о себя профессора Ингрема, повинного в этом походе, а вслух
- ни в  чем  не  повинную  магнитную  бурю,  Хорнер  приказал  сигнальщику
запросить "Темп", что с ним происходит и почему он не запрашивает  помощи.
Но, к великому его удивлению  и  возмущению,  профессор  Ингрем,  стоявший
рядом и до того никак не вмешивавшийся в его распоряжения, посоветовал зря
не затруднять сигнальщика.
   -  Судно  ведь  тонет!  -  раздраженно  воскликнул  Хорнер.  Ему   было
предписано беспрекословно подчиняться указаниям профессора Ингрема, какими
бы нелепыми они ему на первый взгляд ни казались. Так ему и было  сказано:
"как бы нелепы они вам, капитан Хорнер, на первый взгляд ни казались".
   - Если бы оно тонуло! - мечтательно протянул Ингрем. - Увы, друг мой, к
величайшему  сожалению,  оно   не   тонет.   Происходит,   скажу   точнее,
подтверждается куда более неприятный факт...
   И в самом деле, не успел  еще  Хорнер  прийти  в  себя  от  жестоких  и
загадочных слов старого профессора, как верхушки мачт только что канувшего
под воду корвета столь же быстро вынырнули  на  черную  океанскую  ширь  и
вскоре он снова стал виден весь, от ватерлинии до клотика,  целехонький  и
невредимый.
   Читатель, быть может, уже догадался, что мнимое исчезновение под  водой
корвета "Темп" произошло в тот самый момент, когда между обоими  кораблями
лег тот невидимый, но довольно крутой  порог,  которым  кончалась  верхняя
плоскость континента и начиналась его "боковая" толща.
   Собственно говоря, уже двух приведенных выше фактов  за  глаза  хватало
для подтверждения того, что Атавия стала самостоятельным  небесным  телом.
Особенно когда  потерянный  и  вновь  обретенный  "Темп"  просемафорил  на
"Террор", что он только что был свидетелем аналогичной "гибели" "Террора".
   У профессора Ингрема на Земле остался  внук,  работавший  секретарем  в
одной из атавских миссий не то в Париже, не то в Гавре.  Профессор  Ингрем
любил его, понимал, что  ему  никогда  уже  не  придется  повидать  внука,
обнять, перекинуться с ним словом. Это было очень грустно  и,  безусловно,
повергло  бы  престарелого  сейсмолога  в  глубочайшую  скорбь,  если   бы
блистательные перспективы первостепенного научного открытия не покрыли его
свежую рану толстым слоем первосортного бальзама.
   Исследователь весьма средних способностей, трудолюбивый,  честолюбивый,
но лишенный влиятельных знакомств  и  денег,  которые  помогли  бы  ему  в
подыскании нужных связей, он только  к  преклонным  летам  достиг  предела
своих мечтаний - должности директора столичной сейсмической  станции.  Всю
свою долгую  жизнь  он  мечтал  о  каком-то  неведомом  открытии,  которое
распахнуло бы перед ним ворота к славе и большим деньгам.
   И вот  оно  нежданно-негаданно  привалило,  его  большое,  невообразимо
большое  научное  счастье:  он  первый  докажет,  что  его  страна  навеки
оторвалась от Земли, от всего остального человечества! Он  первый  измерит
толщу новой планеты, в  которую  сейчас  превратилась  Атавия,  он  первый
увидит и опишет ее нижнюю, вновь образовавшуюся  сторону,  по  возможности
даст названия всем ее новым географическим точкам, напишет об этом  книгу,
а еще раньше - целую кучу статей. Его имя запестрит в газетах, в журналах,
в радиопередачах, его портреты станут известны во всех концах  Атавии.  Он
был очень счастлив,  профессор  Переел  Ингрем!  Счастлив  и  полон  самой
кипучей энергии и неукротимой жажды деятельности.
   Горе миллионов атавцев, которым никогда уже не увидеть  своих  сыновей,
мужей, братьев, отцов, застрявших там, по ту  сторону  черной  космической
бездны, на далекой планете Земле? Его это не касается. С него хватит,  что
он сам потерял на этой истории одного из своих двух внуков. Не случится ли
что-нибудь  непоправимое  с  атмосферой,  окружающей  новую  планету?   Не
исключено. Но так быстро атмосфера не улетучивается. На  его  век  воздуха
хватит. Ему не так уж долго осталось жить. Да и  почему  ему,  собственно,
думать о других?  Много  они  о  нем  думают?  Не  принесет  ли  вчерашняя
катастрофа, кроме чумы, еще каких-нибудь других, пока еще не известных бед
- голода, социальных потрясений, гигантских разрушений? Очень может  быть.
