и, солнышко-то еще эвось где, - удовлетворенно проговорил
Шабрин, первым вступивший на плоскую, точно стол, поросшую кедровником
вершину  горы.  Старик  снял  теплую  шапку-ушанку,   с   которой   не
расставался   ни  в  зимнюю  стужу,  ни  в  летний  зной.  На  круглом
добродушном лице старого охотника выступили  крупные  бисеринки  пота.
Шабрин  провел  ладонью  по редким серебристо-седым волосам на темени,
улыбнулся и вдруг,  широко раскинув  руки,  точно  силясь  обнять  все
вокруг себя, почти выдохнул:
 - Гляди,  Михаил Павлович! Гляди и запоминай! Вот это он и есть -
Кряж Подлунный!
 Но Стогов и без  этого  приглашения  не  мог  оторвать  взора  от
картины, открывшейся с вершины Кедровой.
 От самого подножья  Кедровой  и  дальше  на  северо-восток,  куда
хватал  глаз,  теряясь  за  линией  горизонта,  тянулись горы.  Они то
стягивались в одну линию,  образуя  частокол  острозубых  вершин,  то,
разделенные широкими распадками,  далеко отклонялись друг от друга,  и
тогда между ними розовело глубокое рассветное небо.
 Десятки вершин  открывались  взору  Стогова.  И не было среди них
двух схожих. Плоские, точно стесанные солнцем, водой и ветром; острые,
пиками   вонзившиеся  в  облака;  изогнутые,  напоминающие  скрюченные
пальцы; вершины, являвшие бесформенное нагромождение камней, и вершины
самой   причудливой   формы,  казавшиеся  то  генуэзскими  сторожевыми
башнями,  то стенами  и  бастионами  грозных  крепостей,  то  древними
часовнями.  Горы,  поросшие  непролазной  тайгой,  зеленеющие  мягкими
луговыми травами,  желтеющие ржавым покровом мха,  - они были повсюду,
они  как  бы  надвигались  на  тайгу в долине,  точно стадо беззвучных
каменных чудовищ.
 Поистине великолепна  была  эта  волнующая каменная поэма в ясный
рассветный час.  Солнце уже поднялось над горизонтом и теперь заливало
щедрым  светом  горные  цепи.  Казалось,  гигантская радуга опустилась
вдруг  на  землю.  Пики  Кряжа  Подлунного  вспыхнули,  заискрились  в
солнечных  лучах.  Еще  мгновение назад бледно-синие,  они стали вдруг
золотыми,  нежно-розовыми,  пурпурно - алыми...  Горы,  словно  ожили,
обрели живую плоть, задышали.
 Казалось, звучит,  льется над землей чудесная симфония,  и каждая
вершина  исполняет  в  ней строго определенную взыскательным дирижером
партию.
 Впрочем, нет.  Не  все вершины,  не все горы слали пробуждающейся
тайге щедрые  краски  рассвета.  В  самом  центре  горной  цепи  зияло
белесо-серое пятно.  Солнечные лучи не в силах были пробить это мутное
месиво и точно обходили  его  стороной,  а  шапка  тумана  висела  над
крохотной частицей Кряжа, тяжелая, неподвижная, непроницаемая.
 - Вот там и  прячется  Незримый,  -  тронув  за  локоть  Стогова,
негромко проговорил Рубичев...
 - Вижу,  - в тон ему так же негромко отозвался Стогов.  - Вижу  и
думаю,  думаю,  Василий Михайлович,  об этом чуде. Хоть и не люблю, не
приемлю я сие мистическое слово,  но похоже,  что в данном  случае  мы
имеем  дело  именно  с чудом природы.  Если озеро Кипящее,  как вы его
называете,  действительно кипит, кипит столетия подряд, следовательно,
есть  все  основания  полагать,  что  этому  процессу  весьма  активно
способствуют  силы,  я  бы  сказал,  безграничные  по  могуществу.  Мы
обязаны,  Василий Михайлович, постичь характер этих сил... Может быть,
именно там редчайшее топливо для нашего Земного Солнца...
 ... -  Мы  обязаны  постичь  характер этих сил,  - снова говорил,
спустя несколько дней после первой встречи с Незримым, Михаил Павлович
Стогов  своему  ближайшему  сподвижнику по созданию будущего института
Петру Федоровичу Грибанову.
 Профессор Грибанов - атлетического сложения немолодой уже человек
с  длинным  несколько  бледным  лицом,  обрамленным  буйной   курчавой
бородой, сверкая крупными, выпуклыми, черными, цыганского типа глазами
возразил:
 - Но  вы же,  коллега,  осведомлены,  что все попытки вступить на
вершину  Незримого  завершались  неудачей.  И,   мне   думается,   что
невероятно в столь...
