мыслей.
 А там,  далеко  от  дома,  слушая  расспросы  о Стогове,  Ронский
впервые всерьез задумался о размахе стоговского эксперимента и впервые
пожалел,  что все эти годы был лишь посторонним "наблюдателем".  "Был,
но больше не останусь",  - решил Орест Эрастович и в  первый  же  свой
визит  к профессору поделился,  против обыкновения робко и неуверенно,
мыслями    о    возможных    конструктивных     решениях     некоторых
контрольно-измерительных приборов будущей термоядерной электростанции.
 - Что же, это заслуживает внимания, - сказал тогда профессор.
 Эта скупая похвала отозвалась в душе Ронского радостной музыкой.
 Но в эти дни Орест Эрастович совершил тягчайшую свою ошибку.
 С неделю  назад  в большой и разношерстной компании,  где Ронский
был завсегдатаем и душой,  и с которой,  несмотря на все намерения, он
никак  не  мог  порвать,  зашел  разговор  о  личной  жизни  некоторых
известных в городе людей.
 Изрядно выпивший  перед  этим,  Орест  Эрастович  решил хвастнуть
своей особой  близостью  со  Стоговым,  рассказал  несколько  занятных
историй о профессоре и прозрачно намекнул,  что ему в деталях известна
история любви профессора Стогова к некоей  заграничной  даме.  Вовремя
спохватившись,   Орест   Эрастович   прикусил   язык  и  потом  упорно
отмалчивался  от  докучливых  вопросов  своих  собеседников.  Но,  как
выяснилось, было уже поздно...
 Только под утро отправился Ронский домой. Его попутчиком оказался
представительный,  немного  располневший мужчина,  лет сорока пяти,  с
холеным мясистым лицом,  гладко зачесанными темными волосами и  слегка
прищуренными, иронически поблескивавшими глазами.
 Ронский видел своего спутника впервые.  Он помнил,  что в  начале
вечера   хозяйка   дома   отрекомендовала   представительного  мужчину
художником Владимиром Георгиевичем Дюковым.
 Теперь Ронский  и  Дюков  неторопливо  шли  по  пустынным улицам,
наслаждаясь прохладой,  игрой утренних  красок  на  еще  темном  небе,
ароматами  таежного  разнотравья,  доносимыми  ветром  с лесистых гор.
Разговаривали, лениво перебирая впечатления шумного вечера.
 Прощаясь на  перекрестке  улиц,  Дюков задержал в своей руке руку
Ронского, и, играя бархатистым голосом, как бы вскользь сказал:
 - Хотел я вас,  Орест Эрастович, попросить об одной услуге, да мы
с вами слишком мало знакомы, боюсь, истолкуете, как навязчивость.
 - Что   за  церемонии?  Сочту  за  честь  быть  вам  полезным!  -
рассыпался Ронский.
 - Видите ли,  - пояснил Дюков,  - история Стогова,  о которой вы,
Орест Эрастович,  сегодня  намекнули,  во  всей  компании  не  явилась
секретом  только  для меня одного.  Дело в том,  что всего десять дней
назад я вернулся из туристской поездки за границу.  Там  я  совершенно
случайно встретился с госпожой Ромадье.  Узнав,  что я из Крутогорска,
она засыпала меня вопросами о профессоре  Стогове.  Не  будучи  с  ним
знаком,   я,  естественно,  мог  лишь  крайне  мало  удовлетворить  ее
любопытство.  Но она прониклась доверием ко мне и  направила  со  мной
письмо  профессору,  взяв  с  меня клятву,  что я непременно вручу его
адресату.  И вот теперь,  Орест Эрастович,  я в крайне затруднительном
положении:  направлять  письмо  по почте неудобно,  я не сдержу слова,
данного профессору Ромадье,  кроме того,  оно может случайно попасть в
руки  Игоря,  что,  как  вы понимаете,  нежелательно.  Просто зайти на
квартиру к профессору не могу,  так как Стогов со  мной  незнаком,  и,
если  я  заговорю  с  ним  на  эту  тему,  он  может  счесть меня либо
шантажистом,  либо кем-нибудь похуже.  К тому же он крайне  замкнут  и
щепетилен  в  выборе  знакомств,  так что встретить его в обществе,  в
котором я принят,  надежды нет.  Рассчитывать на встречу  в  служебном
кабинете профессора Стогова тоже не приходится,  туда меня попросту не
пустят.
 - Так  что же может быть проще,  - встрепенулся Ронский,  - дайте
ваше письмо, и я вручу его по назначению. Я бываю у профессора.
