Лазарь Лагин.
    Атавия Проксима

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Молодая гвардия", 1956.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 8 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

   Автор  считает  своим  долгом  предупредить,  что  многое  в  событиях,
послуживших основой  для  настоящего  повествования,  ему  самому  кажется
необъяснимым с точки зрения естественных наук. Во  всяком  случае,  на  их
современном уровне развития. Речь идет в  первую  очередь  об  астрономии,
атомистике,  метеорологии,  баллистике,  геологии  и  небесной   механике.
Получив гуманитарное, в основном экономическое, образование,  автор  знает
перечисленные выше  точные  науки  в  объеме,  лишь  немногим  превышающем
содержание  общедоступных  популярных  книг.  Поэтому  он  и  не  рисковал
пускаться в исследование удивительных причин, которые привели к  появлению
нового небесного тела, давшего название нашему роману. Если среди ученых -
астрономов,  атомников,  физиков,  геологов  и  метеорологов  -   найдутся
желающие подробно заняться  изучением  обстоятельств,  способствовавших  и
сопутствовавших   образованию   Атавии   Проксимы   [Проксима   -    слово
астрономическое, означает "ближайшая"; так астрономы называют ближайшую  к
нам  звезду  любого  созвездия;  например,  Проксима  Центавра,  то   есть
ближайшая к нам звезда из созвездия Центавра, и т.п.],  автор  с  радостью
предоставит в их распоряжение все имеющиеся  у  него  специальные  данные,
сводки, фотографии, дневники, материалы сейсмических станций - словом, все
то, в чем лично ему разобраться не по силам.
   Впрочем, если они в первую очередь обратят свое внимание на то,  что  и
по замыслу автора и по количеству страниц составляет  основное  содержание
этого повествования, то задача, которую поставил перед собою автор, будет,
по крайней мере на его взгляд, решена.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Весь вечер двадцать первого февраля валил густой мокрый снег. Он  падал
и днем, и утром, и весь день накануне.  Почти  двое  суток  по  просторным
автострадам  урчали,  пыхтели  и  скрежетали  снегоочистители,  рождая   в
водителях  встречных  машин  неоправданные  надежды.  Но  все   оставалось
по-прежнему. На дорогах  царила  самая  отвратительная  помесь  заносов  с
гнилой распутицей: все неудобства заносов,  когда  надо  было  пробиваться
вперед, и самая омерзительная распутица, лишь только возникала потребность
быстро затормозить машину. Водители выходили из себя, проклинали  небесные
хляби и дорожную администрацию, зарекались выезжать в подобную  погоду  за
ворота гаража. А снег  все  падал  и  падал,  тяжелый,  густой,  мокрый  и
неотвратимый. Казалось, снежинки не просто ложились в кашицеобразное серое
месиво, покрывавшее дороги и всю округу, а шлепались в него, как лягушки.
   Поздние  утренние  сумерки  сменялись  тусклым  белесым  днем,   ранние
вечерние сумерки покорно уходили в ночной мрак, водители включали фары. Но
фонари освещали только вяло колышущуюся мохнатую серую пелену, а фары, как
бы обессилев в неравном единоборстве со стихией, выхватывали из мрака  все
те же до смерти  надоевшие  куцые  столбики  медленно  падающих  слипшихся
снежинок...
   Если бы не  Полина,  Гросс  высказал  бы  по  поводу  погоды  несколько
выразительных слов, и это, возможно, несколько разрядило  бы  его  мрачное
настроение. Но Полина сидела рядом с ним,  и  Гросс  пытался  делать  вид,
будто  чувствует  себя  очень  хорошо.  Он  даже  попробовал  было  что-то
насвистывать.
   Шедшие  где-то  впереди  машины  вдруг  возникали  из  снежной  мглы  в
каких-нибудь десяти метрах, как чертики из коробки. Тогда Гросс  что  есть
силы налегал на тормоза.  Машину  заносило  куда-то  в  сторону.  Передние
машины снова исчезали из виду,  но  зато  сбоку  и  в  еще  более  опасной
близости возникали другие...
   И так продолжалось не час и не два. И пусть бы  Полина  позволила  себе
хоть что-нибудь похожее на жалобу. Тогда  и  он  смог  бы  хоть  несколько
посетовать на трудности пути. Но эта тихая сорокасемилетняя  женщина,  его
единственный спутник в жизни и столь неудачно  обернувшейся  автомобильной
поездке, сидела еще молчаливей  обыкновенного  и  смотрела  на  него  с...
