кого и нанес ему резкий, короткий и тяжелый удар в подбородок.
 Ронский повалился назад и с размаху стукнулся головой о ребристую
спинку скамьи.  Превозмогая сразу сковавшую череп сильную боль, он все
же нашел в себе силы,  чтобы нанести Игорю стремительный удар каблуком
в живот.
 С глухим стоном младший Стогов рухнул на землю. Последнее, что он
еще успел  увидеть,  был  неизвестно  откуда  появившийся  человек  со
свистком в руке...

 Глава пятнадцатая
 АКАДЕМИК БУЛАВИН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПУТЬ

 Виктор Васильевич Булавин  стал  действительным  членом  Академии
наук СССР сравнительно недавно. Был он еще молод для своего высокого и
почетного научного звания. Далеко не всякий, кто встретил бы академика
не  в  лаборатории  или институте,  догадался бы о том,  что перед ним
широко известный ученый.  Его статной,  хотя и немного грузной фигуре,
казалось,  было  совсем  неуютно  и  непривычно  в просторном штатском
костюме.  Знакомые Булавина,  глядя на него,  подшучивали,  что  людям
такого  гвардейского роста и гвардейской выправки куда больше подходил
бы в былые времена строгий  военный  мундир.
 И лицо Булавина тоже,  пожалуй,  больше бы пристало какому-нибудь
военачальнику. Почти сросшиеся у переносицы в одну прямую линию густые
золотистые  брови,  чеканные  грани  губ  и подбородка,  перечеркнутый
несколькими вертикальными линиями  крутой,  упрямый  лоб,  обрамленный
слегка    вьющимися,   скрывающими   седину   волосами   -   все   это
свидетельствовало о сильной воле, решительности и незаурядном уме.
 ...В тот  жаркий  июньский  полдень  академик  Булавин,  одетый в
легкие парусиновые брюки и вышитую украинским орнаментом белую  рубаху
с  закатанными  выше  локтей  рукавами,  сидел за письменным столом на
веранде   своей   подмосковной   дачи.   Этот   день,   свободный   от
многочисленных хлопот по институту,  Виктор Васильевич решил посвятить
работе  над  начатой  совместно  со  Стоговым   рукописью   монографии
"Некоторые проблемы термоядерной энергетики".
 Не в  первый  раз  лежала  на  рабочем  столе   академика   стопа
отпечатанных  на пишущей машинке листков,  заключенных в светло-желтую
папку,  но не было еще случая,  чтобы вновь  и  вновь  не  перечитывал
Булавин   написанное   темпераментным  и  образным  стоговским  языком
вступление:
 "Все вокруг  нас  - все,  что окружает человека,  - читал Булавин
почти наизусть затверженные слова,  - все,  чем пользуется человек для
утверждения  своего  господства  над природой - есть не что иное,  как
аккумулированная на  протяжении  миллиардов  лет  существования  Земли
солнечная энергия".
 "До сих пор,  - писал  далее  Стогов,  -  люди  более  или  менее
интенсивно  потребляли  то,  что  было создано до них и без их участия
теми всего лишь  двумя  миллиардными  долями  колоссального  излучения
солнечной   энергии,   которые   достигают   нашей  планеты.  Ныне  же
человечество достигло в своем  развитии  такого  этапа,  когда  оно  в
состоянии помочь Солнцу.  Уровень развития науки и техники, особенно в
Советском Союзе,  позволяет нам в любом уголке  нашей  планеты  зажечь
свое,  Земное,  созданное человеческими руками Солнце. И нет сомнения,
что  множество  этих  немеркнущих  солнц,  каждое  мощностью  в  сотни
миллионов,  а  возможно,  и  в  миллиарды  киловатт,  в скором времени
засияют во всех уголках Земли.
 Невозможно переоценить   значение   этого   величайшего  научного
достижения".
 Поглощенный чтением,  академик  не  сразу  услышал негромкий,  но
нетерпеливый голос:
 - Товарищ Булавин?
 Булавин чуть удивленно и вместе с тем встревоженно поднял  взгляд
от  рукописи.  В  доме академика существовал раз и навсегда заведенный
порядок,  по которому никто и ничто не вправе  были  отрывать  Виктора
Васильевича  от  его  занятий.  Этому  несколько деспотичному принципу
безропотно подчинялись домочадцы Булавина,  этому правилу  обязан  был
свято следовать всякий, кто входил в его дом.
 Академик совсем было уже собрался резко отчитать святотатца,  но,
вглядевшись в посетителя, изменил свое намерение.
