против
фашиста Паарха не менее сильного и одаренного правителя, но равно далекого
и от ненавистного фашизма и от преступного радикализма  всех  и  всяческих
толков: "Нам нужно выстоять в этой войне, завоевать почетный  мир,  с  тем
чтобы на руинах атавского фашизма соединить свои усилия  с  усилиями  всех
порядочных атавцев и бороться за претворение  в  жизнь  плана  "тотального
переселения" на Землю. С каждым днем, каждым часом,  каждой  минутой  наша
атмосфера тает. Чтобы спасти нашу нацию от удушья,  мы  не  должны  терять
времени на вредные споры. Время не терпит! Перестроимся  на  ходу,  братья
полигонцы! Вступайте в ряды единственно честной  и  подлинно  национальной
партии    Честных    Часовых    Полигонии!    Противопоставим    атавскому
прокуратору-фашисту своего полигонского  лидера  -  центуриона  Полигонии,
верховного  руководителя  Честных  Часовых  Эрскина  Тарбагана  -  старого
патриота, неподкупного и бесстрашного воина демократии!"
   Остальной  тираж  листовок  можно  было  допечатать  уже  в  пьенэмских
типографиях. Дело было на мази. Шифрованную радиограмму,  посланную  через
Хотар,  правители  Полигонии   уже   получили   и   были   готовы   к   ее
беспрекословному выполнению. Они боялись назревавшего в их стране военного
переворота никак не менее прокуратора и временного президента Атавии.
   Они только просили ускорить прибытие Тарбагана.
   Вот он и летел сейчас над затемненной  Атавией  к  затерявшейся  где-то
далеко внизу невидной линии фронта. Его ждали на той стороне фронта слава,
неограниченная  власть,  преданные,  жадно  ловящие   каждое   его   слово
подчиненные и сотрудники. Опасности перелета? Но ему не угрожала во  время
перелета никакая опасность, потому  что  всем  и  атавским  и  полигонским
авиасоединениям и зенитным частям по пути следования  самолета  был  отдан
строжайший приказ никак не реагировать на то, что  будет  происходить  над
ними в воздухе, в промежутке между тремя и четырьмя часами ночи.
   "В  конце  концов,  -  размышлял  будущий  центурион  Полигонии,   вяло
посасывая леденцы, - ничто не потеряно. Стоит только Паарху  сломить  себе
шею, все равно в прямом или переносном смысле  этого  слова,  лучше  бы  в
прямом, -  за  мной  прилетают  из  Эксепта,  и  я  все  равно  становлюсь
прокуратором Атавии. Надо будет только так  здесь  в  Пьенэме  поработать,
чтобы в Эксепте удостоверились, как я им пригожусь там".
   Меньше всего его занимал вопрос о переселении на Землю. Дело  это  было
при самом лучшем его решении - лет на десять, не меньше, а ему  уже  пошел
шестьдесят пятый год. Будут ли перебираться с боями на Землю или не будут,
на его век атмосферы хватит и на Атавии.  Он  думал  только  о  власти.  О
власти и мести Паарху.
   Без десяти четыре самолет достиг назначенного пункта. Внизу, в  плотном
и  непроглядном  мраке  загорелись  условные  огни,  обозначив   временную
посадочную площадку, самолет обменялся с нею сигнальными ракетами,  сделал
крутой разворот, отлично сел на  все  три  точки,  подскакивая  и  завывая
моторами, пробежал по  просторной  лесной  лужайке  и  остановился.  Пилот
выключил моторы. Из открытой дверцы спустили на чуть видную  землю  легкую
трубчатую алюминиевую лесенку, и в  самолет  в  сопровождении  полудесятка
вооруженных молодых людей быстро взбежал  с  пистолетом  в  руке  молодой,
очень спокойный и очень рослый лейтенант - начальник  штаба  партизанского
отряда имени Малькольма Мейстера.
   Двое его людей, не  задерживаясь,  прошли  в  носовую  часть  самолета,
обезоружили обоих пилотов, штурмана, бортмеханика и вывести их  в  темноту
мимо  Тарбагана  раньше,  чем  тот  как  следует  разобрался  в  том,  что
произошло.
   -  Что  тут  такое  происходит?  -  брезгливо  процедил  он,   стараясь
разглядеть форму, в которую был  одет  молодой  человек  с  пистолетом.  -
Посоветовал бы вам быть  повежливей  с  моими  летчиками...  Отпустите  их
сейчас же!.. Я к вашему командующему...