жалостью. Так по крайней мере казалось ее мужу.
   Для Гросса эта жалость была как нож в сердце. Он терпеть не мог,  когда
его жалели. Скромный во всем, что касалось оценки его внешности, характера
и даже научной  деятельности,  он  был  уязвим,  как  мимоза,  когда  дело
касалось его водительского мастерства. Но получилось так, что никто из его
близких и друзей по работе ни в Австрии,  ни  здесь,  в  Атавии,  не  имел
никаких  оснований  усомниться  в  его   знаниях   и   недюжинных   данных
физика-экспериментатора.  В  общежитии  и  на  работе   он   был   добрым,
воспитанным и порядочным  человеком.  Никто  ни  разу  не  осудил  его  за
героические, но малоуспешные попытки  прикрыть  нежно-розовую,  все  более
расширяющуюся лысину трогательно  жидкими  прядками  черных  волос,  давно
тронутых у висков сединой. Даже  гимнастические  упражнения  со  спичками,
которые он ежедневно, ровно в семь часов сорок пять минут  утра,  рассыпал
по коврику, чтобы затем поднимать их одну за другой, вызывали у  тех,  кто
был в курсе его гимнастико-косметических упражнений, лишь  уважение  перед
этой мужественной и непрестанной борьбой человека с природой и полнотой.
   И только запоздалое увлечение Эммануила Гросса  автомобильным  спортом,
которое следовало  бы  особенно  приветствовать  в  человеке,  вынужденном
значительную часть своей жизни проводить в лабораториях  и  за  письменным
столом, были почему-то предметом незлобивых, но неизменно  огорчавших  его
шуток. Быть может, потому, что он был несколько преувеличенного  мнения  о
своих достижениях на этом увлекательном поприще, а возможно,  потому,  что
именно   такого   рода   подтрунивания   выводили   его   из   равновесия,
приличествующего человеку его возраста и научной квалификации.
   И вот теперь каждый раз, когда обстоятельства понуждали  его  экстренно
прибегать к помощи тормозов, Гроссу казалось, что Полина все же не  совсем
представляет себе, что значит править машиной в  такую  каторжную  погоду.
Бедная! Как она съеживается,  когда  машину  вдруг  начинает  стремительно
заносить!..
   Разговор не  клеился.  Полина  начала  было,  что  не  запомнит  такого
мерзкого снегопада ни здесь, в Атавии, ни в милой,  родной  Вене...  Боже,
как спешно они покинули  ее  в  ночь  на  десятое  марта  далекого  тысяча
девятьсот тридцать восьмого  года,  за  сутки  до  вторжения  гитлеровских
разбойников в Австрию. Как давно это было,  Гросс!  (Она  обычно  называла
мужа по фамилии.)
   - Ужасно давно, дорогая, - отозвался Гросс.
   - И в Лондоне тоже не  бывало,  на  мой  взгляд,  таких  снегопадов,  -
продолжала она. - И в Амстердаме, и в Осло...
   Она   вспомнила   еще   несколько    мест,    куда    горькая    судьба
беженцев-антифашистов зашвыривала их, покуда они, наконец, не оказались  в
столице Атавии - Эксепте, и замолкла, погрузившись в невеселые мысли.
   Эксепт!.. Тогда еще был жив их  единственный  сын  Тэдди...  Зачем  они
задержались в Эксепте, вообще в Атавии? Большинство их друзей и коллег  ее
мужа осело тогда в Соединенных Штатах. Они звали туда и Гроссов.  Им  были
обеспечены покой, почет и  достаточное  количество  долларов.  Знаменитого
физика с радостью приняли бы в любую лабораторию, в любой институт. Дважды
в  течение  одного  года  его  приглашали  работать   в   Металлургическую
лабораторию Чикагского университета, ту самую, в недрах  которой  родилась
первая в мире атомная бомба. Но они остались в Атавии, в  Эксепте,  потому
что улица, на которой они проживали в этом городе, летними вечерами чем-то
напоминала им венский Ринг. Кроме того, они  рассчитывали  на  то,  что  в
Атавии не будут брать в армию молодых людей иностранного происхождения. Но
Тэдди, не посоветовавшись с ними, пошел в армию добровольцем и разбился во
время учебного полета. Теперь у Гроссов появилась  в  Атавии  своя  родная
могила, и с мыслью о переезде в Соединенные Штаты  было  покончено  раз  и
навсегда.