Но и это его не касается. Пускай над этим ломают  себе  головы  социологи,
проповедники, сыщики,  газетчики,  чиновники,  государственные  деятели  и
политиканы разных калибров. Они за это загребают деньги, и немалые.  А  он
сейсмолог, всего только ученый-сейсмолог, и он  сейчас  думает  только  об
одном - о том, что вот оно, наконец, и пришло  к  нему  его  счастье,  его
волшебная Синяя птица! К нему одному, в ущерб всем  остальным  сейсмологам
Атавии, до которых ему так же мало дела, как и им до него.
   Пугало ли его хоть что-нибудь? Только одно: как бы  кто-нибудь  из  его
коллег, в том числе  и  из  участников  возглавляемой  им  экспедиции,  не
перебежал ему дорогу, не обогнал бы его на  вековечной  эстафете  славы  и
кентавров.  Остальное  его  не  интересовало.  Он  был,  слава  богу,   не
какой-нибудь "красный", "радикал", "агент Москвы", - это  был  образцовый,
истинно    атавский    ученый,    воспитанный    в     духе     "здорового
предпринимательского эгоизма" и стопроцентного атавизма, и самый  дотошный
следователь комитета по борьбе с антиатавизмом не  нашел  бы,  в  чем  его
упрекнуть.
   Теперь,  когда   гипотеза   профессора   Ингрема   столь   блистательно
превратилась в  действительность,  надо  было  немедленно  разведать,  как
выглядит и что представляет собою задняя, "нижняя" сторона новой планеты.
   Снова исчез за горизонтом "Темп", но теперь к этому отнеслись уже более
спокойно.  Подсчитали  время,  прошедшее  между  первым   и   вторым   его
исчезновением, или, что то же  самое,  между  первым  и  вторым  порогами,
помножили  на  скорость,  с  которой  шел  "Террор",  и  определили,   что
расстояние между обоими порогами составляло чуть менее  пятидесяти  одного
километра. Это и была, очевидно, толщина  тонкой  и  плоской,  как  плитка
шоколада, новой планеты, толщина приблизительная,  потому  что  предстояло
сделать еще не один такой промер в  самых  разных  районах  Атавии  и  при
помощи самой точной аппаратуры.
   Сразу  за  вторым  порогом  утро  перешло  в  день.  Перед  экспедицией
открылась бескрайная водная равнина, бурлившая,  насколько  хватает  глаз,
множеством  глубоких  водоворотов  и  утыканная  сотнями,  тысячами  очень
высоких (их вершины уходили в тучи) и очень  тонких  и  крутых  конических
скал, походивших на чудовищные черные сосульки. Насколько это  можно  было
определить  на  расстоянии,  они  состояли   из   базальта,   и   геологи,
сопутствовавшие Ингрему в этой экспедиции, без особых споров согласились с
его гипотезой, что скалы эти  образовались  вчера  при  отрыве  Атавии  от
вязкого базальтового ложа, в котором она до  вчерашнего  вечера  покоилась
несколько миллиардов лет. Где-то там, на  Земле,  на  том  месте,  где  до
девяти часов двадцать первого  февраля  находилась  Атавия,  этим  высоким
скалам должно  было  соответствовать  столько  же  водоворотов,  столь  же
глубоких, сколь высоки эти дьявольские базальтовые сосульки.
   На правах первооткрывателя профессор Переел Ингрем назвал  открытый  им
океан морем Ингрема, а скалы в  память  своего  навеки  потерянного  внука
горами Гамильтона, водное пространство между первым и  вторым  порогами  -
морем Лютера Хорнера (не следовало без особой нужды  портить  отношения  с
этим сердитым офицером).
   Все  эти  мероприятия  первейшей  научной  значимости  были   в   самой
торжественной обстановке  немедленно  запечатлены  на  страницах  судового
журнала корвета "Террор"  и  надлежащим  образом  оформлены  и  закреплены
подписями всех участников экспедиции и командира корабля.
   Нужно было  бы,  конечно,  пробраться  как  можно  дальше  вглубь  моря
Ингрема, которому не было еще и суток от  роду,  но  зловещие  водовороты,
свирепо кипевшие штормовые воды  и  неистовый  ветер,  чуть  не  разбивший
"Террор" о первую же встретившуюся на их пути скалу, заставили  профессора
Ингрема и капитана Хорнера благоразумно повернуть в обратный путь.