 - Мне кажется невероятным только одно, - резко возразил Стогов, -
что до сих пор на вершину Незримого еще не ступала нога исследователя.
Я должен побывать там...
 ...И снова  тянулся  внизу  бесконечный  фиолетовый  ковер тайги.
Слегка покачиваясь,  громко стрекоча мотором,  вертолет держал курс на
Незримый.  Профессор Стогов провожал задумчивым взором убегающее назад
лесное море.  Невольно вспоминалась первая  встреча  с  тайгой,  когда
открылась  она  на  экране  телевизора  в  реактивном гиганте.  Михаил
Павлович не привык,  да и не умел кривить душой и  теперь  не  мог  не
признаться  себе,  что тогда,  в первый раз,  тайга встревожила,  даже
испугала его.  Только увидев с подоблачной высоты  безбрежный  зеленый
океан,  Стогов  по-настоящему ощутил разлуку с Москвой,  со всем,  что
многие годы было его жизнью.  В тот момент он ясно понял,  что там,  в
Москве,  закрылась  какая-то страница его жизни,  и вот сейчас,  в эту
минуту,  начинается новая,  неведомая.  Он еще не  знал  тогда,  какие
события  заполнят  эту новую страницу,  но уже мысленно готовил себя к
этим событиям.
 Тогда, год  назад,  он  был еще гостем в этой тайге,  а теперь...
Теперь за плечами  его  горели  костры  ночевок  на  таежных  полянах,
кажется,  даже  и  сейчас  еще ноги его хранят тяжесть утомления после
сотен километров пеших  переходов  по  бурелому,  топям  и  каменистым
увалам...  Теперь он стал своим человеком в тайге,  тайга раскрыла ему
свое неласковое сердце и сама поселилась в его душе.
 Первый пеший   поход  через  тайгу  к  отрогам  Кряжа  Подлунного
завершился тем,  что  Стогов  забраковал  уже  намеченную  площадку  и
настоял на перемещении будущего города науки в район горы Кедровой, на
двести километров дальше  от  Крутогорска,  но  ближе  к  удивительным
энергетическим кладовым Кряжа Подлунного.
 Узкие тропки,  что  вместе  с  Шабриным  и  Рубичевым  год  назад
проторили  они  в  чащобе,  становились  все шире,  оживленнее,  и уже
недалек  был  тот  день,  когда  они  превратятся   в   бетонированные
автострады,  ведущие от Крутогорска к будущему городу науки в Северной
Сибири.
 При первой  встрече  с  секретарем  обкома  он  едва  не надерзил
Брянцеву,  а  сейчас  город  науки,  о  котором  шел  тогда  разговор,
существовал   уже   не   только   в   мечтах.   Вслед   за  маленькой,
импровизированной,  как называл ее сам  Михаил  Павлович,  экспедицией
Стогова, Рубичева и Шабрина в тайгу ушли сотни изыскательских отрядов.
А  сегодня  эскизы  и  чертежи  с  затейливо  выполненными   подписями
проектировщиков  уже  лист  за  листом  сдавали в архив.  То,  что еще
несколько месяцев назад было чертежами,  стало ныне  просеками  первых
улиц  в  таежном  приволье,  линиями  первых  домов,  громадами первых
корпусов института.  И  все  вместе:  дома,  улицы,  корпуса  будущего
института,  крупнейшего  на Азиатском материке,  ныне уже носило имя -
короткое и славное - город Обручевск.
 Все это  время,  до отказа заполненное всевозможными,  чаще всего
неожиданными,  прежде совсем незнакомыми заботами  и  делами,  не  раз
думал  Стогов  о  славной  жизни человека,  чье имя было увековечено в
названии  нового  города.  Забота  о  славе  и  могуществе  Отечества,
неутолимая жажда познания вели сквозь снега и горы,  через непролазные
леса и раскаленные зыбкие пески великого  геолога  и  путешественника.
Владимир  Обручев шел по следам торивших до него по Сибири узкие тропы
русских землепроходцев.  Ныне люди, вступившие во вторую половину века
Октября, призваны были приумножить славу и подвиг Владимира Обручева.
 В трудах и  заботах  по  строительству  города  науки  минул  год
непривычной,  увлекательной  жизни.  И  весь  год,  ни на один день не
померкла в памяти Стогова картина залитых веселыми рассветными  лучами
гор  и грязно-серого пятна тумана в центре этого переливающегося всеми
цветами  радуги  горного  кряжа.  Таким  впервые  увидел  Стогов   пик
Незримый,  таким видел его еще не раз в первое свое крутогорское лето.