 - К сожалению, дорогой Орест Эрастович, - мягко возразил Дюков, -
ваш вариант тоже не подходит.  Помимо письма Ирэн Ромадье просила меня
передать профессору кое-что устно.
 Дюков сделал паузу и продолжал еще вкрадчивее:
 - А кроме всего прочего, скажу вам по секрету, я давно уже ношусь
с мыслью написать портрет Стогова.  А для этого с  ним,  как  минимум,
необходимо познакомиться...
 Дюков умолк и, положив руку на плечо Ронского, закончил:
 - Орест  Эрастович,  как  вы  отнесетесь  к  такой моей идее:  вы
навестите Стогова и предупредите его о цели и времени моего визита.  О
портрете упоминать не стоит, Стогов скромен, и это может испортить все
дело.  Не  сомневаюсь,  что  вашей  рекомендации   будет   более   чем
достаточно, и профессор примет меня. Лучше всего, если бы наша встреча
состоялась вечером в субботу,  так как в  воскресенье  я  примерно  на
месяц  уеду  из  города.  Если  вы  не  против того,  чтобы стать моим
ходатаем, то премного меня обяжете.
 Ронский, польщенный  мнением  Дюкова о его влиянии на профессора,
охотно согласился условиться  со  Стоговым  о  свидании  с  Владимиром
Георгиевичем.
 Утром 21 июня Ронский навестил Стогова.  Михаил  Павлович  в  его
присутствии предупредил Игоря,  что он не поедет на дачу,  а останется
ночевать дома.  В три часа дня Ронскому  в  институт  позвонил  Дюков.
Подготовленное   Ронским   его  свидание  с  профессором  должно  было
состояться 21 июня в 10 часов вечера...
 - Вот и все, - закончил свой рассказ Ронский.
 Их беседа с  Лобовым  продолжалась  уже  несколько  часов.  Через
плотную   ткань   штор,  наглухо  закрывавших  окна  кабинета,  узкими
стрелками пробивались первые солнечные лучи.
 Лобов встал,  подошел к окнам,  с шумом распахнул полотнища штор,
открыл створки.  Поднимая к потолку тяжелое  облако  сизого  табачного
дыма,  бликами солнечных лучей,  ароматом свежеполитой листвы, гомоном
птичьих стай в кабинет ворвалось погожее летнее утро - утро 26 июня.
 Лобов постоял  у  раскрытого  окна,  наслаждаясь  свежим бодрящим
воздухом,  потом вернулся,  но уже не в кресло против Ронского,  а  на
свое рабочее место за столом и, строго глядя на собеседника, сказал:
 - Так то вот,  Орест Эрастович, сначала погоня за деньгами, потом
легкомысленная жизнь,  случайные связи со случайными людьми,  а теперь
вы стали невольным орудием в руках врага.  Ваша  вина,  действительно,
едва  ли  является  уголовно  наказуемой,  но  заслуживает  всяческого
морального осуждения.  Сегодня я буду докладывать ваше дело начальнику
Управления и прокурору.  Я постараюсь объективно осветить вашу роль во
всем случившемся,  выскажу сложившуюся у  меня  о  вас  точку  зрения.
Думаю, что сегодня, к полудню, вы будете знать обо всем.
 - Я понял свою вину,  - бледный,  без кровинки на красивом  лице,
поднялся со своего места Ронский, - но прошу вас верить мне и доложить
вашему начальству, что готов любой ценой искупить свое легкомыслие.
 - В этом и я не сомневаюсь,  - серьезно, в тон ему ответил Лобов,
- эти три дня должны были возродить вас.
 ...Едва за Ронским закрылась дверь,  как в кабинет вошел Щеглов с
протоколом показаний управдома к Кедровске,  где некогда  жил  Хлызов.
Лобов   потер   ладонями  виски,  отгоняя  многодневную  усталость,  и
углубился в чтение принесенных Щегловым бумаг. Продолжалась незаметная
для постороннего глаза трудная, кропотливая работа...

 Глава двадцатая
 НЕКРОЛОГ

 Прошло еще  два  часа.  Лобов  и  Щеглов  внимательно  перечитали
показания   кедровского   управдома  и  сообщение  Ронского,  обсудили
полученные из этих источников сведения.  Их мнение  было  единодушным.
Человек,  который  в  Кедровске  назвал  себя  художником  Александром
Ивановичем,  и художник Владимир Георгиевич Дюков,  о котором упоминал
Ронский, несомненно являлись одним лицом. Различие в некоторых деталях
портрета: отсутствие очков и золотых зубов у Дюкова, в то время как их
имел Александр Иванович,  свидетельствовало только о том, что человек,
выступавший под этим именем, обладал немалым опытом в заметании следов
и в изменении своей внешности.  Теперь нужно было найти этого Дюкова и
выяснить, что он собой представляет.