   Именно  тогда  профессора  Гросса  пригласили  руководить  прогремевшей
впоследствии Второй лабораторией эксептского  технологического  института,
так  много  сделавшей   для   создания   в   Атавии   собственной   мощной
промышленности по производству атомных бомб. Гроссу и  его  коллегам  было
обещано  (честное  слово  президента  Атавии!),  что   эти   бомбы   будут
использованы только для защиты дела демократии,  только  для  того,  чтобы
помочь Англии, Советскому Союзу, Соединенным Штатам и всем союзным с  ними
державам разгромить Гитлера и взбесившихся японских самураев. Но кончилась
война, и бомбу, предназначенную для борьбы с тиранией, стали готовить  для
того, чтобы обрушить на вчерашних верных, преданных и храбрых союзников по
борьбе с фашизмом. Тогда профессор Гросс демонстративно  ушел  преподавать
физику в захудалый провинциальный университет, не связанный с  Советом  по
атомной энергии. Он не хотел помогать выполнению злого замысла.
   Незадолго  до  ухода  в  университет  ему   посчастливилось   придумать
сравнительно  простое  усовершенствование  -  перегородки  в  диффузионной
установке, - которое значительно увеличило  бы  производство  урана-235  и
дало бы многие миллионы кентавров экономии. Его единственной радостью было
то, что он не успел воплотить свою идею  в  жизнь  и  лишь  самые  близкие
друзья  знали  об  этом.  Теперь  выяснилось,  что  и  на  близких  нельзя
надеяться.  На  допросе  в  Особом  парламентском  комитете  по  борьбе  с
антиатавизмом один из его самых близких  друзей  проболтался.  С  тех  пор
Гросс разуверился в друзьях. В политике он разочаровался еще раньше.
   Гросса  вызвали  в  Особый  комитет.  Была  ли  у  него   идея   насчет
усовершенствования перегородки? Да, была. В чем ее суть? На этот вопрос он
отказался отвечать. Это его личная идея, и он вправе распоряжаться ею, как
ему заблагорассудится. Он против военного использования атомной энергии  и
не желает помогать в этом кому бы то ни было.
   У него потребовали подписки, что  он  не  коммунист  и  коммунистам  не
сочувствует. Он не был коммунистом, но такую  унизительную  подписку  дать
отказался: она противоречит конституции Атавии.
   Ему сказали, что конституция обойдется без защиты со стороны  какого-то
подозрительного иностранца, и спросили, правда  ли,  что  в  ноябре  сорок
второго года он выступал на митинге с осуждением фашизма.
   Гросс ответил, что он выступал на митинге с осуждением  фашизма  тогда,
когда это в Атавии не считалось еще преступлением, и что в последние  годы
он как никогда далек от политики.
   От осведомителей комитету было известно, что профессор Гросс и в  самом
деле всячески ограждал себя от политики: он  не  читал  газет,  не  слушал
радио, не имел телевизора и уклонялся от любых разговоров на  политические
темы. Комитет не сомневался, что профессор Гросс  действительно  далек  от
политики, но так преднамеренно и демонстративно, что это звучало пощечиной
всем атавским политиканам.
   Его  уволили  из  университета.  Они  вернулись  в  Эксепт,  где  могли
рассчитывать время от времени на  случайный  заработок,  и  стали  жить  с
Полиной в основном на сбережения. Детей у них теперь не было.  Если  очень
экономить, сбережений должно было хватить на несколько лет.
   Они  почти  никуда  не  ходили.  Когда  им  становилось  грустно,   они
усаживались  за  старенькое  пианино  и  играли  в  четыре  руки  симфонии
Чайковского, Бетховена, Малера, и им казалось, что они по-прежнему в своей
маленькой венской квартирке, и что они еще очень молоды, и что все  еще  у
них впереди.
   Но вот третьего дня Гросса снова вызвали в Особый комитет. На  сей  раз
дело, кажется, пахло высылкой из Атавии. Им не очень улыбалось возвращение
на родину. Здесь, в Атавии, был похоронен  их  бедняжка  Тэдди,  и  им  не
хотелось оставлять его здесь одного. Они чувствовали себя слишком старыми,
чтобы пускаться в далекий путь, заново обзаводиться домом на  родине,  где
уже не встретишь друзей и  близких.  Сколько  их  вымерло  за  это  время,
погибло  от  бомб,  сгорело  в  печах  концлагерей!  Невеселым   было   бы
возвращение Гроссов в родные края!