 В нескольких  шагах  от  стола,  почтительно  вытянувшись,  стоял
человек   в   полувоенном   костюме.   В  его  руке  академик  заметил
запечатанный пятью сургучными печатями голубой пакет.
 "Должно быть,  действительно срочно, - подумал Виктор Васильевич,
- иначе бы не послали фельдъегеря на дом".  Поэтому Булавин проговорил
без обычной в такие минуты ворчливости:
 - Вы не ошиблись. Я действительно академик Булавин. Чем могу быть
полезен?
 - Предъявите,  пожалуйста,  удостоверение личности - вежливо,  но
настойчиво попросил курьер.
 Академик недоумевающе,  теперь уже откровенно сердито хмыкнул, но
все же открыл ящик стола, пошуршал в нем бумагами и протянул требуемый
документ.
 Внимательно посмотрев врученный ему паспорт,  пристально взглянув
на все более хмурившегося академика, как бы сопоставляя черты его лица
с изображением на фотографии, курьер протянул Булавину пакет:
 - Распишитесь,  пожалуйста,  на конверте в получении. Не забудьте
проставить часы.
 Булавин молча указал рукой на свободный стул, приглашая садиться,
и нетерпеливо взломал хрустящие кружки печатей. Первые же слова письма
заставили его вздрогнуть:
 "Глубокоуважаемый, Виктор   Васильевич!  -  читал  Булавин.  -  С
чувством глубокой скорби сообщаю Вам, что вчера ночью неизвестные пока
злоумышленники  похитили,  а  возможно,  даже  и  умертвили профессора
Михаила Павловича Стогова и сожгли его дом.
 Как мне стало известно от компетентных в этих вопросах товарищей,
это преступление - не что иное,  как первый шаг проникшей в Крутогорск
диверсионной группы,  действующей по заданию частной разведки одной из
западных монополий.
 При такой  ситуации не исключены любые провокации и даже диверсии
на строительстве,  особенно  при  пуске  станции.  Как  Вам  известно,
последствия такой диверсии могут оказаться поистине катастрофическими,
трагичными для многих миллионов людей в прилегающих районах.
 Здесь существует  твердое  убеждение,  что  в столь напряженный и
своеобразный предпусковой период  Ваш,  Виктор  Васильевич,  приезд  в
Крутогорск  является  совершенно  необходимым.  В  связи с отсутствием
Михаила Павловича, только Вы один в состоянии довести до конца начатое
совместно  с  ним дело.  Вопрос о Вашем экстренном выезде в Крутогорск
уже согласован с президентом Академии.
 Итак, глубокоуважаемый  Виктор  Васильевич,  до  скорой встречи в
Крутогорске,  где я надеюсь обрадовать Вас добрыми вестями  о  Михаиле
Павловиче.
 С глубочайшим почтением
 искренне Ваш П. Грибанов".
 Снова и снова перечитывал  Булавин  сразу  вдруг  потускневшие  и
расплывшиеся строки потрясшего его письма.
 Курьер, которому, судя по его поведению, было известно содержание
врученного  академику  пакета,  с легким нетерпением взглянул на часы,
вежливо, но настойчиво сказал:
 - Товарищ  академик,  через час отправляется специальный самолет.
Через два часа вы будете в Крутогорске.
 Но академик  не  слышал  этих  слов.  В  эту тяжелую минуту в его
памяти с почти физической зримостью возник образ Стогова, каким он его
видел в последний раз всего два месяца назад.
 Тогда Стогов приехал в Москву,  чтобы проинформировать Булавина о
результатах первых опытов
 ТЯРБС-1 - термоядерный реактор Булавина-Стогова работал  отлично.
На  поверхности  земли  еще не сошел снег,  и его потемневшие сугробы,
растекавшиеся  в  полдень  грязноватыми   лужицами,   к   ночи   вновь
покрывались  ледяной  коркой.  Свирепый  ветер  скрипел  ветвями голых
деревьев, сбивал на землю хрупкую перемерзшую хвою.
 А в недрах Кряжа Подлунного,  в огромной пещере, куда через толщи
горных пород никогда не  проникал  солнечный  луч,  зеленели  сосны  и
дрожали  от  легкого ветерка страусовые перья пальмовых листьев.  Там,
навсегда победив  первозданную  мглу,  сияло  созданное  человеческими
руками Солнце.
