вод  явившаяся  стена  плотины,  залитая  медью  заката  ледяная гора,
неприступная в своем  молчаливом  величии,  и  черный  зев  тоннеля  у
подножья - все это Сибирь, вечно новая, неповторимая.
 Пламя плавильных печей  и  молочный  блеск  электрических  Солнц,
серебристые   нити  рельс  через  таежное  приволье,  призывные  песни
работяг-судов на бурных реках, отступившая от заводских цехов тундра -
все это Сибирь,  трудовая, обновленная, подобревшая, великая труженица
- Сибирь рубежа семидесятых годов двадцатого века.
 Приникни чутким ухом к сибирской земле, вслушайся в говор и плеск
речных струй,  вникни в шум ветра и звонкие птичьи трели,  ты услышишь
дыхание  сибирской  земли,  песню  новой  Сибири.  Это  песня  о людях
отважных сердец,  о зимовщиках северных островов и проходчиках шахт, о
мастерах огненного дела и молчаливых чабанах...  Их теплом согрета, их
уменьем прославлена, их мужеством возвеличена сегодняшняя Сибирь...
 Стогов вглядывался   в   калейдоскопическое  мелькание  видов  на
экране,  силился установить места,  над которыми проходил самолет,  но
высота скрадывала очертания городов и поселков.  И здесь не мог помочь
даже зоркий глаз телевизора.
 Сосед Стогова - геолог Василий Михайлович Рубичев щурил небольшие
карие глаза,  восторженно прищелкивал пальцами и,  на  правах  щедрого
хозяина, то и дело напоминал Михаилу Павловичу:
 - Глядите,  глядите!  Вот  и  Крутогорье  началось.  Видите,  как
"белков"  внизу богато,  а вон ниточка синенькая - это река Северянка.
Большущая, доложу вам, река и капризная.
 Стогов согласно кивал,  поддакивал, хотя видел он, честно говоря,
немного. Тянулся фиолетовый плюш тайги и трудно было различить все то,
о чем частой скороговоркой рассказывал Рубичев.
 С геологом Михаил Павлович познакомился перед отлетом из  Москвы.
Зная,  что  Рубичев должен помочь ему в размещении будущего института,
он теперь с интересом приглядывался к новому коллеге.
 А Рубичев,    не    замечая   испытующего   взгляда   профессора,
рассказывал, все более увлекаясь:
 - Знаете,  Михаил Павлович,  если бы вдруг случилось так, что все
наши богатства одновременно иссякли бы и на Украине,  и на Урале, и на
Волге,  и даже в Сибири,  одно Крутогорье могло бы не только накормить
сырьем  всю  нашу  промышленность,  все  ее  отрасли  (все,   обратите
внимание!), но и дать сырье вдвое, даже втрое более мощной индустрии.
 Заметив легкое недоверие во взгляде  Стогова,  Рубичев  заговорил
убежденнее:
 - Нет,  нет,  вы,  Михаил  Павлович,  не   подумайте,   что   это
преувеличение.   Геологи  знают  на  земле  несколько  так  называемых
естественных минералогических музеев,  но такого созвездия  минералов,
как в Крутогорье,  нет нигде. Это уже не музей, а необыкновенный склад
на площади в  сотни  тысяч  квадратных  километров  Кряж  Подлунный  -
основной  горный  массив  этих  мест  и  его  отроги  -  это скопление
сокровищ...
 Слушая Рубичева,  Стогов  думал,  что  восторженно  влюбленный  в
здешние края геолог все же несколько преувеличивает.  Михаил  Павлович
сам  родился  в  Сибири и,  хотя много лет назад покинул родные места,
внимательно следил за всеми новыми данными в изучении сибирских  недр,
много слыхал он и про уникальные богатства Крутогорья, но все же слова
Рубичева казались Стогову преувеличением.  Однако очень скоро  Михаилу
Павловичу пришлось пересмотреть свое мнение.
 Прошло менее двух часов после того,  как турбореактивный  самолет
"Родина"  стартовал  на  подмосковном аэродроме,  и вот уже он идет на
снижение.  Остались позади пять тысяч километров пути,  под крылом все
более четко вырисовывались очертания Крутогорского аэропорта.
 Стратоплан пробежал по бетонной дорожке  и  остановился  как  раз
напротив  гигантского  аэровокзала.  Сходя  по трапу,  Стогов невольно
залюбовался этим величественным  и  вместе  с  тем  необычайно  легким
сооружением.
 В Москве сейчас был день,  а в Крутогорье уже приближался  вечер.