   Сегодня утром они сели в машину и взяли  путь  на  Мадуа,  где  завтра,
двадцать второго февраля, должен  был  состояться  традиционный  ежегодный
кегельный турнир. На этом турнире можно было  встретиться  кое  с  кем  из
давнишних венских знакомых. Все-таки развлечение. И, кстати,  можно  будет
посоветоваться о том, что предпринять в связи с нависшей бедой...
   - Интересно было бы поговорить с каким-нибудь толковым метеорологом,  -
снова прервала молчание фрау Гросс,  -  чем  все-таки  определяется  такая
погода...
   Гросс хотел было объяснить ей, что  подобная  слякоть,  видимо,  в  это
время года характерна для здешнего климата, но как раз  в  это  время  они
чуть не напоролись на массивный черный автомобиль, вынырнувший из темноты,
словно залепленный снегом гигантский навозный жук.  Так  и  не  дождавшись
отклика на свои слова, Полина Гросс  отказалась  от  мысли  развлечь  мужа
разговором и включила приемник.  Машину  захлестнуло  свистом  и  грохотом
рукоплесканий. Потом аплодисменты  стихли  и  высокий  старческий  мужской
голос стал быстро сыпать словами.
   - Вот мерзавец! - поморщился Гросс.
   Полина решила, что ей следует выключить приемник.
   - Нет, нет, не выключай.  Тебе  же  интересно...  Это  осенние  мухи...
Хорошо, что их время прошло...
   - Они-то, видимо, стоят на другой точке зрения.
   - Они машут кулаками после драки, - усмехнулся профессор. -  Президент,
председатель совета министров, министр иностранных  дел  уехали  в  Европу
договариваться об окончании "холодной войны"... Что теперь могут  поделать
эти  крикуны:  они  воют  на  луну.  Их  время  кончилось,   вот   они   и
неистовствуют.
   - Но им аплодируют. Ты ведь слышал, какие рукоплескания.
   - Можешь быть уверена, простых атавцев среди них  нет...  Ладно,  давай
послушаем напоследок... Это, быть может, последнее  собрание,  на  котором
эти люди решаются выступать открыто.
   - Я вас спрашиваю, - кричал старик там, далеко,  в  Эксепте,  -  я  вас
спрашиваю, господа, сколько вам не жалко уплатить за  мир!  За  добротный,
первосортный мир во всем мире... Иуда Искариотский был бездарным дельцом и
ненадежным компаньоном. Он прельстился тридцатью сребрениками и  вышел  из
дела, которое сулило миллионы. Будем же умнее этого идиота... Христианство
- это величайший и самый верный бизнес всех времен и народов...  Мы  можем
неплохо заработать на мире, что бы там ни говорили агенты антиатавизма. Но
для этого нужна железная рука атавского делового человека... Хорошие штаны
всегда дороже плохих... За хороший мир не  жалко  уплатить  и  подороже...
Мир, мир и еще раз мир, вот что...
   Снова машина заполнилась треском рукоплесканий.  Поэтому  ни  профессор
Гросс, ни его жена не расслышали слабого гула,  который  подобно  отзвукам
очень далекого грома прокатился  в  это  мгновение  одновременно  по  всей
Атавии.
   В это же мгновение машину вдруг какой-то неведомой силой подбросило,  и
она  около  секунды  мчалась  над  мокрой  мостовой,  словно  сорвалась  с
трамплина. Это было тем более  удивительно,  что  дорога  была  совершенно
ровной, а скорость машины не достигала и сорока километров в час.
   Вот когда Эммануилу Гроссу удалось показать действительно высокий класс
водительского мастерства! Но, как всегда  во  время  неповторимых  удач  у
заведомых неудачников, никто не видел, как он, потрясенный,  но  никак  не
напуганный этим странным событием, совершил классическую  посадку  на  все
четыре точки.
   Проехав еще метров пятьдесят, профессор застопорил машину. Он испугался
за жену. Она лежала, откинувшись на спинку сиденья, глаза ее были закрыты.
   - Полина! Дорогая!.. Что с тобой?..