 Стогов информировал академика о ходе опытов,  но это не был сухой
и  лаконический научный отчет.  Образно и увлеченно рассказывал Михаил
Павлович о чудесах испытательной секции э 1.  Слушая  друга,  академик
живо  представлял  себе  грандиозный  купол из фатонита,  заменивший в
подземелье небо и отделивший нежные теплолюбивые растения от холодного
камня.  Этот  купол  являлся в то же время конденсатором и регулятором
тепла и света, излучаемых реактором.
 Как никто  другой,  понимал  академик  величие  научного  подвига
коллектива  химиков,  создавших  пластмассовое  небо   и   с   помощью
чудодейственных   бактерий   превративших  мертвый  камень  в  жирную,
обильную питательными веществами почву.  На искусственной  почве,  под
искусственным,  никогда  не  темневшим  небом,  под  ласковыми  лучами
искусственного Солнца в подземелье шумели пальмовые и бамбуковые рощи.
 Рассказывая об  этом,  Стогов  не  скрывал  своего  неподдельного
восторга.  Взволнованно вышагивая по кабинету  Булавина,  он  говорил,
энергично жестикулируя в такт словам:
 - Нет,  это надо видеть,  Виктор Васильевич! Пальмы в подземелье!
Да еще где?!  В Северной Сибири!  И ведь растут, и как растут! Честное
слово, лучше, чем под естественным черноморским солнцем.
 Стогов умолк  и  вдруг,  уже  весь  во власти новой,  может быть,
только что родившейся идеи, заговорил еще более горячо и взволнованно:
 - Растут,  Виктор  Васильевич,  столь  быстро,  что  у  меня даже
возникла  мысль,  а  не  расширить  ли  нам  состав  нашего   научного
коллектива,  не  включить  ли  в  него  дополнительно группу биологов,
главным образом,  биофизиков. Нужно также кроме ботаников и почвоведов
привлечь зоологов,  а,  возможно,  и физиологов. Мне хочется поставить
серию  опытов  по  регулированию  радиации,  светового   и   теплового
излучения  реактора,  чтобы  выяснить  непосредственное  влияние  этих
процессов  на  жизнедеятельность  растительного  и  животного  мира  и
попытаться найти наиболее оптимальный режим.
 Стогов подошел почти вплотную к Булавину,  мягко опустил  ему  на
плечи свои руки, слегка привлек к себе:
 - Если некоторые из этих догадок оправдаются,  то наши, советские
термоядерные  электростанции  принесут человечеству не только изобилие
энергии,  но и изобилие  растительных  и  животных  продуктов,  станут
подлинным благодетелями человеческого рода.
 Стогов вернулся к окну, у которого он до этого стоял, и, медленно
подбирая  слова,  что  случалось  с  ним  крайне  редко,  поделился  с
Булавиным, видимо, самой сокровенной своей мыслью:
 - А кроме того,  Виктор Васильевич,  если только мы на правильном
пути, а я уверен, что это так, какую безграничную силу обретет человек
в синтезе могущества термоядерной энергетики с могуществом современной
химии.  Космические корабли из солнцелита с термоядерными  двигателями
на борту! Со скоростью света устремятся они к самым дальним планетам.
 Небо из фатонита станет броней первых колоний человека  на  Луне,
на Марсе,  на Юпитере.  Эта броня надежно укроет людей от космического
зноя и холода. Под этим небом, на искусственной почве, согретой теплом
термоядерных станций, зашумят сады и нивы.
 Люди окружат  затерянные  во  Вселенной  безжизненные  пока  миры
созданной  с  помощью  все  тех  же  термоядерных  станций атмосферой,
вдохнут в них жизнь.  И сколько новых  тайн,  новых,  неведомых  Земле
сокровищ  откроют  нам  эти  миры.  Человек  будет  творить  жизнь  во
Вселенной,  зажигать новые звезды,  человек будет творцом прекрасного,
для человека созданного мира!
 В тот вечер, когда происходил этот вспомнившийся сейчас разговор,
Булавин,  увлеченный  передавшейся  и  ему откровенной восторженностью
Стогова,  молча любовался своим вдохновенным другом.  Как дорого  было
ему   это   вдохновение,   как  любил  и  ценил  Булавин  гармонически
сочетавшиеся в Стогове поэтическую восторженность  и  строгий  научный
расчет.