Предзакатные  лучи  золотили здание,  напоминавшее огромный прозрачный
кристалл.  Отделанные легкими пластмассовыми плитами стены,  в которых
не было ни одного кирпича и ни единого грамма металла, сейчас отливали
тусклым светом чистого червонного золота. Бледно-желтые закатные блики
расцветили  хвою  гигантских  кедров,  обрамляющих  ведущую  к вокзалу
аллею.  Казалось,  что  впереди,  на  опушке  рощи  сказочных  золотых
деревьев   высится   гигантская  золотая  глыба,  ласково  играющая  и
искрящаяся всеми своими гранями.
 За свою  почти  шестидесятилетнюю  жизнь  Стогов  поездив по белу
свету, видел немало по-настоящему красивых городов. Но сейчас, любуясь
Крутогорским  аэровокзалом,  Михаил Павлович не мог не отдать должного
здешним зодчим и строителям:  трудно было найти более  верное  решение
этого   здания.   Воздушные   ворота   молодого  города,  напоминающие
гигантский  золотой  самородок,  -   это   был   великолепный,   очень
выразительный символ сказочных сокровищ сказочных мест.
 Каждый, кто входил в здание, немедленно попадал в мир прекрасной,
творимой  человеческими  руками легенды.  Крутогорские художники явили
всему миру поистине безграничные декоративные возможности пластических
масс.
 Всю огромную стену напротив  входа  в  центральный  зал  занимала
гигантская  карта-макет Крутогорской области.  Из конца в конец по ней
топорщились  горбатые  цепи  гор,  извивались   голубые   ленты   рек,
иссиня-зеленым  пологом  раскинулась тайга.  Казалось,  ни одной живой
души нет в этом суровом северном краю.
 Но проходили  минута,  другая,  где-то  на  пульте  автоматически
включалось освещение,  и тогда оживала,  меняла  свой  облик  чудесная
карта.   Море   огней   вспыхивало   на   ней.   То  рудники,  заводы,
электростанции  обновленного  Крутогорья  слали  свой  привет   гостям
города, приглашая их в этот необычайный уголок Земли Советской.
 - Две эпохи. Даже не верится, что между ними всего несколько лет!
- воскликнул глубоко потрясенный увиденным Стогов.
 - Да, именно две эпохи! - подхватил обрадованный взволнованностью
профессора Рубичев. - А вот, Михаил Павлович, и летопись этих эпох.
 Стогов только сейчас обратил внимание,  что в росписи  стен  зала
действительно   была  запечатлена  художественная  летопись  покорения
Крутогорья.  Здесь было много пейзажей,  поражающих воображение  дикой
красотой   и   суровостью,  художники  запечатлели  и  первую  ночевку
новоселов у жаркого костра,  и первую просеку в таежном море, и первую
улицу первого, еще безымянного поселка...
 Много места в  зале  занимали  портреты  тех,  кто,  не  думая  о
подвиге, совершал его буднично, каждодневно, незаметно для себя...
 Стогов вглядывался  в   портреты,   читал   надписи...   Геологи,
строители, горняки, металлурги. Обветренные простые лица.
 Стогов всмотрелся внимательнее и понял,  что во всех этих,  таких
разных лицах, было общим, роднило их между собой. Общим было выражение
глаз.  У всех,  кто был изображен на портретах,  во  взгляде  сквозила
большая  мечта  и  большая  гордость  настоящего  человека.  Такой  же
горделиво мечтательный взгляд был на портрете и у Василия  Михайловича
Рубичева   -   первооткрывателя   месторождений  ядерного  горючего  и
ценнейших металлов в районе Кряжа Подлунного.
 Но, пожалуй,  самым  удивительным  в  этой своеобразной картинной
галерее было то,  что ко всем ее экспонатам не прикасалась кисть.  Все
это:  и  карты,  и  картины,  и  портреты  были сделаны из пластмассы.
Комбинируя  пластические  массы  различной   расцветки,   крутогорские
художники  добились  тончайших  оттенков  в  своих творениях,  создали
подлинные шедевры мозаики.
 - Что  же,  мы,  кажется,  отдали  должное созерцанию двух эпох в
истории Крутогорья,  не пора ли подумать о  третьей.  Она  начнется  с
созданием  вашего  института,  -  мягко  напомнил  Рубичев  о  цели их
приезда.
 - Да, - согласился Стогов. - Нас уже заждались в обкоме.
 Профессор еще раз бросил взгляд на портреты творцов и  мечтателей
- людей,  которые отныне становились его земляками,  и двинулся следом
за Рубичевым к выходу.
