а нервы напряжены, все силы подчинены единой
цели,  голова  ясна,  и ни одна отвлекающая мысль не мелькнет в мозгу.
Это состояние азарта,  предчувствия удачи, нервного подъема появлялось
у него всякий раз перед трудным и рискованным делом.
 А дело,  на которое он был направлен сейчас,  являлось труднейшим
во всей его полной риска и опасностей жизни.  Он был немного философом
и вот в такие часы,  накануне выхода к цели, любил поразмыслить о роли
и  призвании  разведчика.  Он  уже  видел свое имя вписанным в историю
международной разведки.  Он был убежден, что его дело, его талант явно
стоили  такой  чести.  Он  перебирал  мысленно вошедшие в эту летопись
имена: безымянные лазутчики римлян и греков, Фуше, Николаи, Мата Хари,
Локкарт, даже Лоуренс, что они по сравнению с ним?! От их рук погибали
тысячи,  может быть,  десятки тысяч.  Он поднимет на воздух  миллионы,
предаст   тлену   и  разрушению  города,  заводы  и  главное  -  людей
ненавистной страны,  спутает все  карты  политикам  и  дипломатам,  он
подожжет   мир   и   вдоволь  насладится  зрелищем  мечущихся  в  огне
человечишек...  Вся его прошлая жизнь была  лишь  подготовкой  к  этой
высокой цели, и он достигнет ее.
 Эти тщеславные  мысли  не  отвлекали   его   однако   от   весьма
практических забот.
 Произнося мысленные монологи о своем "высоком назначении", мнимый
Ботсос  в то же время не переставал размышлять и на самые прозаические
темы.  Хорошо натренированное самообладание  позволило  ему  ввести  в
заблуждение  паникера  Франгистоса.  Но  хотя  он  и  не  подал  вида,
сообщение капитана сильно встревожило  его.  О,  он  лучше,  чем  этот
недобитый  гестаповец,  знал  русскую  контрразведку.  И  ему очень не
хотелось привлекать  к  себе  внимание.  Но  этот  слишком  памятливый
чернокожий  спутал  все  его  планы.  И  теперь  придется использовать
аварийный вариант.  Потому,  что  уцелей  хоть  кто  либо  из  команды
"Ахилла",   и  тогда...  При  мысли  о  том,  что  будет  тогда,  руки
становились непослушными,  на лбу выступала испарина... Но он решил не
поддаваться  слабости  и  заставил  себя  думать  о  своих помощниках:
"Ворон", "Кондор", "Чиновник"... Так назвал их Шеф. Он не был знаком с
этими ребятами раньше,  не знал,  можно ли на них положиться.  Словом,
все было смутно, и от этого на душе становилось непривычно тревожно.
 Выпив стакан   виски  и  несколько  успокоившись,  мнимый  Ботсос
тщательно уничтожил ставшие  теперь  ненужными  бумаги,  переложил  из
своего   чемоданчика  в  специально  сделанные  внутренние  карманы  в
спасательном поясе флаконы с химикалиями для  зашифровки  и  прочтения
тайнописи,  невинные с виду автоматические ручки, каждая из которых по
своим   огневым   возможностям    соответствовала    крупнокалиберному
пистолету,   радиопередатчики  и  приемники,  способные  уместиться  в
миниатюрном   портсигаре,   зажигалки-фотоаппараты.    С    величайшим
благоговением   вложил   он   в   особые  чехольчики  пояса  несколько
цилиндриков,  сделанных  из  легкого  светлого  металла.   Соединенные
воедино, эти цилиндрики превращались в грозное оружие. Оно должно было
стать главной силой, главным козырем во всей его экспедиции.
 Начинив свой    спасательный    пояс    смертоносными   новинками
промышленной державы Гюпона,  старший помощник  капитана  вновь  обрел
спокойствие  и  продекламировал  про  себя хвастливую речь о том,  что
никогда еще ни один  разведчик  не  имел  снаряжения  такого  легкого,
малогабаритного и безотказного, каким снабдил его всесильный Гюпон.