 И вот теперь его большой друг, с которым вместе пройдены наиболее
трудные тропы в науке,  человек с горячим сердцем поэта и трезвым умом
ученого,  стал пленником, а возможно, и жертвой врага. Он, мечтавший о
создании  на земле созвездия искусственных солнц,  в руках у тех,  кто
готов,  не задумываясь,  погасить над миром единственное  естественное
Солнце.  Жрецы  и призраки уходящей с пути людей вечной ночи взметнули
свой топор над гордой головой  творца  чудесных  генераторов  тепла  и
света.
 При мысли об этом Булавин не сдержался  и,  забыв  о  присутствии
постороннего человека, скрипнул зубами и глухо застонал. Нет, академик
Булавин не был сентиментальным  человеком.  В  его  юности,  опаленной
огнем  священной  войны  с гитлеровцами,  были и ночевки у солдатского
костра,  и горькая пыль  дорог  отступления,  и  молчаливая  боль  над
свежими братскими могилами...  Но никогда еще за всю свою некороткую и
нелегкую жизнь, не испытывал он более тяжких минут.
 Видя, что потрясенный известием Булавин никак не прореагировал на
его слова,  курьер решил более настойчиво  напомнить  о  главной  цели
своего визита. Чуть громче прежнего он сказал:
 - До отправления в Крутогорск выделенного вам,  товарищ академик,
самолета осталось меньше часа.
 - Что такое?  -  услышав  эти  слова,  встрепенулся  академик.  -
Самолет в Крутогорск?! Ах, да, да.
 Булавин быстро  встал,  оставив   озадаченного   гостя,   одного,
стремительно   ушел   в   комнату.  Минут  через  пятнадцать,  так  же
стремительно,  как и удалился,  Булавин  вновь  появился  на  веранде.
Теперь  он  уже  был одет в безукоризненно сшитый светло-серый костюм,
стального цвета туфли,  легкую в тон одежде шляпу.  В  одной  руке  он
держал  маленький кожаный чемодан,  через другую был переброшен тонкий
светлый макинтош.
 С лица академика сошло выражение глубокого отчаяния,  появившееся
в первые минуты после получения письма.  Сейчас лицо  Булавина,  сразу
осунувшееся,  было застывшим,  отчужденно-каменным, резче обозначились
глубокие складки на лбу и едва  наметившиеся  морщины  около  глаз.  В
глазах,  тревожных,  как бы углубленных в себя, где-то в самых дальних
уголках таилась прочно поселившаяся боль.
 - Поехали, товарищ, - глухо проговорил академик.
 Спустя полчаса на одном из подмосковных ракетодромов взмыл  ввысь
торпедоподобный   ракетоплан,  который  по  старой  привычке  все  еще
называли самолетом. Ракетоплан взял курс на Крутогорск.

 Глава шестнадцатая
 ДОМИК НА ОКРАИНЕ

 Крутогорск был  одним  из  самых  молодых  городов  нашей страны.
Молоды были его заводы - царство чудесных  превращений  мертвой  руды,
текучих  газов  и  пахнувшего  смолой  дерева в металлы и пластические
массы,  волокна и машины.  Молоды были его улицы,  площади,  скверы  и
парки.  Молоды  и  горячи  были  сердца  людей,  населявших этот город
энтузиастов,  город,  ставший символом отогретой теплом людских сердец
Сибири.
 Не было у Крутогорска долгой и трудной истории с  набегами  чужих
племен,  неделями  осады за городьбой частоколов,  с яростными бунтами
черни и паническим страхом родовитых воевод,  захлестнутыми  нуждой  и
грязью  рабочими слободками и пьяными кабацкими песнями...  Крутогорск
не имел прошлого, он был создан будущим и устремлен в будущее.
 Крутогорск не  имел  окраин,  как  не  имел  и  твердых городских
границ.  Все здесь было в становлении  и  кипении.  Вчерашние  окраины
сегодня  становились  центрами новых кварталов,  а к временной границе
города уже спешили архитекторы с рулонами чертежей и эскизов.
 Но бывает, что и на пути быстрой реки встанет вдруг врезавшийся в
ее  поток  глинистый  мыс,  и  чистая  вода  заплещется   возле   него
грязно-желтым озерком.  Обогнут, обойдут этот мыс шумные речные волны,
а застоявшаяся в тихом заливчике  водица  подернется  зеленой  ряской,
станет лягушиным раздольем.
 Так случилось и с бурной рекой роста Крутогорска. Северо-западную
часть  этого  города  замыкала совершенно лишенная растительности гора
Зубастая.  Ее высокие,  выщербленные водой, солнцем, ветром и временем
каменистые склоны отбрасывали густую тень на расположенную внизу улицу
маленьких  одноэтажных  домиков,  построенных  еще  на  заре   истории
Крутогорска.