 В вестибюле  вокзала Михаила Павловича встретил тщательно одетый,
очень деловитый  и  очень  строгий  молодой  человек.  Он  без  улыбки
посмотрел на Стогова и осведомился:
 - Профессор Стогов?
 - Да.
 - Прошу в машину,  - все так  же  без  улыбки  пригласил  молодой
человек  и  пояснил:  - Вас ожидает товарищ Брянцев,  первый секретарь
областного комитета партии.
 Александр Александрович  Брянцев  -  крупный  подвижный человек с
наголо обритой головой и броскими,  несколько грубоватыми чертами лица
-  оказался  много  разговорчивее и приветливее своего преисполненного
собственного достоинства помощника.
 Усадив профессора в глубокое кресло, Брянцев сначала опустился на
стул рядом,  но потом, следуя многолетней привычке, встал и размашисто
зашагал по кабинету. Доверительно улыбаясь, он сообщил:
 - Мы недавно поставили вопрос о создании у  нас,  в  Крутогорске,
научного центра.  В ЦК нас сразу поддержали, но о таком размахе, какой
придали будущему институту в Москве,  мы и мечтать не могли.  Полагали
так:  будет  несколько  лабораторий  чисто  прикладного  характера,  а
получили ценный институт с разносторонней программой исследований и  с
воистину    грандиозными   задачами.   -   И   сразу,   без   перехода
поинтересовался:
 - Где думаете размещать институт?
 Стогов усмехнулся.  Ему  нравилась  восторженность  этого   очень
подвижного  человека,  но  в  то  же  время безоговорочная уверенность
собеседника  слегка  покоробила  независимого  по  характеру   Михаила
Павловича. И с легкой лукавинкой взглянув на Брянцева, он спросил:
 - А почему вы так убеждены,  что я непременно  здесь  останусь  и
буду  размещать  институт?  Ведь  Крутогорье  -  это  все-таки один из
вариантов.
 Брянцев остановился  против  собеседника,  по  лицу его пробежала
легкая тень. Он молча всматривался в Стогова и думал: "Бравирует или у
него это серьезно.  Нет,  судя по первому впечатлению, бравирует, меня
испытывает. Мужик-то, на первый взгляд, настоящий, только взъерошенный
какой-то".
 После долгой паузы Брянцев,  мягко  увещевая  своего  строптивого
собеседника, проговорил:
 - У меня,  Михаил Павлович,  даже и не возникало такого  вопроса:
останетесь  ли  вы  у  нас  и будете ли вы размещать в Крутогорье свой
институт. Вы же, как мне говорили, сибиряк и большой ученый. У нас вам
простор, а с простора в закоулки только мухи сворачивают.
 Брянцев подошел к такому же, как и в аэровокзале, макету области.
Уверенным движением нажал на пульте одну из многочисленных кнопок,  на
макете вспыхнула цепочка разноцветных огоньков.
 Теперь голос секретаря обкома зазвучал неожиданно торжественно:
 - Вот  этими  огоньками  обозначены  на  макете   вершины   Кряжа
Подлунного.  На  мой  взгляд,  - это самое редкое и самое удивительное
творение  природы.  В  эти  места  долгое  время  доступа   не   было.
Предполярье, глухомань, бездорожье. Сняли с воздуха, увидели цепь гор,
а что в их недрах, - узнали лет пять назад. Да и то не все узнали, так
сверху   царапнули,   на  сливки  нацелились.  А  ко  многим  вершинам
Подлунного  еще  и  сейчас  доступа  нет.  К  Незримому,  например.  А
интересный пик, своенравный.
 Брянцев вернулся за свой стол и продолжал с легкой улыбкой:
 - Я инженер.  По образованию экономист,  по профессии - армейский
политработник.  На гражданскую партработу уже после  ликвидации  армии
перешел. Но все-таки сдается мне, что Незримый - это такое чудо... Ну,
да ладно,  не буду выдвигать гипотез! Это ваше дело. Но позвольте дать
совет:  будете осматривать отведенную институту площадку,  побывайте у
Подлунного,  только лучше всего древним способом - пешком.  Так полнее
прелесть наших мест поймете.  Недостойно это человека,  - добавил он с
неожиданной  горечью,  и  Стогов  понял,  что  последние  свои   слова
секретарь обкома адресовал уже кому-то другому, с кем, видимо, долго и
горячо спорил в этом же кабинете...
 "Нельзя не  влюбиться  в эти места".  - Эти слова не раз мысленно
повторял Стогов,  шагая вместе с  Рубичевым  и  проводником  охотником
Семеном Шабриным по еле заметной петлистой тропе.