   - Очень приятно! - отвечал тот без тени улыбки. Ему действительно  было
очень приятно. - Из Эксепта?.. Из Боркоса?.. Опэйка?..
   Вряд ли даже такой искушенный политикан, как Тарбаган, понимал,  что  в
этот момент произошел решительный поворот в судьбах Атавии Проксимы.
   Но  он  уже  успел  разглядеть,   что   разговаривает   с   полигонцем.
Предполагалось, что они снизятся на атавской территории, а уже оттуда  его
с   верными   проводниками   перебросят   в   расположение    полигонского
командования.
   - Ах, вот как! - протянул он, поднимаясь с кресла и пытаясь  изобразить
на своем лице подобие усмешки. - Выходит, я слетал не совсем удачно.
   - Бывает, - согласился молодой лейтенант. - На войне это бывает  сплошь
и рядом.
   Они спустились по еле видным ступенькам на совсем  неразличимую  землю,
словно опускались на дно океана, прошли шагов пятьдесят в полном молчании,
постояли, подождали,  пока  несколько  партизан,  подкатив  на  "виллисе",
погрузили  в  него  из  самолета  багаж,  заложили  в  укромном   уголочке
штурманской кабины мину с часовым механизмом, усадили Тарбагана  в  другой
"виллис" и укатили, чуть не перевернувшись, наехав на  что-то  похожее  на
упруго набитый мешок. Тарбаган не стал интересоваться, что это было такое.
Его глаза достаточно привыкли к темноте, и он успел насчитать поблизости с
десяток трупов.
   - Атавцы? - спросил он у лейтенанта.
   - Угу, - подтвердил тот с величайшей готовностью.


   Теперь Тарбаган знал, что с мечтами о власти не только в Атавии, но и в
Полигонии ему надо распрощаться навсегда. Можно себе представить, как  это
расстроило  бы  любого  на  его  месте.  В  соседней   землянке   командир
партизанского отряда и его начальник штаба, надо полагать, уже распаковали
первый тюк с листовками и  разгадали  цель  полета.  Затем  они,  конечно,
допросят летчиков, и хоть один из них да выболтает, что провожал Тарбагана
в путь не кто иной, как  сам  прокуратор  Атавии.  Они  слышали  последние
напутственные слова Паарха, обращенные к нему.  Все  это  пахло  для  него
смертью. Ничего не скажешь: в высшей степени неприятно. И он,  безусловно,
впал бы в отчаяние, если бы единственной его страстью была только власть и
жажда продлить свою жизнь. Но со вчерашнего вечера им владела еще одна,  и
не менее жаркая, мечта. Еще час тому назад,  в  самолете,  ему  не  давало
покоя оскорбительное  сознание,  что  в  то  время,  как  его,  Тарбагана,
швыряет, как щенка, из одной воздушной ямы в другую,  там,  в  Эксепте,  в
великолепной  спальне,   на   чудесной   постели,   охраняемый   отборными
головорезами Эмброуза, дрыхнет  Ликургус  Паарх  -  ничтожный  авантюрист,
неблагодарная, невежественная, крикливая, жестокая и самоуверенная пешка в
чужих, невидимых Атавии руках.
   Сейчас Тарбагану было смешно, что прокуратор, проснувшись поутру, будет
себя чувствовать, как и все эти дни, на вершине славы,  власти  и  личного
преуспеяния. И, что уже является верхом наглости и самомнения, этот мелкий
профсоюзный провокатор серьезно считает  себя  достойным  его,  Тарбагана,
преданности! Вышвырнул своего учителя и первого советчика из  Атавии,  как
шкурку от банана, и имеет наглость рассчитывать на преданность! Как бы  не
так! Недолго же ему красоваться в кресле прокуратора. Теперь от  Тарбагана
зависит, как скоро он из этого кресла пересядет на скамью подсудимых, а  с
этой скамьи - снова на кресло, но уже не прокураторское, а  электрическое.
Если только Паарха, упаси боже, раньше не линчуют.  Когда  линчуют  -  это
слишком быстрая смерть.