 Разные люди жили в них.  Были здесь молодожены, решившие с первых
месяцев  семейной  жизни  обзавестись  совсем  отдельным,  пусть  даже
небольшим  гнездышком,   старики-пенсионеры,   стремившиеся   провести
остаток дней подальше от городского центра с его шумом и суетой,  были
и другие люди,  в силу разных причин облюбовавшие для себя именно этот
район.
 И хотя   ровные,   покрытые    асфальтом    улицы,    застроенные
свежеокрашенными домиками,  ничем не напоминали старых окраин,  хотя и
жили в этих домах совсем не обитатели прежних Нахаловок и Таракановок,
район этот крутогорцы все же называли привычным словом - окраина.
 В одном из тихих домиков, как бы шагнувшем на склон Зубастой, уже
не   первый   год  жил  часовщик  Павел  Сергеевич  Прохоров,  высокий
горбоносый человек неопределенного  возраста  с  желтым  лицом,  почти
всегда покрытым густой, черной, с заметной сединой щетиной.
 Это был тот самый Прохоров,  что однажды после лекции  Стогова  о
термоядерной  энергетике  намеревался пойти в институт ядерных проблем
механиком.  Там  он  действительно  поработал,  но  недолго,  а  потом
обосновался в небольшой часовой мастерской на улице Нагорной,  как раз
напротив дома Стогова.
 Поговаривали, что Павел Сергеевич где-то за Уралом схоронил жену,
потом по какому-то поводу поссорился с детьми и уехал из родных  мест,
поселился в Крутогорске.
 Жил он теперь совсем, один, с соседями дружбы не водил, никто еще
ни разу не видел,  чтобы в доме у Прохорова бывали гости или сам Павел
Сергеевич навестил кого-нибудь в свободное время.
 Прохоров отличался  редкой  пунктуальностью  и никогда не изменял
своим привычкам,  даже в мелочах.  Ровно в половине восьмого утра, как
сигнал точного времени,  раздавался скрип калитки его дома,  и хозяин,
облаченный в неизменный  парусиновый  костюм,  если  дело  происходило
летом,  или  черный  дубленый  полушубок  - зимой,  выходил на улицу и
направлялся в ближайший магазин.  Здесь Павел Сергеевич,  как правило,
спрашивал бутылку молока, две белые булочки, пятьдесят граммов масла и
ковригу  черного  хлеба  для  своей  собаки.  Изредка,  впрочем,  меню
менялось, и в дополнение к маслу Прохоров брал еще граммов сто колбасы
или сыру,  а иногда пару свежих яиц.  Всю эту  снедь  Павел  Сергеевич
покупал  постоянно  в  одном  и  том  же магазине и у одного и того же
продавца. Приняв сверточки, Прохоров неизменно обменивался с продавцом
церемонными поклонами.
 Словоохотливые, вездесущие соседки  не  раз  спрашивали  у  Павла
Сергеевича  -  почему  он,  в  отличие  от  всех жителей их улицы,  не
пользуется доставкой продуктов на дом,  а ходит за ними в магазин сам.
На  это  Прохоров  неизменно  отвечал,  что  не  любит причинять людям
беспокойства, к тому же привык к ежедневной утренней прогулке.
 Соседки посудачили   насчет   поразительной  скупости  Прохорова,
который-де мает себя этой прогулкой,  только бы  не  заплатить  лишнюю
копейку,  а потом махнули рукой и забыли об этой странности соседа.  И
фигура Прохорова,  размеренно двигавшегося к магазину,  стала  прочной
деталью утреннего уличного пейзажа.
 Сложив пакетики в желтую  кошелку,  Прохоров  так  же  размеренно
возвращался   из  магазина  домой.  Вновь  скрипела  тяжелая  калитка,
слышалось короткое радостное тявканье пса.
 Примерно через  сорок  минут открывались теперь уже ворота домика
Прохорова,  и его владелец,  облаченный в кремовый шелковый  костюм  -
летом  или  в черное полупальто с серым барашковым воротником - зимой,
выезжал на  мотоцикле  на  работу.  На  минуту  Прохоров  останавливал
мотоцикл,  запирал  ворота  снаружи  на  висячий пудовый замок,  потом
садился в седло и продолжал свой путь.
 Замок на прохоровских воротах тоже не раз служил темой оживленных
пересудов соседок,  но и это отнесли за  счет  врожденных  странностей
Павла С