   Итак, Атавия превратилась в самостоятельное небесное тело, и  это  было
на   заседании   правительства   республики   Атавии,   проведенном    под
председательством сенатора Мэйби в ночь с  двадцать  второго  на  двадцать
третье февраля, официально  признано  и  запротоколировано  как  факт,  из
которого следовало исходить в дальнейшем во всей практике как  внутренней,
так и внешней. Потому что нельзя забывать, что,  кроме  Атавии,  на  новой
планете существовало еще одно государство. Мы имеем в виду Полигонию.


   За четыре с небольшим часа  до  смерти,  тотчас  после  возвращения  от
доктора Раста, Сим Наудус  подсчитал  свои  доходы.  Они  составляли  одну
тысячу двести девяносто кентавров. Восемь кентавров  он  истратил  прошлым
утром на провизию. Осталось в наличии одна тысяча двести восемьдесят  два.
Теперь следовало подумать, что делать дальше. Не с зубом, а с детьми  и  с
деньгами.  Он  не  находил  себе  места  от  боли.   Придется,   очевидно,
"поработать" сегодня у доктора Раста только до полудня, а  потом  все-таки
приниматься всерьез  за  лечение.  Приятно  знать,  что  этот  Раст  -  не
какой-нибудь жулик. Раз такой человек обещался бесплатно вылечить его, так
уж, будьте уверены, он свое слово сдержит,  даже  если  ему  придется  для
этого бесплатно сделать трепанацию челюсти.
   Что такое  трепанация,  Наудус  не  очень  ясно  представлял  себе,  но
догадывался, что это, видимо, нечто весьма сложное и не  весьма  приятное.
Ну что ж, теперь, с такими деньгами в кармане, не страшно было соглашаться
и на трепанацию, тем более бесплатную.
   Беда была только в том, что  Бетти  -  его  жена  -  уехала  в  прошлое
воскресенье в  Мадуа  к  его  старшей  сестре,  которая  была  замужем  за
тормозным  кондуктором  тамошнего  железнодорожного  депо.  Бетти  поехала
разведать, не возьмет ли к себе Анна-Луиза хоть  до  весны  их  ребятишек,
которые вконец изголодались и обносились в этом негостеприимном Фарабоне.
   Долговязая, высохшая, напористая и добрая даже тогда, когда этого никак
не  позволяли   обстоятельства,   она   сражалась   с   нуждой   деловито,
немногословно, с выдержкой и закалкой верной жены кадрового  безработного.
В свои тридцать два года она выглядела сорокалетней. Она вообще никогда не
была красавицей. Но когда она улыбалась,  Наудус  с  грустью  и  нежностью
узнавал в ней свою прежнюю, славную и озорную  сероглазую  Бетти,  которая
двенадцать лет тому назад так основательно вскружила ему голову, хотя  сын
зажиточного мастера-краснодеревца Матиаса Наудуса мог себе найти  и  более
выгодную партию.
   А теперь вот она застряла не то в Кремпе, не то  в  Мадуа  из-за  чумы,
потому что там объявили карантин и оттуда никого не выпускали и неизвестно
было, когда начнут выпускать. Так что и посоветоваться Наудусу  с  ней  не
было никакой возможности и оставлять ребят на время  операции  приходилось
на попечении чужих людей. Каких именно чужих, он еще не успел подумать.  А
судя по тому, как разболелся  зуб,  приходится  решать  вопрос  о  ребятах
буквально в два-три часа.
   Он сбегал на телеграф и послал Бетти на адрес Онли  телеграмму  о  том,
что он заработал тысячу двести девяносто  кентавров  и  что  он  экстренно
ложится  на  операцию,  "не  очень  серьезную"   (чтобы   она   не   очень
беспокоилась), но пусть она немедленно, как это только  станет  возможным,
телеграфирует,  на  кого  оставить  ребят,  пока  он  будет  лежать  после
операции. И он перевел ей  тысячу  сто  кентавров  потому  что  знал,  что
хранить деньги у Бетти - это все равно, что в самом солидном банке.