   Но как Тарбаган ни бы-Я зол на Ликургуса Паарха, он все же  отложил  бы
свою сладкую месть  на  какой-то  срок,  если  бы  был  лучшего  мнения  о
положении дел и в Атавии и в Полигонии. Но он, не хуже любого заправилы из
Дискуссионной комиссии, не говоря уже о Мэйби и  Паархе,  видел,  что  обе
страны  стремительно  и  бесповоротно   катятся   под   откос,   навстречу
неслыханным социальным потрясениям. И теперь уже ничто не поможет.  Можно,
если взяться за дело, умеючи и терпеливо, отсрочить  катастрофу,  даже  на
год, но не дольше. В Полигонии переворот -  дело  дней.  Особенно  сейчас,
когда затея Тарбагана насчет партии Честных  Часовых  Полигонии,  то  есть
срочного фашистского переворота, так  скандально  провалилась  в  связи  с
пленением ее автора. Он давно говорил:  слишком  поздно  Паарха,  то  есть
Тарбагана призвали к  власти.  Фашизм  чувствует  себя  хорошо,  когда  он
является единственным несчастием народа. А они сначала оторвали Атавию  от
Земли, разогнали по  стране  чумных  крыс,  заварили  войну,  об  истинном
происхождении и характере которой не сегодня-завтра все  равно  догадаются
сотни  тысяч,  миллионы  простодушных  людей.  Поставили   планету   перед
перспективой потери атмосферы. И только напоследок, нашкодив, наделав уйму
непоправимых  глупостей,  подбросили  этот  огромный  ящик  Пандоры  Союзу
Обремененных Семьей. И потом - этот наглый план "тотального  переселения!"
День-два, и не будет в Атавии человека (если только он не форменный кретин
или член "шестидесяти семейств"), который не раскусил бы,  что  технически
невозможно, да и никто не собирается переселять  на  Землю  всех  атавцев,
даже четверть населения Атавии.  Авторы  той  листовки  очень  убедительно
доказали это с карандашом в руках. Попробуй после этого запрети обсуждение
самой животрепещущей проблемы Атавии, если о ней уже чирикают  воробьи  на
крышах любой захолустной деревушки. А если люди дойдут до мысли, что  надо
заставить Атавию вертеться вокруг собственной оси, то они сумеют поставить
на своем. И если им  будут  в  этом  мешать,  то  они  такую  баню  учинят
мешающим, что и подумать об этом страшно. Хотя, с другой  стороны,  нельзя
отрицать,  что  по-своему,  с  их   точки   зрения,   авторы   "тотального
переселения" действуют правильно. Охота им, в самом деле,  вертеть  Атавию
вокруг ее оси и сохранить таким  путем  ее  атмосферу,  если  дышать  этим
воздухом будут граждане уже совсем другой Атавии,  Атавии,  которой  будут
заправлять не порядочные, деловые люди, а нынешние политические арестанты,
всяческие голодранцы, люди без роду, без племени, чернь?
   Итак,  Эрскин  Тарбаган  был  самого  мрачного   мнения   о   ближайшем
политическом будущем обеих стран Атавии и Полигонии и решил  поэтому,  что
именно сейчас самое  время  приступить  к  потоплению  Паарха  и  спасению
собственной шкуры.
   Когда за ним пришли два партизана, чтобы  отвести  его  на  допрос,  он
пошел в штабную землянку с прямодушным лицом человека,  который  далек  от
запирательства.
   Он не стал дожидаться, пока его  начнут  допрашивать.  Он  сказал,  что
имеет сообщить сведения исключительной важности, что всю жизнь боролся  за
счастье народа, а тут он искренне поверил было в демагогию Паарха, за  что
и наказан тяжкими угрызениями совести. Но просит он только об одном, чтобы
ему  гарантировали  жизнь,  дабы  он  смог  честным  трудом  окупить  свои
невольные прегрешения против народа.  В  первую  очередь  -  полигонского,
потому что он, несмотря ни на что, полигонец.
   Ему ответили, что все  зависит  от  искренности  и  значительности  его
показаний. Тогда он дал понять, что о лучшем условии он не смел и мечтать.
Затем он по приглашению командира отряда присел  на  самодельную  сосновую
табуретку и  медленно,  чтобы  начальник  штаба  успевал  вести  протокол,
рассказал сначала  о  Хотарском  соглашении,  затем  о  плане  "тотального
переселения" и, наконец, о  том,  как  в  Эксепте  решено  было  ввести  в
Полигонии фашизм для того, чтобы всеми силами удержать ее от капитуляции.