 Наконец, сборы были завершены.  Ботсос надел теплое, сделанное из
непромокаемой ткани белье,  потуже закрепил спасательный пояс, натянул
непромокаемый свитер и брюки,  взглянул на часы:  в  его  распоряжении
оставались почти целые сутки.  "Нужно получше выспаться",  - решил он.
Не снимая спасательного пояса,  опустился на кровать,  закрыл глаза  и
приказал себе уснуть.
 Ботсос проснулся от сильного стука  в  дверь.  Ночь  уже  прошла,
через  неплотно  прикрытые  шторами  иллюминаторы  в каюту пробивались
яркие  солнечные  лучи.  Открыв  глаза,  старший   помощник   капитана
недовольно  выругался:  он  не  любил,  когда  ему в чем бы то ни было
мешали.  Стук повторился.  Опустив ноги в стоявшие  у  кровати  мягкие
туфли, Ботсос повернул ключ в дверях:
 - Войдите.
 На пороге с подносом,  уставленным судками и стаканчиками,  стоял
осунувшийся,  еще  сильнее  потемневший  за  время  этого  рейса   Боб
Гаррис...
 "Ага, это тот черномазый,  который припомнил мои какие-то  давние
делишки",  -  усмехнулся про себя Ботсос.  Но против воли страх острой
иголочкой вновь кольнул его в  сердце.  Чтобы  избавиться  от  страха,
старший помощник с легкой усмешкой спросил:
 - Вы, Боб, давно сделались стюардом?
 - Боцман  освободил меня от вахты,  господин старший помощник,  и
велел разнести обед.
 - Уже  обед!  А  я заспался,  Боб!  - он усмехнулся.  - Проклятая
лихорадка  трясла  меня  всю  ночь,  забылся  только  под  утро.   Ну,
показывай, что ты там принес.
 Но Боб не спешил опускать свою ношу на привинченный к полу  каюты
стол.  Словно завороженный,  глядел он на старшего помощника. Он снова
услышал этот голос и смех,  и прежний ужас вселился в него. Ради того,
чтобы услышать это и укрепиться в своем подозрении или освободиться от
него,  и напросился Боб разносить обед,  но вот теперь,  оказавшись  с
глазу на глаз с этим пугающим человеком,  он оробел,  смешался,  и эта
робость сгубила его.
 Ботсос, разгадав  состояние  матроса,  спросил  -  теперь  уже не
скрывая издевки:
 - Ты что уставился на меня, Боб, в первый раз видишь, что ли?
 Боб молчал,  а старший помощник закурил сигарету и теперь  дымил,
забавляясь положением. Как бы между делом, он крутил в пальцах одну из
своих авторучек.
 - Ну, так что же ты молчишь, Боб, - повторил Ботсос.
 Боб по-прежнему  понуро  молчал,  а   старший   помощник,   решив
окончательно позабавиться, продолжал спрашивать:
 - Может быть, я внезапно напомнил тебе кого-нибудь?
 - Напомнил!  -  задохнулся  Боб.  Поднос с посудой задрожал в его
руках. Посуда со звоном посыпалась на пол.
 Ботсос привстал и,  касаясь груди Боба своей смертоносной ручкой,
почти завизжал:
 - Что! Да как ты смеешь называть меня на ты?! Негодяй! Чернорожая
обезьяна! Мерзавец!
 Последние слова  переполнили  чашу  терпения Боба.  Горячая кровь
предков -  все,  много  лет  попираемое,  но  не  убитое  человеческое
достоинство, - все закипело в нем и, не помня себя, не понимая глубины
нависшей над ним опасности, Боб закричал:
 - Нет,  это ты - мерзавец!  Я узнал тебя!  Ты долго прятался!  Ты
убил мою мать! Ты сжег целый город. Я ненавижу, я задушу тебя!