 Поднимались над горными распадками седые космы  тумана,  голубели
хрустальной  свежестью  ключи,  вздымали  к  бездонному  небу корявые,
узловатые  руки  таежные  великаны.  Седьмой  день  шел  по   таежному
бездорожью  маленький отряд,  все время прямо на северо-восток,  туда,
где над морем тайги голубели вершины Кряжа Подлунного.
 Стогов последовал совету Брянцева и,  побывав на будущей площадке
института,  решил для лучшего знакомства с  Крутогорьем  добраться  до
Подлунного "древним способом" - пешком.
 Теплая июньская ночь опустилась на тайгу, в сплошную непроглядную
тень  слились  в  вышине  верхушки  деревьев,  умолкли  птичьи голоса,
притихли  в  траве  неугомонные  кузнечики.  Тишину  нарушало   только
потрескивание  пламени в костре.  Взмывали ввысь,  бледнея и угасая на
лету, золотые цепочки искр, изредка вырывался острозубый язык пламени,
тогда  на  мгновение  розовели обступившие поляну деревья,  но вспышка
угасала, и вновь воцарялись темнота и тишина.
 Подложив под  голову  смолистые  хвойные ветви,  Стогов прилег на
брезенте у костра.  Усталое за день тело наслаждалось  покоем,  сквозь
тонкую  подстилку  приятно  ощущалось  тепло  нагретой  солнцем земли,
ноздри щекотал  терпкий  смолистый  запах.  Полузакрыв  глаза,  Стогов
сквозь легкую дрему прислушивался к неторопливому рассказу Шабрина.
 Старый охотник, скрестив ноги калачиком, сидел у костра, время от
времени помешивая в нем длинным обугленным суком.  На нехитрой треноге
в прокопченном котелке шипела и булькала  похлебка  из  подстреленного
утром глухаря. Говорил Шабрин размеренно, неторопливо:
 - Вот  подымемся  мы  утречком  на  Кедровую  гору,  оттуда  весь
Подлунный и откроется,  как на ладошке.  Тогда,  Михаил Павлович, сами
все и увидите.  Ежели до света встанем и пойдем,  то к восходу аккурат
на  вершине  Кедровой  будем.  И  вот  тогда,  обратите ваше внимание,
заиграет солнышко по Подлунным горам,  ровно какой  искусник  красками
горы  смажет.  Ведь  это ж такая красота - дух захватывает:  и красные
горы,  и розовые, и с синевой которые, а один, самый, почитай, высокий
пик никогда не видать, ни зимой, ни летом. Редко-редко когда проступит
сквозь туман да облака,  а так все больше совсем его не видно, ровно и
нет там ничего.  Вокруг горы светятся,  разными цветами играют,  а эта
гора все в тумане прячется. Так и прозвали мы этот пик Незримым.
 - А  может  быть,  там в действительности и нет никакого пика?  -
лениво отозвался Стогов.  - Просто собирается туман в распадке, а вы -
Незримый.
 - Нет,  Михаил  Павлович,  прав  старик,  -  вступил  в  разговор
Рубичев, до этого молча лежавший рядом со Стоговым. - Время от времени
подает Незримый весть о  себе,  его  излучение  далеко  от  этих  мест
зафиксировано.  Но  таких  вспышек  отмечено  всего пять-шесть.  Этими
местами давно интересовались, да доступа к ним не было. Крутогорску-то
пять лет всего.  Геолог Саврасов еще до революции заинтересовался этим
чудом природы,  снарядил экспедицию да так до вершины и  не  добрался,
погиб бедняга. Из его группы всего один человек каким-то чудом спасся.
Его  показания  запротоколированы.  Экспедиция  Саврасова  погибла  от
сильного  взрыва  неизвестного происхождения.  Потом,  уже в советское
время,  снаряжались на Незримый еще две  экспедиции.  Первую  постигла
судьба Саврасова, вторая - уцелела, но цели так и не достигла.
 - И что же,  вершины Незримого так никто и не  видел?  -  спросил
Стогов, явно заинтересованный рассказом Рубичева.
 - Видели,  - отозвался геолог.  -  Перед  самой  войной  полярный
летчик  Гвоздилов  уловил  погожее  утро,  когда туман почти полностью
рассеялся,  и  прошел  над  Незримым  бреющим  полетом,   даже   сумел
сфотографировать вершину.
 - Ну, и что же он увидел? - быстро перебил Стогов.