И не было дня, когда бы не посещало Михаила Павловича желание побывать
на этом овеянном легендами пике, постичь его тайну.
 И вот сегодня,  сейчас,  через несколько минут,  это должно  было
совершиться...
 Вертолет приближался  к  Незримому.  И  сам  Стогов,   и   Игорь,
вызванный  отцом  из  Москвы  для  участия  в исследованиях,  и геолог
Рубичев,  которого Михаил Павлович  в  шутку  называл  крестным  отцом
экспедиции,  гидрогеолог Ракитин, водолаз Семушкин - все, находившиеся
на борту вертолета, в эту минуту неотрывно смотрели вниз.
 Стоял погожий майский полдень. В разлитой в теплом воздухе щедрой
синеве четко проступали причудливые контуры вершины Кряжа  Подлунного,
а  впереди  по  курсу  вертолета зловеще клубились грязно-серые клочья
тумана.  В это время года  пелена  тумана  была  тоньше,  слабее,  чем
обычно. Но и сейчас от пилота Лазарева требовалось высокое мастерство,
чтобы не погубить людей и машину в этом не пробиваемом солнцем белесом
месиве.
 Но и Лазарев,  этот не знавший страха  человек,  лучший  пилот  в
Крутогорском    геологическом    управлении,    совершавший    ставшие
полулегендарными посадки и на острозубые пики,  и на зыбкие болота,  и
на  крохотные  пятачки полян в таежной чаще,  даже Лазарев,  повинуясь
какому-то безотчетному чувству,  на границе тумана  все  же  предельно
снизил скорость машины и тревожно, выжидательно оглянулся на Стогова.
 Почувствовав нерешительность  Лазарева,  Стогов  мягко  подбодрил
его:
 - Вперед, Константин Михайлович, смелее вперед!
 Лазарев прибавил   газ,   и   вертолет   врезался  в  податливую,
обволакивающую стену тумана.  И сразу же мутное,  белесо-серое  месиво
обступило   со   всех   сторон   неповоротливую  машину.  И  у  людей,
находившихся на борту вертолета, тревожно сжались сердца. Сразу как-то
вдруг  забылось,  что всего в трехстах километров отсюда лежит готовый
прийти им на помощь большой  и  шумный  город,  что  вертолет  оснащен
совершеннейшими навигационными приборами и средствами связи.  Людям на
борту потонувшей в непроглядном тумане машины  стало  тревожно,  и  на
какое-то  мгновение  они  почувствовали  себя  беззащитными перед этой
страшной, непонятной пока силой черного тумана.
 Стогов первым  стряхнул  с  себя  эту минутную слабость и обычным
своим, не допускающим возражений тоном скомандовал:
 - Включить локаторы!
 По синеватым экранам побежали  светлые  легкие  зайчики.  Приборы
обшаривали скрытую от глаз людей вершину Незримого.
 И почти в то же мгновение в  кабине  раздался  тревожный  возглас
Игоря:
 - Назад, товарищи! Немедленно назад!
 Старший Стогов  метнулся  к  сыну.  Игорь молча указал глазами на
радиометр,  за которым вел наблюдение. Привычное короткое пощелкивание
в  приборе  -  свидетельство  того,  что  внизу  в  недрах  земли есть
радиоактивные руды - слилось  сейчас  в  резкую  пулеметную  трескотню
непрерывных щелчков,  стрелка,  указывающая дозу облучения, скакнула в
крайнюю точку шкалы и застыла там.  Еще мгновение и на шкале вспыхнула
яркая  лампочка,  пулеметную  трель  в  приборе  сменил  пронзительный
тревожный звонок.  Радиометр - спутник  геолога  и  путешественника  -
предупреждал  людей  о  грозной  опасности.  Там,  за  пеленой тумана,
исследователей ждала смертельная  доза  облучения,  там  была  смерть.
Мертвой   радиоактивной   пустыней,   гибельной  ловушкой  для  любого
вступившего на нее оказалась скрытая вечным туманом вершина Незримого.
 Излучение - страшная в своей беспощадности и неотвратимости сила.
И в то майское утро люди вынуждены были отступить перед этою силою...

 Глава третья
 СНОВА ПОИСКИ

 Василий Михайлович Рубичев умирал.  Еще вчера Стогов не хотел, не
мог поверить в это. А сегодня...