 Старший помощник  слушал внешне спокойно,  но все больше хмурясь,
мысли его вихрились:  "Что с ним делать?  Стукнуть  в  подбородок  или
просто бесшумно пальнуть?!"
 Когда Боб Гаррис с криком:  "Задушу!  Убийца!" бросился  к  нему,
старший  помощник капитана,  не раздумывая больше,  хладнокровно нажал
невидимую для  постороннего  глаза  кнопочку  на  авторучке.  Раздался
легкий  щелчок,  и  Боб,  не  добежав до своего врага,  с тихим стоном
рухнул на пол.
 Старший помощник  капитана,  даже  не взглянув,  переступил через
распростертое тело Боба,  достал из ящика стола пистолет  и  два  раза
выстрелил в потолок.
 На шум выстрелов в  каюту  вбежали  капитан  Франгистос,  боцман,
несколько матросов, в их числе и друг Боба - Ангелос.
 Он первый бросился к лежащему на полу бездыханному товарищу.
 Не обращая внимания на матросов,  Кицос Ботсое шагнул к капитану,
вытянулся:
 - Господин капитан,  матрос Боб Гаррис вошел ко мне, чтобы подать
обед.  Вел себя странно,  бормотал о каком-то голосе. Потом, видимо, в
припадке  душевной  болезни,  бросился  на меня с криком:  "Задушу!" К
счастью, в моем кармане был пистолет. Я выстрелил в потолок, но Гаррис
не остановился.  Тогда,  чтобы защитить себя от безумца, я выстрелил в
него.
 Капитан Франгистос  быстро  оглядел молчавших матросов,  картинно
протянул руку старшему помощнику и четко, как слова приказа, произнес:
 - Вы  поступили  мужественно,  господин  старший  помощник.  Убив
безумца,  вы спасли не только свою жизнь,  но и  жизнь  всего  экипажа
"Ахилла".  Трудно  сказать,  какие  беды  мог натворить Боб в припадке
безумия.  А то, что Гаррис был безумен, могут подтвердить кроме меня и
боцман, и матрос Ангелос Ротос.
 - Эдак каждого можно объявить безумным и застрелить,  -  закричал
один из матросов.
 Не слушая возмущенного ропота,  Ботсос приподнял  рукав  свитера,
взглянул  на  часы  и,  многозначительно  глядя на капитана,  спокойно
сказал:
 - Я  за двадцать минут обязуюсь дать вам беспорные доказательства
безумия Гарриса.
 Правильно поняв  смысл слов "двадцать минут",  капитан Франгистос
испуганно побледнел, но все же подхватил:
 - И  верно,  ребята!  Дадим  господину Ботсосу время,  которое он
просит. Я убежден, что он приведет веские доказательства.
 Старший помощник  капитана  вновь  взглянул  на  часы  и  властно
сказал:
 - Поднимемся на верхнюю палубу. Неприятно беседовать по соседству
с мертвецом.  Там я при всех задам несколько  вопросов  боцману.  -  И
раздвинув  плечом  молча  расступившихся матросов,  он первым шагнул к
трапу, ведущему на палубу.
 С палубы,  слева  по  ходу,  уже  маячили вдали бело-синие гребни
Кавказа.  Взглянув на еле видимый берег, на пенный след бегущих где-то
у самой суши прогулочных глиссеров,  Ботсос обвел пристальным взглядом
матросов,  в третий раз  взглянул  на  часы  и  чуть  громче  обычного
спросил:
 - Вы хотите услышать доказательства?! Так слушайте же...
 В ту же секунду металлический корпус "Ахилла" качнуло,  завертело
на месте и  точно  щепку  подбросило  вверх,  словно  подрубленные,  с
грохотом  рухнули  мачты,  откуда-то  из глубины трюмов вырвался столб
пламени,  и судно,  хрустнув,  как орешек,  развалилось  на  несколько
частей.