   Уже  возвращаясь  с   телеграфа,   Наудус   почувствовал   значительное
улучшение. Его даже потянуло ко сну. Его никогда так приятно не клонило ко
сну, разве только в далеком-далеком детстве, когда бывало, набегавшись  до
упаду и сытно, ах, как сытно, поужинав, он с трудом добирался до  постели,
чтобы заснуть блаженным и безмятежным ребячьим сном.  Это  получилось  так
неожиданно и здорово, что Наудуса охватило необъяснимое  возбуждение,  ему
захотелось болтать, смеяться, танцевать. Раз у него дело  пошло  на  такое
улучшение, значит можно будет продолжать работу с доктором Растем  еще  по
крайней мере несколько дней и заработать еще целую кучу денег. Он вернулся
домой и разбудил своего старшего Джерри, а потом и Рози и самого младшего,
которого в память его покойного дедушки четыре  года  тому  назад  нарекли
Матиасом.
   - Дети, - сказал он им и взял на руки заспанного Мата, - дети,  у  меня
почти совсем не болит зуб, и я решил по этому случаю задать вам  небольшой
пир. Вот тебе, Джерри, шоколадка, и тебе, Рози... А этому противному соне,
нашему славному Мату тоже припасена шоколадка, и он ее получит, как только
окончательно протрет свои синие глазки... Как это замечательно получилось,
что я догадался заглянуть по дороге в лавку! Правда, здорово? Вот  это  ты
молодец, Рози, это ты большущий молодец, что так развеселилась!  Я  ужасно
люблю, когда ты смеешься... Чему ты так смеешься, Рози?.. Ого, даже Джерри
развеселился! Что тебя так рассмешило, сынок?
   - Папочка! - взвизгнула девочка вне себя от  восторга.  -  Ой,  папуся,
миленький! Как ты потешно вытянул шею! Как верблюд...  Ну  право  же,  как
верблюд!
   - Как верблюд, как  верблюд!..  -  захлопал  в  ладоши  Джерри  и  даже
порозовел от восхищения. - Нет, как жираф! Как жираф в зверинце!
   Сейчас уже и сам Наудус-старший заметил, что он  все  время  вытягивает
шею вперед и кверху.
   Он подбежал к старому, заплаканному трюмо, криво стоявшему в  простенке
с отставшими от сырости обоями, чтобы посмотреть, как это выглядит,  когда
взрослый человек ни с того ни с сего вытягивает  шею  вперед  и  вверх  на
манер жирафа, и удостоверился, что это действительно презабавно. И,  кроме
того, он обратил внимание на то, что  никогда  еще  в  жизни  не  был  так
бледен, как сейчас.
   Он хотел выпрямить  шею  и  вдруг  почувствовал,  что  не  может  этого
сделать, что он обязательно задохнется, лишь только выпрямит шею.
   Он хотел оказать Джерри, чтобы тот взял у него маленького,  потому  что
он чувствует себя не совсем  хорошо  и  хотел  бы  прилечь,  но  с  ужасом
убедился, что не может произнести  ни  слова:  ему  словно  кто-то  пробку
загнал в горло.
   Он направился к кроватке Мата, чтобы уложить его, а уже  потом  упасть.
Но он не дошел и рухнул на пол...
   Если бы доктор Дуглас Раст расспросил ребят о последних минутах их отца
и если бы он присутствовал при его  вскрытии,  ему  ничего  не  стоило  бы
поставить диагноз, что Сим  Наудус  скончался  от  так  называемой  ангины
Людовика...
   Но доктор Раст напился мертвецки пьяным,  как  только  узнал  о  смерти
своего медиума и земляка...


   С утра жителям Фарабона стали  делать  противочумные  прививки.  Соседи
позаботились  о  ребятах  Наудуса.   Они   захватили   их   с   собой   на
эпидемиологический пункт, уплатили за их прививки из денег, обнаруженных в
кармане покойного, привели  к  себе  домой,  умыли,  накормили,  заштопали
свежие дырки на их ветхой одежонке и не выпускали на улицу, покуда со всех
точек зрения не обсудили их дальнейшую судьбу.
   Одно было ясно: ребятам без отца и без матери  жить  нельзя.  Родных  и
близких у них не оказалось. Тетка Анна-Луиза живет в Мадуа. У  нее  гостит
их мать, бедняжка Бетти. Есть еще холостой дядя  в  городе  Кремпе  -  это
где-то совсем близко от Мадуа. Там же, в Кремпе, и их  наследство:  тысяча
сто кентавров. Соседи узнали об этом из свежей квитанции, найденной в  том
же кармане, где и деньги, - сто семьдесят два  кентавра.  Из  них  хозяйка
квартиры, хотя ей, как она заявила, и было очень  горько  брать  деньги  у
сирот, вычла задолженность за квартиру - девяносто семь кентавров,  потому
что она понимала, что если сейчас их не  получит,  то  уже  должна  навеки
распрощаться с этим долгом.