 Сегодня был  разговор  с прилетевшим в Крутогорск по специальному
вызову профессором Весниным,  по праву считавшимся крупнейшим в стране
знатоком лучевой болезни. Профессор был со Стоговым очень откровенен:
 - Видите ли,  - басил он,  - ваш сподвижник в своих скитаниях  по
сибирским  весям,  а  он,  как  вы знаете,  занимался поисками главным
образом радиоактивных  руд,  сумел  еще  задолго  до  встречи  с  вами
заполучить  лучевую болезнь.  Новейшими методами лечения тогда удалось
приостановить острое течение заболевания и устранить  непосредственную
опасность  для его жизни.  Но полного излечения не наступило.  А затем
Рубичев,  фактически  больной,  с  присущим  ему  задором   и   полным
невниманием  к  себе,  продолжал  ставшую  опасной для него работу.  В
результате - новые  дозы  облучения  и  обострение  болезни.  Наконец,
сильнейшее облучение при попытке высадки на Незримом и...  - профессор
умолк, выбирая выражение помягче, - и... печальный финал, не допустить
наступления которого теперь не в силах ни я, ни кто-либо другой.
 Совершенно подавленный услышанным,  Стогов только сейчас,  в  эти
страшные минуты,  постиг меру силы и мужества человека, плечом к плечу
с которым прошел год жизни.
 Рубичев отлично   знал,   что   глубоко,  неизлечимо  болен,  что
вселившийся в него недуг позже или раньше одолеет его.  Но никогда, ни
одним  словом не помянул этот неутомимый кладоискатель Северной Сибири
о своей болезни.  Да и само слово  болезнь  не  вязалось  с  привычным
обликом  этого  человека.  Все его существо было захвачено,  буквально
поглощено планами и проектами, один смелее другого.
 Стогов вспомнил,  как  в  одну  из первых их совместных ночевок у
таежного костра,  озаренный его пламенем,  Рубичев выглядел отлитым из
бронзы.  На  медно-красном  лице особенно глубокими и темными казались
его удивительно живые,  лучистые глаза.  Чуть склонившись  к  Стогову,
Василий   Михайлович   делился   тогда   своими   сокровенными,  давно
выношенными мыслями:
 - Даже и сейчас мы,  геологи, - негромко говорил он, - не столько
созидатели,  сколько - учетчики,  регистраторы  даров  природы.  Да  и
учитываем,  регистрируем,  по сути, лишь то, что лежит на поверхности,
что само дается нам  в  руки.  Сегодня  мы  с  восхищением  говорим  о
скважинах глубиною в два десятка километров.  - Он усмехнулся. - А что
это?  Жалкие  царапинки  в  земной  коре,  а  нам   -   людям,   всему
человечеству,  - уточнил Рубичев, - нужен скальпель, способный рассечь
земные толщи,  достичь подлинных кладов земли,  а не тех жалких  крох,
что  по милости природы лежат почти на поверхности.  Полноводной рекой
пусть хлынут из недр земли расплавленные  ее  теплом  жидкие  металлы,
пусть  откроет  нам свои тайны океанское дно,  пусть вода отдаст людям
все растворенные в ней сокровища.
 Рубичев умолк и закончил торжественно:
 - Я верю в наступление такой эры  -  отказа  от  долгих  и  часто
безуспешных  поисков  крупиц богатства.  Я верю,  что люди пробьются в
недра земли и будут черпать все,  что нужно в любом,  понимаете, любом
заранее намеченном месте.
 И еще  хочется  верить,  что  настанет   день,   когда   человек,
сознательно  изменяя  структуру  атома,  начнет  превращать  элементы,
создавать новые по своим рецептам.  И не на заводах,  а прямо в недрах
земли.  Вот тогда геология станет подлинно действенной,  созидательной
наукой, а не регистратором фактов.
 Он задумался, улыбнулся и сказал полушутливо:
 - Только вы, физики, дайте нам, геологам, и этот скальпель, и эти
стимуляторы  для  оживления  недр  земных.  Я  понимаю,  что для этого
потребуются энергетические мощности в триллионы  триллионов  киловатт.
Ведь речь идет о втором,  теперь уже руками человеческими,  сотворении
мира. Так дайте нам поскорее эту энергию.
 Так год назад говорил, мечтал, требовал геолог Василий Рубичев. А
теперь он должен погибнуть от соприкосновения с  ничтожной  долей  той
энергии, о которой так страстно мечтал.
 Эта мысль точно обожгла Стогова, и он задал Веснину вопрос, давно
мучивший его, но который он все боялся произнести вслух:
 - Это я убил его? Моя горячность, мое стремление на Незримый?