 Из всего экипажа "Ахилла" были спасены капитан Франгистос, Ботсос
и боцман Димитрос, который почти не подавал признаков жизни. Остальные
нашли могилу под обломками корабля.
 Когда катера  и  глиссеры  со спасенными членами экипажа "Ахилла"
входили в порт большого курортного города,  солнце уже начало тонуть в
побагровевшем  море,  и нежная синева теплой летней ночи спустилась на
цветущие парки и скверы.
 Карета скорой  помощи  доставила  моряков  "Ахилла"  в госпиталь,
Ботсос  на  ломаном  русском  языке  со  слезами  на  глазах   выражал
признательность врачу,  показывал на свой спасательный пояс, повторяя,
что не помнит,  как надел его в приступе лихорадки,  и что только  эта
случайность спасла его от смерти.
 Со слезами и стонами Ботсос,  сославшись на высотобоязнь, в связи
с  прыжком  с  палубы,  попросил поместить его в палату нижнего этажа.
Советские врачи  удовлетворили  эту  просьбу  спасенного  иностранного
моряка.
 Ботсос охотно   отдал   свою   намокшую   одежду,   облачился   в
госпитальный наряд,  но,  едва санитар прикоснулся к его спасательному
поясу, как больной впал в истерику. Он вцепился двумя руками в пояс и,
сотрясаясь  от  рыданий  и нервного озноба,  умолял не разлучать его с
вещью,  которая спасла ему жизнь,  клялся, что отныне никогда, даже на
суше, не расстанется с этим поясом.
 Вызванные санитаром врачи  расценили  эту  причуду  Ботсоса,  как
следствие  только  что  пережитого им глубокого нервного потрясения и,
недоуменно пожав плечами,  разрешили,  чтобы не  тревожить  спасенного
моряка, оставить ему пояс.
 И вот укутанный одеялами и обложенный грелками  старший  помощник
капитана задремал на кровати...
 Прошло несколько  часов.  В  соседней  палате   боцман   "Ахилла"
Димитрос,  который  пришел,  наконец,  в  себя,  со  слезами на глазах
рассказывал врачу о кровавых происшествиях на судне,  о догадке своего
убитого друга.
 Доктор поблагодарил иностранного моряка за интересное  сообщение,
доложил о своем разговоре в Управление по охране общественного порядка
и решил навестить палату Ботсоса.
 Дверь палаты  оказалась  запертой изнутри и ее пришлось взломать.
Зато окно в парк было раскрыто настежь.  На кровати  лежала  аккуратно
сложенная больничная одежда человека, который выдавал себя за старшего
помощника капитана грузового  судна  "Ахилл".  Кицоса  Ботсоса  и  его
спасательного пояса в помещении не было...

 Глава восьмая
 СУББОТНИЙ ВЕЧЕР

 Яркие мазки заката  разбежались  по  дремавшей  реке.  Отсюда,  с
высокого  обрыва,  водная  гладь  казалась  куском холста,  на котором
нетерпеливый  художник  в  беспорядке  разбросал  овальные,   круглые,
ромбовидные  пятна  красок.  Темная,  почти  фиолетовая у берегов вода
становилась дальше сиреневой,  приобретала  потом  золотисто-оранжевый
тон, резко сменявшийся пурпурным.
 То и дело с берегов набегал  шаловливый  ветерок,  пестрый  холст
морщился,   рвался,   краски   мгновенно  смешивались,  вода  закипала
радужными бурунчиками волн,  было больно при взгляде  на  стремительно
меняющуюся гамму цветов.