 Когда Лобов  направился  к начальнику Управления,  чтобы уточнить
план дальнейших действий и окончательно решить судьбу  Ронского,  утро
занялось  уже  в  полную силу и через раскрытые окна в кабинет широкой
рекой лился многозвучный шум центральной городской площади.
 К удивлению Лобова,  Ларин, обыкновенно спозаранку появлявшийся в
Управлении,  сегодня еще не приходил.  В  то  утро  Алексею  Петровичу
пришлось долго ожидать своего начальника.
 В это время Ларин сидел в  глубоком  кожаном  кресле  в  кабинете
первого  секретаря Крутогорского областного комитета партии Александра
Александровича Брянцева.
 Брянцев, сильный  угловатый  человек  с  массивным наголо обритым
черепом,  крупным, словно рубленым лицом, размашисто ходил по ковровой
дорожке  кабинета  и  то и дело останавливаясь перед сидевшим напротив
Ларина редактором  областной  газеты  "Коммунист  Крутогорска"  Петром
Кирилловичем  Роговым,  говорил,  заполняя  всю комнату звуками своего
богатырского голоса:
 - Да пойми ты,  Кириллыч,  прав же Ларин,  ему это,  знаешь,  как
сейчас надо.  Раз...  и у врага замешательство, самоуспокоенность. Это
Андрей Савельевич,  - Брянцев кивнул в сторону Ларина,  - очень дельно
предлагает. Ты вдумайся только.
 - Да понимаю я, все понимаю, Александр Александрович, - взмолился
редактор,  - но и ты пойми мое положение.  Ведь  это  га-зе-та,  -  по
слогам  отчеканил  он  последнее  слово.  -  Газета!  Ее сколько людей
читают!  Сотни  тысяч,  может,  миллионы!  А  то,  что  вы  с  Лариным
предлагаете,  называется  фальсификацией и противоречит всем традициям
нашей печати. Легко сказать, дать такой материал!
 - А   твоя   позиция,  товарищ  Рогов,  -  взорвался  Брянцев,  -
называется догматизмом!  Нашел чем меня пугать,  всякие страшные слова
говоришь:   "фальсификация",   "противоречит  традициям"!  А  похищать
крупнейших ученых,  готовить уничтожение целой области -  это  никаким
традициям  не  противоречит?!  Ты  пойми,  Кириллыч,  в  городе  враг,
страшный,  беспощадный.  Промедление наше здесь -  смерти  подобно.  Я
думаю,  что лучшей нашей большевистской традицией, которая одна только
применима сейчас,  является -  бить  немедленно,  беспощадно,  любыми,
подчеркиваю, любыми средствами!
 Брянцев помолчал,  несколько раз быстро прошелся  по  кабинету  и
закончил неожиданно мирным и полушутливым тоном:
 - Ты,  Кириллыч,  относительно   фальсификации   и   прочего   не
тревожься.  Поймут нас люди,  наши советские люди умные,  поймут. Враг
дал нам в руки это оружие,  мы обязаны им воспользоваться.  А кончится
операция - на первой полосе опровержение дадим. Робеешь сам этот номер
подписать - давай я подпишу или вон Андрей  Савельевич.  Как,  Андрей,
подпишешь?
 - Подпишу,  конечно,  - засмеялся  Ларин  и,  сразу  посерьезнев,
заговорил, обращаясь к редактору: - В самом деле, Петр Кириллович, это
в наших руках пока единственная  возможность  усыпить  настороженность
врага.  А  потом  с  помощью  еще  некоторых средств мы его одурачим и
накроем.  Мне мое чутье подсказывает, что на все это потребуется самое
большое еще с неделю. А ведь мы имеем дело не с рядовой, не с обычной,
так сказать,  диверсией.  Если бы она осуществилась,  нашей стране был
бы,  по-моему,  нанесен  самый страшный удар со времени второй мировой
войны.  Мы обязаны отсечь вражескую руку,  и мы  сделаем  это,  но  ты
должен нам помочь.
 - Ладно, уговорили, - усмехнулся Рогов, - непривычно все это, но,
видно,  надо.  Давай  тексты,  Андрей  Савельевич.  Через  пару  часов
получишь оттиски.
 - Вот так бы и сразу, - одобрил Брянцев.
 Все еще ворча,  Рогов ушел. Хотел попрощаться и Ларин, но Брянцев
жестом удержал его.