   Прошло три дня, пока показания Тарбагана были доставлены  в  подпольный
штаб Союза полигонских патриотов. Три дня Паарх  и  Мэйби  не  знали,  что
случилось с Тарбаганом. Было известно, что на посадочную  площадку  напали
партизаны, уничтожили команду и офицера связи, приняли вместо них самолет,
захватили  его  экипаж,  пассажиров  и  грузы,  а  самолет  взорвали.  Как
партизаны пронюхали о  том,  что  должен  прилететь  Тарбаган,  оставалось
неясным. Недосчитывалось одного трупа. Может быть, именно этот недостающий
капрал и сообщил полигонским партизанам, что ждут какого-то  таинственного
самолета? Конечно, было очень важно выяснить, кто навел партизан  на  этот
внезапный рейд, но главное было: где Тарбаган, жив ли он, и если  жив,  то
разболтал ли он  известные  ему  тайны,  или  нет?  И  Мэйби  и  Паарх  не
сомневались, что неделей  раньше  или  позже  он  обязательно  разболтает.
Вопрос только был: когда?  Сколько  времени  имеют  они  для  того,  чтобы
подготовиться к этому страшному удару? Они понимали, что  война  висит  на
волоске. И лишь только этот волосок оборвется, встанет во весь рост вопрос
о том, что делать с военной  промышленностью.  Не  с  той,  которая  будет
работать на план "тотального переселения", а  с  той,  которая  производит
пушки, снаряды,  пулеметы,  автомашины  и  другие  предметы  вооружения  и
снаряжения, которые не перебросишь на  Землю  в  астроплане.  Куда  девать
излишки рабочих и инженерно-технического персонала? Что делать  с  биржей?
Пусть только возникнет малейшая опасность мирных переговоров, и курс самых
солидных военных акций ринется вниз со скоростью и неумолимостью падающего
ножа гильотины. Только этого и не хватало ко  всем  трудностям  -  мира  и
хорошенькой биржевой паники! А может быть, это грозит и подлинным биржевым
крахом! Да еще почище, чем в 1929 году!
   Ах,  как  сейчас  пригодился  бы  так  неблагоразумно  усланный  Эрскин
Тарбаган с его хитрым и дерзким цинизмом, с его  феноменальным  пониманием
всего  мещанского,  благополучно-рабьего,  что  еще  сохранялось  в  душах
многих, слава богу, покуда еще многих атавских простофиль!
   Ясно было одно: во что бы то ни  стало  и  не  откладывая  ни  на  час,
следует  заняться  проблемой  безработицы.  Надо   рассосать   ее   любыми
средствами, не противоречащими, конечно, основам атавизма.
   Так в несколько часов родилось и вспенилось пышной пеной движение Новых
Луддитов.
   Без малого двести лет тому назад,  в  шестидесятых  годах  XVIII  века,
ремесленный подмастерье Нед Лудд разбил вдребезги свой  вязальный  станок,
протестуя против произвола хозяина. Это было великое и очень тяжкое  время
промышленного  переворота.  Машины  совершали  свое  победное  шествие   в
английскую промышленность, сокрушая  и  давя,  обрекая  на  безработицу  и
голодную  смерть  сотни  тысяч  ремесленников  и  мануфактурных   рабочих.
Доведенные до крайней нищеты и полного отчаяния, они нападали на  фабрики,
разрушали машины, в которых видели источник  своих  бед.  Это  было  время
несознательного, слепого рабочего движения.  Люди  еще  не  понимали,  что
корень их несчастий не в машинах, а в общественном строе,  в  капитализме.
Рабочие  разбивали  машины,  а  капиталисты  защищали  оборудование  своих
предприятий, сулившее им все большие и большие доходы, и вешали  луддитов,
как разбойников, разрушителей чужого добра. Прошло совсем немного времени,
несколько  десятилетий,  и  рабочие  поняли,  против  кого   должна   быть
направлена их борьба. Прошло еще полтора столетия, и  уже  не  рабочие,  а
атавские капиталисты готовы  были  во  имя  спасения  своего  строя  стать
разрушителями машин.
   Теперь они решили "защищать" рабочих от машин.
   Бывший  профессор  политической  экономии,  работавший  камердинером  у
одного из Дешапо, выступил с разрешения своего нового хозяина по  радио  с
речью, в которой, между прочим, сказал:
   "Мы, Новые Луддиты, преклоняемся  перед  светлой  памятью  Неда  Лудда.
Почти два столетия страдает рабочий, ремесленник, фермер, простой и бедный
человек от того, что дьявол научил нас изготовлять  машины.  Каждая  новая
машина, каждое  новое  усовершенствование  на  наших  фабриках,  на  наших
заводах, шахтах, фермах, плантациях  выталкивает  на  улицу  сотни  тысяч,
миллионы старых и молодых мужчин и женщин. Так машины родят  преступность.