 Михаил Павлович  Стогов,  стоявший  на  краю  глинистого  обрыва,
зажмурился  и  улыбнулся.  Не  в первый раз,  оставив в своем насквозь
пронизанном солнцем кабинете  дневные  работы,  приходил  он  на  этот
обрыв,  но  никогда  не  уставал радостно изумляться всегда неожиданно
новой прелести этих безлюдных  мест...  Хороша  была  река  -  гордая,
стремительная,  буйная.  Хороши  были и ее вобравшие в себя всю синеву
неба волны,  и медноствольные прибрежные сосны,  взметнувшие  мохнатые
кроны  к  неподвижным  хлопьям  редких облачков,  и воздух,  напоенный
влажной прохладой реки и горьким  настоем  смолы,  и  темный  от  воды
галечник на узкой, врезавшейся далеко в воду, косе.
 Стогов спустился вниз,  разделся и, поеживаясь от прикосновений к
подошвам острых камешков,  почти побежал к воде. Тотчас же у берега он
оборвался в глубокую яму,  радостно ухнул,  разбудив в прибрежном лесу
громкое эхо, погрузился с головой, мгновенно вынырнул и быстро поплыл,
рассекая упругие волны частыми, сильными взмахами рук.
 Почти на  середине  реки  пловец  легким  движением повернулся на
спину и, лениво шевеля пальцами широко раскинутых рук, отдался на волю
течения.   Он  долго  лежал  так,  не  меняя  позы,  не  сопротивляясь
относившим его вниз волнам,  искренне наслаждался прохладой,  тишиной,
бледным закатным солнцем.
 Несколько минут  он  следил   взглядом   за   редкими   пушистыми
облачками,  точно  надутые  ветром алые паруса над невидимыми ладьями,
плывшими по пурпурному морю вечернего  неба.  Налюбовавшись  облаками,
Михаил Павлович взглянул на берег. Вот на песчаном мыске, нависшем над
рекой высокими растрескавшимися  сводами,  будто  для  беседы  сошлась
говорливая   семейка  сосен.  В  центре  возвышался  могучий  патриарх
прибрежного леса.  Чуть искривленный временем, местами замшелый ствол,
выстоявший  не  одну бурю,  клонился книзу,  почти касаясь воды седыми
космами хвои.  Но видно было,  что,  как ни стар великан,  еще прочны,
надежны  его  корни,  не  оторвать,  не  разлучить его с родной почвой
ветрам и непогоде,  что еще много весен встречать ему в отчем краю.  А
вокруг старика, то склоняясь курчавыми головками, словно прислушиваясь
к неторопливой дедовской  речи,  то  в  удивлении  откидываясь  назад,
раскачивались стройными телами молодые сосенки.
 Приветливо, как  старым  знакомым,  улыбнулся  Стогов   шумливому
семейству  и  даже  сделал  попытку  помахать  им  рукой,  но  потерял
равновесие,  скрылся под волнами,  вынырнул  и  теперь  уже  энергично
поплыл к берегу, повторяя в такт сильным размашистым движениям.
 - Пора домой! Пора домой! Есть у нас еще дома дела.
Выйдя на берег,  он еще раз с очевидным удовольствием повторил:
 - Есть у нас еще дома дела... Так пелось в старой фронтовой песне
в дни твоей юности, дружище.
 Михаил Павлович имел все основания вспомнить нехитрую  солдатскую
песенку  старых  военных  лет.  В  лучах закатного солнца на загорелом
мускулистом теле Стогова  отчетливо  проступали  красноватые  рубцы  и
шрамы,  синеватая  осыпь пороховых ожогов - нестираемые,  небледнеющие
следы грозных военных лет.  Видно,  крепко опалило его  в  огне  боев.
Опалило,  но  не  сожгло,  не  убило  ни юношеской силы,  ни юношеской
подвижности.
 Теплый ветерок играл его легкими волосами, обдувал лицо. Улыбаясь
от этих ласкающих прикосновений, Стогов весело насвистывал мелодию все
той  же  случайно  вспомнившейся  солдатской песенки.  Вот он докрасна
растерся суровым  полотенцем,  быстро  оделся  и  легко  взобрался  по
отвесному склону голого глинистого откоса.