 - Товарищ  Ларин,  -  медленно  и  негромко  говорил  Брянцев,  -
передайте товарищам из Управления,  что областной комитет партии верит
в силы,  разум и политическую зрелость вашего коллектива.  Мы  придаем
огромное значение проводимой вами сейчас операции,  мы верим в то, что
чекисты Крутогорска с честью выдержат этот трудный экзамен.
 ...- Областной  комитет  партии  выражает  уверенность,  что  наш
коллектив с честью выдержит труднейший экзамен,  - час спустя  говорил
Ларин  собравшимся  в  его кабинете людям.  - Мы обязаны оправдать это
доверие партии.
 После совещания Ларин попросил Лобова:
 - Алексей Петрович, - повторите мне, пожалуйста, еще раз все, что
вам удалось выяснить об этом Дюкове.
 - Мы  навели  справки.  В  местном  отделении  Союза  художников,
действительно  состоит на учете художник Владимир Георгиевич Дюков.  У
нас он появился месяца четыре назад,  написал  несколько  пейзажей.  В
воскресенье,  22  июня,  Дюков  действительно  должен  был  вылететь в
творческую командировку,  но не в район,  как он сказал Ронскому,  а в
Москву. Мы поинтересовались списками пассажиров, среди них Дюкова нет.
 - Что же вы полагаете?
 - Дюков,  безусловно,  никуда  не  выезжал.  Он и привлеченный им
бывший бандит Хлызов были главными исполнителями преступления  в  доме
Стогова.  Дюков намеревался сразу же скрыться, но кто-то старше его не
позволил этого. И это меня очень радует.
 - Почему?
 - Силенок мало у Януса. Каждый человек на учете.
 - Ну, и как же вы думаете искать Дюкова? - поинтересовался Ларин.
- В Крутогорске почти четыреста тысяч жителей. Найти среди них одного,
только одного,  интересующего нас,  нелегко. А надо. И не позднее, чем
завтра.
 - С моей точки зрения,  - начал Лобов, как всегда в таких случаях
медленно,  точно с трудом подбирая слова,  - для этого есть два  пути,
два средства.  Первое,  это наблюдение за домом часовщика. Не случайно
же Прохоров вдруг удвоил свой дневной рацион. В его домике есть кто-то
второй. И, скорее всего, этот второй - интересующий нас Дюков. Похитив
Стогова,  и передав его в надежные руки,  но  вынужденный  остаться  в
Крутогорске,  он  сам  тоже постарался укрыться в надежном месте.  Что
может быть для этого лучше дома часовщика,  который,  судя по всему, в
похищении  профессора  не  участвовал и,  с их точки зрения,  не может
внушать нам никаких подозрений.
 - Логично,  Алексей  Петрович,  -  одобрил  Ларин,  -  но  все же
некоторые пункты вашей версии нуждаются в уточнении.
 - А именно? - усмехнулся Алексей, предчувствуя трудный экзамен.
 - Именно?  - задумчиво повторил Ларин. - Например, почему, как вы
выражаетесь,  сдав Стогова в надежное место, сам Дюков не остался там,
предпочтя ему, безусловно, менее надежный домик часовщика?
 - Не  остался  или  не  позволили,  Андрей  Савельевич?  - быстро
вопросом на вопрос  ответил  Лобов.  -  Скорее  всего,  думается  мне,
все-таки  последнее:  не  позволили.  Этот  Янус  потому  и авантюрист
международного масштаба, что не заваливается на мелочах. Он же отлично
отдает  себе  отчет в наших возможностях и не может не знать основного
принципа криминалистики - нет преступления,  которое  не  оставило  бы
никаких следов.  Поэтому он понимает, что рано или поздно мы все равно
докопаемся до этого Дюкова.  Докопаемся,  начнем искать и обнаружим, а
этим  самым  обнаружим и Януса и его жертву.  А раз так,  то с позиции
Януса совершенно логично поставить под наш удар одного или  даже  двух
своих  агентов,  но  уцелеть  самому  и  выиграть время для совершения
диверсии на стройке ТЯЭС.  Вот он  и  приказал  Дюкову  находиться  на
почтительном  расстоянии  от  него.  К тому же домик часовщика,  по их
представлению, совершенно безопасен.
 С губ  Ларина уже готова была сорваться невольная похвала,  но он
сдержался и суховато отметил:
 - Вы,  Алексей Петрович,  все же несколько противоречите себе.  С
одной стороны  разделяете  точку  зрения,  что  нет  преступлений,  не
оставляющих следов, а с другой - невольно идеализируете Януса, делаете
его непогрешимым, учитывающим все и вся. Это, батенька, вы тоже зря. Я
против оглупления врага,  для нас это непростительно.  Но и не следует
считать,  что  враг  не  ошибается.  Наша  задача  помочь  ему  почаще
ошибаться и ловить, обращать в свою пользу каждую его ошибку. А ошибок
этих уже и сейчас он допустил немало.