 Веснин понимающе печально усмехнулся:
 - Нет,  профессор.  Такой  человек,  как  Рубичев,  пошел  бы  на
Незримый  даже и один,  по собственной инициативе.  Не ваша горячность
убила Рубичева.  Он стал жертвой силы,  которую  люди  пока  не  могут
подчинить своей власти.
 Веснин задумчиво прошелся по комнате,  остановился против Стогова
и, глядя прямо в глаза собеседнику, тихо сказал:
 - Сибирский геолог Василий Рубичев погиб так же, как погибли Ирэн
и Фредерик Жолио-Кюри, как погибли сотни физиков и геологов, инженеров
и рабочих.  Кровавой ценой платит  человечество  за  постижение  тайны
атома.  Не  пора  ли  вам,  физикам,  загнать этого злого духа в такой
сосуд, из которого он уже никогда не вырвется...
 Нелегкая жизнь лежала за плечами Стогова. Огнем гражданской войны
было обожжено его детство.  Пламя  великой  войны  против  гитлеровцев
опалило зрелые годы ученого.  Знал он и боль разлук,  и горькую скорбь
прощания с павшими товарищами... Но сейчас, войдя в палату к Рубичеву,
Михаил Павлович с трудом сдерживал набегавшие на глаза слезы.
 Неузнаваемо изменившийся,  без кровинки в лице  лежал  геолог  на
приставленной к широко раскрытому окну больничной постели. Похудевшее,
с обтянувшейся дряблой кожей  лицо  его,  казалось,  ничего  не  имело
общего с тем краснощеким,  жизнерадостным человеком, которого встретил
год назад Стогов. Только глаза, карие, выпуклые, сейчас ставшие словно
бы еще больше и глубже,  глаза, добрые, задумчивые, немного грустные и
в то же время лучистые, лукавые, были прежние - рубичевские.
 Стогов понимал,  что было бы святотатством утешать этого сильного
человека,  говорить обычные в больничных палатах  бодро-успокоительные
слова.  Рубичев,  поняв состояние Стогова,  благодарно улыбнулся ему и
первым нарушил молчание:
 - Обидно, двух шагов до финиша не дойти и сойти с маршрута. Но...
- он умолк и,  сжав свой точно ссохшийся кулак, резанул им воздух, - в
походах без жертв не обойтись...
 Эти слова  были  единственным  упоминанием  о  близкой   кончине,
которые сорвались с уст Рубичева за весь их долгий последний разговор.
А когда покусывавший себе губы,  чтобы  сдержать  рвущийся  из  сердца
крик, Стогов обнял в последний раз товарища, Рубичев, вдруг перейдя на
"ты", напутствовал ученого:
 - А  на Незримый,  Михаил Павлович,  взойди непременно.  Он нам с
тобой  себя  проявил.  Теперь  уверенно  можно  сказать  -  там  такая
энергетическая кладовая - на всю Сибирь хватит!
 Эти слова бесстрашного геолога прочно поселились в душе  Стогова.
Отныне  экспедиция на Незримый стала делом его чести ученого,  клятвой
верности погибшему другу.  Теперь в будущей экспедиции на Незримый  он
уже не мог, не имел права отступить, он должен был стать победителем.
 Но как без риска для жизни товарищей,  без риска для  собственной
жизни  вступить  на  этот  пятачок  радиоактивной  пустыни,  как и чем
побороть это предательское смертоносное излучение.
 Излучение... Подобно коварному убийце, невидимо и неслышимо таясь
во мгле еще не познанного,  прокрадывалось  оно  к  отважным  пионерам
науки,  проторявшим  человечеству  пути  в  бесконечные глубины атома.
Точно недремлющий Цербер стерегло оно тайну и могущество  новой  силы,
идущей на смену привычному топливу, силы, способной принести счастье и
изобилие  людям,  обновление  нашей  древней  и  пока   еще   порядком
неустроенной планете.
 Лучшие годы своей жизни отдал Стогов штурму неприступных твердынь
микромира. О, Михаил Павлович лучше чем кто-либо другой знал и великую
мощь и великое коварство чудовищного аккумулятора энергии,  именуемого
атомом.  И  не  он ли,  русский профессор Михаил Стогов,  был всегда в
первых рядах борцов за мирный атом?
 Тяжела, поистине  трагична была эта борьба.  День шестого августа
1945 года - день первого явления миру новой энергии стал датой  начала
великих     бедствий     человечества.     Величайшей     исторической
несправедливостью было то,  что с первого  шага  см