   Он включил свет в машине.
   - Ну, знаешь ли, - раскрыла глаза его жена, - от тебя-то уж я никак  не
ожидала такого лихачества. Разве так можно?! Я чуть не умерла от страха.
   - Да ведь я не нарочно.
   - Значит, надо уметь править машиной. Особенно когда в ней пассажиры.
   Легко представить себе, каково  было  Гроссу  слушать  подобные  слова.
Особенно сейчас, когда он с честью выдержал такое серьезное испытание.
   - Кажется, тут что-то такое произошло, что и самый лучший шофер...
   Чтобы удержать себя от новых  резкостей,  Полина  Гросс  стала  вертеть
вариометр приемника. Приемник молчал.
   - Вот видишь, -  сказала  она,  -  приемник  поломался.  Непредвиденный
расход...
   Профессор сам  повертел  вариометр.  Приемник  по-прежнему  не  подавал
никаких признаков жизни.
   - Конечно, испорчен, - повторила фрау Гросс уже без злорадства. По мере
того как она приходила в себя, ей все больше становилось  стыдно  за  свою
резкость.
   - Хорошо, что фары не попортились. - Гросс глянул на них и вдруг увидел
вместо примелькавшихся снежинок густую сетку частого дождя.
   Сильный порыв внезапно появившегося ветра своенравно  захлопнул  дверцу
кабины, лишь только профессор выбрался из нее на мокрое шоссе. Другой, еще
более сильный порыв ветра ударил в левый  борт  машины,  как  в  парус,  и
машину юзом двинуло к самой обочине дороги. Гросс побежал за  нею,  смешно
размахивая руками. Сильный ветер сдул с его головы сразу промокшую  шляпу,
показав перепуганно  метавшимся  воронам  небогатую  шевелюру  и  довольно
морщинистый лоб с уже упомянутыми нами  пролысинами.  Профессор  с  трудом
разыскал шляпу, надвинул ее по самые уши и побежал дальше, придерживая  ее
левой рукой и размахивая одной лишь правой.


   Он уже занес ногу, чтобы снова забраться в кабину, когда  где-то  очень
близко, казалось совсем над его головой, раздался оглушительный скрежет, и
нечто тонкое, четырехугольное,  размером  с  двухэтажный  дом  со  свистом
падающей бомбы промелькнуло перед его глазами и в каких-нибудь двух метрах
перед машиной с сухим фанерным треском распласталось на  мостовой.  Теперь
при свете фар Гросс увидел плотоядно улыбавшегося на фоне  ядовито-зеленых
пальм и неправдоподобно голубого неба  гигантского  мордастого  ребенка  с
ярко-алыми щеками. В своей  огромной  ручонке  этот  юный  великан  держал
желтовато-розовый бисквит размером с радиоприемник. Чтобы  ни  у  кого  не
возникло сомнений, зачем он появился на свет, внизу было написано:  "Я  ем
лучший в мире бисквит "Гаргантюа".
   - У меня всегда было отвращение к бисквитам, - промолвил  в  это  время
кто-то  неразличимый  в  густом  ночном  мраке.  -  И  потом  -  вернуться
сравнительно целым из Арденнской свалки, чтобы погибнуть у себя  на  милой
родине от какого-то паршивого рекламного щита!.. Это уже, знаете ли,  даже
для меня слишком!..
   Невидимка ожесточенно плюнул, сделал несколько шагов,  и  в  освещенную
машину заглянул довольно высокий поджарый  человек  лет  тридцати  семи  в
старенькой и мокрой кепке, надетой козырьком назад, как носили их  летчики
на заре воздухоплавания.
   - Для меня это слишком  солидная  порция  переживаний,  -  доверительно
продолжал человек в комбинезоне таким тоном, словно супруги Гросс были его
старинными знакомыми. - С  меня  за  глаза  хватило  бы  этого  идиотского
полета... Я еще до сих пор не могу очухаться...
   - Вы... вы летчик? - перебил его профессор.
   -  Летчик...  Бывший,  конечно...  Вы  спросили  так,   словно   хотели
предложить мне работу. На всякий случай заявляю - согласен. Могу  работать
летчиком, механиком, шофером, маляром, помощником  горнового,  буфетчиком,
почтальоном, электромонтером... На худой конец, даже преподавать танцы...
   - Видите ли, мне почудилось, что  вы