 - Оказалось,  что  вершина Незримого плоская,  голая.  В самом ее
центре довольно обширное озеро,  которое,  судя по всему, не замерзает
даже в самые лютые морозы.
 - Здешние старожилы об этом по-другому рассказывают,  - заговорил
внимательно слушавший геолога Шабрин, - они об этом так объясняют:
 Давно, давно была здесь равнина.  На этой равнине жило большое  и
мирное    племя.   Охотились   в   лесах,   пасли   на   лугах   скот.
Предводительствовал племенем могучий и отважный богатырь по имени Аян.
И вот в один недобрый день на людей племени Аяна напало злое разбойное
племя хитрого и жестокого Карадага.
 Семь дней  и  семь  ночей  бились  Аян  и  его люди против полчищ
Карадага.  В последнем поединке сошлись Аян и  Карадаг.  Еще  три  дня
бились богатыри, наконец, сразил Аян своего недруга. Сразил, но и сам,
утомленный,  упал с коня наземь да и  заснул  богатырским  сном.  Люди
племени  Аяна  поставили  над  ним,  своим спасителем,  каменную юрту,
развели в ней огонь и велели дыму так плотно окутать юрту, чтобы никто
не  видел ее до пробуждения Аяна.  А чтобы кто не потревожил сна Аяна,
навалили вокруг юрты камней, завалили все входы в нее. Так и получился
Кряж  Подлунный,  а  в  центре его - юрта Аяна,  вьется над ней дым от
вечного очага и пар от дыхания  спящего  богатыря,  сплетаются  они  в
туман и скрывают каменный шатер Аяна от недобрых глаз.  Вот это и есть
пик Незримый.
 - Хороша,  поэтична легенда!  - одобрил Стогов.  - Но надо понять
ее.  Сдается мне,  что, если верно все, о чем вы мне рассказываете, то
дело здесь совсем не в дыхании спящего богатыря, - с усмешкой закончил
он.
 Больше в  ту  ночь о Незримом уже не говорили.  Наскоро поужинав,
путники заснули.
 Утомленному многодневными   переходами   по  таежному  бездорожью
Стогову показалось,  что он едва сомкнул глаза,  как Шабрин  растолкал
его.
 - Пора, пора, Михаил Павлович, - повторял старый охотник.
 Стогов энергично  вскочил,  поспешно умылся из протекавшего рядом
говорливого ручейка,  и через несколько минут маленький отряд двинулся
дальше на северо-восток.
 Короткая июньская ночь еще не  кончилась.  По-прежнему  тонули  в
синей тени верхушки деревьев,  густой мрак окутывал крохотные полянки.
Но с каждой минутой все резче становился утихший на ночь ветерок,  все
чаще    слышались,    особенно   пронзительные   в   тишине,   вскрики
пробуждавшихся одна за другой птиц...
 В полном  молчании,  то  и  дело раздвигая ветви,  в густой шатер
сплетавшиеся над узкой тропкой, двигались по тайге разведчики будущего
города науки.  Первым шел Шабрин.  Он ступал легко, неслышно, бесшумно
раздвигая ветви.  Не глядя под ноги,  он каким-то природным чутьем еще
издали замечал и перегородившую тропу буреломину,  и неожиданную топь;
шел ровно,  не  спотыкаясь,  словно  играючи  преодолевая  препятствия
трудного пути.
 Шагавший следом за Шабриным Стогов  двигался,  наоборот,  тяжело,
медленно,  часто  оступался  с тропы,  ветви раздвигал с шумом,  порой
вполголоса чертыхаясь. Михаил Павлович, хотя и был одержимым охотником
и за всю свою жизнь исходил по лесам многие тысячи километров,  но все
же и он впервые в жизни оказался в такой чащобе.
 Замыкал шествие Рубичев. Это был человек, точно не подвластный ни
утомлению,  ни унынию.  И по трудной  таежной  тропке,  в  густо-синих
предрассветных  сумерках  вышагивал  он  размеренно,  без  усилий,  то
негромко насвистывая, то даже напевая что-то.
 Узкая бледная полоска на восточной стороне темно-фиолетового неба
стала сначала серой,  потом изжелта-белой и,  наконец, начала медленно
розоветь. Шабрин прибавил шаг, заторопились и Стогов с Рубичевым.
 Теперь шли  в  полном  молчании.   Перестал   насвистывать   даже
жизнерадостный  Рубичев.  Путники  карабкались по каменистой тропке на
вершину Кедровой, с шумом выскальзывали из-под ног и устремлялись вниз
острые камни, все громче шумели на ветру мохнатые кедры...
 - Поспел