячок с обширным,  любовно
возделанным садом,  за ним прочно  и  навсегда  утвердилось  имя  "Дом
Стогова".
 ...Машина Стогова  уже  бежала  по   улицам   Крутогорска.   Этот
поднявшийся   в   таежном  царстве  город  стал  самым  величественным
памятником его создателям.
 Любил этот город Стогов.  Да и как было не любить его обрамленные
вековыми соснами и кедрами улицы,  прямые, как туго натянутые ленты. В
убранстве вечнозеленых деревьев, застроенные разноцветными - розовыми,
алыми,  голубыми домами  из  пластических  масс  -  улицы  Крутогорска
действительно очень напоминали яркие карнавальные ленты.
 Не было на крутогорских улицах таких привычных в  старых  городах
кирпича  и  бетона,  не  было  неотличимых  друг от друга тяжеловесных
домов-близнецов.   Пластмассы   и   алюминий   не   только   вытеснили
традиционные строительные материалы, но и изменили архитектуру зданий.
Легче,  изящнее строили теперь дома. Даже здесь, в Северной Сибири, не
нужны стали почти крепостной толщины стены зданий.  Тонкая, хрупкая на
вид пластмасса,  породнившись с невесомыми,  порой  почти  неощутимыми
лепестками полупроводников, надежно защищала людей и от лютых морозов,
и от беспощадной жары.
 Хорош был Крутогорск летним погожим утром,  когда солнечные лучи,
позолотив  вершины  гор,  достигали  глубокой   котловины,   где   был
расположен  город.  В  эти  часы  солнечные  лучи играли и дробились в
прозрачных гранях домов  и,  точно  в  праздничной  иллюминации,  дома
вспыхивали   причудливой   феерией  красок,  соперничая  в  яркости  с
раскрывающимися венчиками цветов в  садах  и  скверах,  расцветали  на
листьях и в траве радужные капли росы.
 Чудесен был Крутогорск и в летние  вечера,  когда  тянуло  с  гор
прохладой,  ароматами  тайги  и  отдыхавшей  от  зноя земли.  В синеве
сумерек залитые  светом  дома  казались  то  сказочными  теремами,  то
плывущими в ночном море исполинскими кораблями.
 Радовал глаз Крутогорск и зимой, когда поседевшие от инея деревья
одевали   ребристые   снеговые   шлемы.   Девственная  белизна  снега,
искрящегося в солнечных лучах, слепила глаз. Ни единая капля копоти не
оскверняла снежное покрывало.  Крутогорску были неведомы дым и копоть.
 Ни одной топки не было в  этом  городе.  Электричество  согревало
людей  и  плавило  металл,  двигало  автомобили  и  готовило неведомые
природе  химические  продукты.  Электрическим  солнцем  была   озарена
счастливая  юность  Крутогорска,  во имя зажжения земных электрических
солнц жил, трудился, дерзал этот юный сибирский город...
 Машина Стогова  проскочила  по  главному  проспекту и свернула на
боковую улицу. В воротах небольшого, окрашенного в светло-голубой цвет
коттеджа    Михаила   Павловича   встретил   одетый   с   подчеркнутой
элегантностью молодой мужчина. Он с улыбкой двинулся навстречу Стогову
и проговорил мягким баритоном:
 - Позвольте, профессор, представить вам моего друга...

 Глава девятая
 ПОЖАР НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ

 Медленно таяла,  серела  бледная  синева  короткой июньской ночи.
Пор