Девушки, лишенные надежды получить  работу,  уходят  на  панель,  покрывая
позором и себя и свои  семьи,  навсегда  лишая  себя  светлой  надежды  на
семейный очаг, на счастливое материнство. Так  машины  родят  проституцию.
Человеку за сорок нужно распрощаться с мечтою о работе. А разве  так  было
еще полтораста лет тому назад?  Ремесленник  в  сорок  лет  обладал  вдвое
большим опытом, втрое большим почетом, чем его более молодой конкурент. Он
был обеспечен работой, кровом над головой и благосостоянием до конца  дней
своих. Нед Лудд был прав. Он понимал, что несет народу машинная техника. И
мы, Новые Луддиты, ставим себе целью повернуть, пока еще не  поздно,  нашу
промышленность, наше  сельское  хозяйство  с  кровавых  рельсов  машинного
производства на зеленую, мягкую и поэтическую  дедовскую  дорогу  доброго,
веселого и беззаботного ремесленного труда. (Конечно, это не касается  тех
областей нашей промышленности,  которые  должны  готовить  нас  к  подвигу
"тотального переселения"). Наш  славный  прокуратор  Ликургус  Паарх,  сам
старый автомобильный рабочий, заботливый и ревностный  друг  всех  простых
людей Атавии, обещал нам в этом деле полную свою поддержку.  Повернем  же,
друзья мои, назад к ткацкому и прядильному станку наших прадедов! Назад  к
старому, доброму плугу! Назад к веселым песням  счастливых  и  беззаботных
мастеров и подмастерьев! Изгоним с наших  улиц  я  нив  костлявый  призрак
безработицы   и   голода!   Вечная   слава   бессмертному   Неду    Лудду,
проникновенному печальнику простого человека!"
   В Национальной академии наук в тот день царил невиданный патриотический
подъем. Один за другим выходили на  трибуну  маститые  и  молодые  деятели
науки, техники, изобретатели и клялись все свои знания, всю  свою  энергию
направить на борьбу со страшным и  гибельным  техническим  прогрессом  (за
исключением того, конечно, что требовался для  срочного  выполнения  плана
"тотального переселения").
   Некоторые доходили при этом до пафоса библейских пророков.
   "Пусть отсохнет моя правая рука, - воскликнул, например,  в  заключение
своего пламенного выступления руководитель сохраненной Особой  лаборатории
закрытого Эксептского университета Инфернэл, - пусть отсохнет  моя  правая
рука, пусть прилипнет мой язык к гортани,  пусть  навеки  ослепит  господь
глаза мои, если я  когда-нибудь  позволю  себе  или  кому-нибудь  из  моих
сотрудников придумать новую машину или  новое  приспособление,  улучшающее
работы старых машин, потому  что  они  увеличивают  не  только  количество
товаров, но и людей, которые лишаются возможности  их  покупать!  Конечно,
это не  касается  машин,  снарядов,  предметов  вооружения  и  снаряжения,
предназначаемых на выполнение священного плана "тотального переселения"!"
   Его упитанные розовые щеки  побледнели  от  волнения.  Он  обернулся  к
огромному,  в  два  человеческих  роста"  портрету  человека,   ударяющего
кувалдой  по  щуплой  прядильной  машине,  якобы  придуманной  цирюльником
Аркрайтом. Картина была наспех,  на  живую  нитку  написана  за  несколько
часов. Она еще  не  успела  просохнуть.  Шальная  муха  на  свою  погибель
опустилась на правый  глаз  человека,  долженствовавшего  изображать  Неда
Лудда, прилипла к  краске,  тщетно  пыталась  оторваться,  что  есть  силы
работая крылышками, и от этого профессору Инфернэлу  показалось,  что  Нед
Лудд ему хитро, понимающе подмаргивает. Быть может, по этой причине,  быть
может, потому, что от портрета разило тяжелым запахом непросохшей масляной
краски, профессор, произнесши клятву  с  поднятыми  вверх  двумя  пальцами
правой, руки, тут же сбежал с трибуны: его  стошнило.  Такой  уж  это  был
деликатный и тонко чувствующий научный работник.
   Два с лишним часа сменялись на высокой  трибуне  Национальной  академии
наук видные ученые, инженеры и  изобретатели,  вызывая  у  публики  взрывы
рукоплесканий плам