 Следя за полетом вырывавшихся откуда-то из-под  самых  ног  юрких
стрижей,  Михаил  Павлович  преодолел крутой подъем и вышел на залитую
вечерним солнцем обширную поляну.
 Стена синеватого пихтача,  над которым маячили в вышине бронзовые
стволы сосен,  точно нарочно отступала от  обрыва,  чтобы  дать  место
раскинутому  на поляне цветочному ковру.  В высокой траве трепетали на
ветру желтые венчики скромных одуванчиков, свежими угольками пламенели
жарки,   горделиво  покачивали  лимонно-желтыми  шелковыми  лепестками
красавицы  лилии,  снисходительно  склоняясь  к  зеленоватым  стрелкам
поздних ландышей.
 Тишина стояла вокруг.  Лишь  изредка  нарушали  ее  чуть  слышные
всплески  реки  под  горой,  глухой  шум  ближнего  леса  да  победное
стрекотание невидимых кузнечиков в травяных дебрях.
 Наслаждаясь этой живительной тишиной,  Стогов осторожно, чтобы не
примять случайно цветы,  пересек  поляну  и  вышел  на  бетонированную
дорогу, где в тени сосен у обочины стояла окрашенная в светло-салатный
цвет автомашина.
 Опершись на  ее отливающий глянцем сигарообразный корпус,  Михаил
Павлович  еще  раз  задумчиво  оглядел  поляну,  темную  стену   леса,
прислушался к шуму ветвей и трав.
 Постепенно мысль его уносилась от  этого  цветочного  приволья  к
цветам, совсем иным, непривычным, нездешним.
 Было это вскоре после того незабываемого  весеннего  утра,  когда
Булавин,  Стогов  и  их  сподвижники,  не  скрывая волнения и радости,
смотрели,  как на экране телевизора за стенками солнцелитового  сосуда
дышит,    пульсирует,   извивается   трепетная,   слепяще-белая   нить
похищенного людьми звездного пламени.
 Булавин и Стогов не умаляли значения этого события. Нет, они были
счастливы светлым счастьем созидателей,  сделавших крупный шаг по пути
к намеченной цели.  Да, это была победа, молва о которой облетела весь
мир.  Но Булавин  и  Стогов  отчетливо  понимали,  что  путь  от  этой
покорившейся людям пылинки звездной силы до Земного Солнца еще тернист
и длинен.
 Поэтому на заседании Ученого совета института, собравшемся вскоре
после испытания солнцелитового сосуда, говорили совсем не о победах, а
именно об этом, еще предстоящем исследователям пути.
 Люди должны были думать,  какую форму  придать  жгуту  солнечного
пламени внутри реактора, каким создать сам реактор.
 Высказывая свои соображения по этим проблемам,  Виктор Васильевич
Булавин напомнил:
 - Кроме  того,  товарищи,  мы  не  вправе  забывать   о   задании
Центрального  Комитета  согреть  искусственным  Солнцем  хотя  бы один
квадратный метр почвы, вырастить на нем хотя бы один колос.
 И тогда  неожиданно для всех слово попросил Игорь Стогов.  Михаил
Павлович,  не скрывая удивления, взглянул на сына. Еще не было случая,
чтобы  Игорь  не посоветовался с отцом,  не поверил ему свои мысли.  А
сегодня,  отправляясь  на  заседание,  сын  не  высказывал   намерения
выступать. Так о чем же он будет говорить?
 И действительно, то, что сказал Игорь, сначала показалось слишком
фантастическим.
 - Чтобы выяснить возможности и пороки  искусственного  Солнца,  -
говорил  младший Стогов,  - нам надо поставить эксперимент в условиях,
которые  позволили   бы   полностью   исключить   воздействие   солнца
естественного.  Мне думается, что для этого опыта лабораторию придется
создать где-то под землей.