   Мадемуазель Грэйс, долгоносая экономка доктора Раста,  любезно  приняла
посильное  участие  в  определении  дальнейшей  судьбы  детишек  недавнего
компаньона ее хозяина. Во-первых,  она  усмотрела  в  этом  неплохой  шанс
показаться перед господом богом в самом  выгодном  свете;  во-вторых,  она
опасалась  за  судьбу   детей   доктора   Раста.   Она   опасалась,   что,
протрезвившись,  доктор  обязательно  заинтересуется   судьбой   маленьких
Наудусов, станет терзаться угрызениями совести (с него станет!)  и  начнет
сорить на них деньгами, как будто у него нет собственных  детей.  Да  еще,
чего доброго, он может пожелать взять их к себе, пока не вернется их нищая
мамаша, которую мадемуазель Грэйс, правда, видела всего несколько раз,  да
и то мельком, но которую она тем не менее недолюбливала  за  ее  гордость.
Нет,  она,  мадемуазель  Грэйс,  даже  представить  себе  не   могла   без
содрогания, как эти  оборвыши,  эта  шантрапа  уличная  -  и  вдруг  будут
запросто играть с детьми настоящего доктора, и как это она  -  мадемуазель
Грэйс, которая вполне свободно могла стать женой доктора  Раста  (если  бы
была чуть покрасивей и помоложе и если  бы  он  того,  конечно,  захотел),
будет нянчиться, утирать носы, пичкать едой эту тройку вонючих оборванцев.
Все аристократическое нутро мадемуазель Грэйс восставало  против  подобных
предположений. Она была дочерью частного сыщика.
   По ее совету и под ее главенством  отправилась  заранее  обреченная  на
неудачу делегация по определению ребят в приют. В приютах не было мест, не
было и не предвиделось. Тем более для не круглых сирот, имевших и мать,  и
холостого, как будто неплохо зарабатывающего дядю, и не  то  одну,  не  то
двух теток. Правда, где-то за пределами Фарабона, но это дела не меняло. И
даже то, что все эти родственники находились в пределах зачумленной  зоны,
также не меняло дела, потому что раз выработаны правила приема  в  детские
приюты, то надо эти правила выполнять, и не ради  трех  каких-то  сопливых
ребятишек менять их.
   Делегация обратилась в полицию, но в полиции  в  эти  дни  было  не  до
призрения малолетних. Полиции с сегодняшнего утра было по  горло  забот  в
связи с поголовной прививкой чумы. Надо было проследить,  чтобы  никто  от
нее не уклонился. На всех вокзалах, на всех дорогах, ведших из города,  на
аэродромах были выставлены усиленные  полицейские  заставы  со  строжайшим
наказом: никого не выпускать  из  Фарабона  без  справки  о  противочумной
прививке. А дело это было совсем не таким простым, каким могло  показаться
людям, лишенным чувства атавизма.
   Тут самое место рассказать еще  об  одном  весьма  прибыльном  бизнесе,
расцветшем пышным и ядовитым цветком на скорбных осколках столь неудачного
залпа генерала Зова, вернее о двух весьма прибыльных бизнесах, которые так
между собой переплелись, что о них нет возможности, да и не стоит говорить
раздельно.
   Мы имеем в виду приказ N_9 чрезвычайного комитета под председательством
временно исполняющего обязанности президента сенатора Мэйби, который почти
автоматически вызвал к жизни одно из удивительнейших  и  отвратительнейших
проявлений атавского делового  гения  -  подпольное  акционерное  общество
"ЭДЭН".
   Не  было,  и  это  признано  теперь  всеми   авторитетами   в   области
эпидемиологии, решительно  никакой  надобности  подвергать  все  пятьдесят
девять  миллионов   атавцев   расходам   и   неприятностям   противочумной
вакцинизации. Опасные по чуме районы  были  выяснены  вовремя,  санитарные
кордоны окружили эти  районы  в  полном  соответствии  с  самыми  строгими
требованиями науки, с большим перестраховочным коэффициентом  и  при  всем
том захватили в общей сложности  район,  составлявший  чуть  меньше  одной
двадцатой части территории страны, с населением, по  самым  преувеличенным
данным, менее шести миллионов че