 - Безусловно,  -  согласился  Лобов.  -  Ошибкой,  хотя  и  легко
объяснимой:  иным средством замести  следы  они  не  располагали,  был
поджог дома Стогова.  Это сразу привлекло наше внимание.  Здесь помимо
прочего сказалась склонность Януса к световым и шумовым аффектам. Этим
пожаром  он и оставил нам свою визитную карточку.  На подготовке к еще
большему эффекту мы его и поймаем.  Ошибся  Янус  и  отдалив  от  себя
часовщика и Дюкова.  Этим он дал нам понять,  что Стогова и его самого
надо искать в другом месте.  То есть, выдвинув ложный след, сам же его
и уничтожил.
 - А кстати,  - встрепенулся Ларин,  -  где  все-таки,  по-вашему,
вероятнее всего находится профессор и этот двуликий человек-зверь?
 - Конечно, только не в городе, - начал Алексей, - здесь четыреста
тысяч пар глаз, таких же зорких, как и у Васи Рыжикова. Они видят все,
и  укрыться  от  них  невозможно  никакому  Янусу,  даже  если  он   и
присоединит  ко  всем "талантам" еще и хитрость своего достопочтенного
коллеги  по  мифам  Уллиса.  Янус  и  его  пленник  должны  находиться
где-нибудь  в  уединенном  пункте,  равноудаленном  от  Крутогорска  и
строительной площадки ТЯЭС.  Так Янусу удобнее всего:  и безопасно,  и
вблизи  от  интересующих  его объектов.  Скорее всего - это какой-либо
метеопункт, домик лесника или еще что-нибудь в этом роде.
 - А  может  быть,  -  хитро прищурился Ларин,  глядя на Алексея в
упор,  - кончим всю эту операцию одним ударом.  Возьмем часовщика, его
квартиранта, прочешем все окрестности Крутогорска в радиусе километров
в двести? А? Сил у нас для этого хватит.
 Алексей даже   подскочил   в  кресле  от  неожиданности.  Он  был
настолько озадачен этим вопросом,  что  не  заметил  лукавых  искорок,
загоревшихся в глазах Ларина.
 - Андрей Савельевич,  - горячо воскликнул  Лобов.  -  От  вас  ли
слышу?  Ведь это значит убить Стогова!  Арест агентов Януса, появление
вблизи от  его  убежища  хоть  одного  нашего  человека,  и  Стогов  -
покойник.  Янус будет спасать себя и прежде всего ликвидирует Стогова.
Нет,  по-моему,  сейчас успех  всей  нашей  операции,  залог  спасения
профессора только в том,  чтобы как можно дольше Янус был уверен,  что
все идет для него отлично,  он  в  полной  безопасности,  и  план  его
осуществится. Только так мы можем достичь своей цели, а иначе...
 - Сдаюсь!  Сдаюсь!  - поднял руки от  души  рассмеявшийся  Ларин,
жестом  останавливая  красноречие  Алексея,  - ну и навалился же ты на
меня.  Соображаешь,  стало быть,  что к чему... - И сразу посерьезнев,
Ларин с отцовской теплотой положил свою не по-стариковски сильную руку
на плечо Лобова, слегка привлек его к себе и, глядя прямо в удивленные
и радостные глаза Лобова, тихо сказал:
 - Молодец!  Молодец, Алексей Петрович! Так и надо! Всегда умей за
своей  частной  задачей  видеть всю операцию в целом,  драться за свою
точку зрения,  если,  конечно, уверен в своей правоте, с кем угодно, с
любым  начальством.  -  Ларин помолчал и закончил совсем тихо и оттого
особенно задушевно:  - Ты меня знаешь,  Лобов,  редко кому такие слова
говорю,   а   тебе,  Алексей  Петрович,  скажу:  ты  будешь  настоящим
большевиком-чекистом,  таким,  каким  всегда  мечтал  видеть  чекистов
Феликс Дзержинский!
 Глубоко взволнованный  этой  неожиданной,  непривычной  в   устах
Ларина  и от этого еще более радостной лаской,  Лобов молчал.  Умолк и
Ларин.  Он отошел к окну и долго стоял там спиной  к  Алексею,  курил.
Наконец,  Ларин  вновь возвратился на свое место,  теперь в его глазах
светились привычная сосредоточенность и  собранность.  Он  внимательно
взглянул на застывшего,  все еще не оправившегося от волнения Алексея,
и сказал обычным, чуть суховатым голосом: