сности лишь в  результате  нечестных  действий.  Министр  пояснил,  что
полигонское правительство не может считать честными действия человека,  не
только  не  возвратившего  автору  потерянное  им  частное  письмо,  но  и
сделавшего это письмо достоянием гласности".
   В то время когда в кабинете  вице-министра  иностранных  дел  Полигонии
происходил  этот  в  высшей  степени  драматический  разговор,  немедленно
доведенный до сведения  атавских  и  полигонских  читателей  в  экстренных
выпусках газет и специальных выпусках радиобюллетеней, в  Эксепте  и  ряде
других  крупнейших   городов   Атавии   толпы   атавцев,   имеющих   самое
непосредственное  отношение  к  Союзу  атавских   ветеранов,   "Серебряным
рубашкам" и тому подобным организациям, зашвыряли камнями и разгромили при
полном невмешательстве полиции помещения консульств Полигонии.
   Как и было заранее оговорено на совещании в Хотаре, сразу, лишь  только
об  этих  событиях  стало  известно  в  Полигонии,  организованные  тайной
полицией  банды  зашвыряли  камнями  окна  атавского  посольства  и   всех
консульских учреждений Атавии,  а  заодно  также  разгромили  и  помещение
редакции центрального органа коммунистической партии, которая перед  лицом
нависшей угрозы войны призывала полигонцев к борьбе за мир и демократию. И
так как работники редакции,  как  и  следовало  ожидать,  оказали  стойкое
сопротивление, то прежде  чем  в  больнице  успели  перевязать  последнего
раненого погромщика, было опубликовано по радио решение совета министров о
роспуске  коммунистической  партии,  виновной  "в  разжигании  гражданской
войны",  а  также  и  о  запрещении  всех  примыкающих   к   этой   партии
общественных, культурно-просветительных и спортивных организаций.
   В пять часов  дня  исполняющий  обязанности  министра  иностранных  дел
Атавии вызвал к себе посла Полигонии и вручил ему ультиматум,  включавший,
помимо заявления об исконном и не подлежащем  сомнению  миролюбии  Атавии,
следующие требования:

   "1. Немедленно судить, приговорить к смерти и  сегодня  же  не  позднее
семи часов вечера казнить публично официанта  Мориса  Пильсета,  нанесшего
тяжкое оскорбление вооруженным силам Атавии и всей атавской нации  в  лице
офицера Бостика.
   2. Ресторан "Астория", где  имело  место  это  возмутительное  событие,
закрыть, а оборудование конфисковать и продать с  аукциона,  с  тем  чтобы
вырученные  суммы  целиком  пошли  на  возмещение  лейтенанту  Бостику  за
оскорбление, оцениваемое им в пятьдесят пять тысяч кентавров.
   Примечание. В случае, если реализация имущества ресторана "Астория"  не
покроет  этой  суммы,  разница  выплачивается  пострадавшему   из   фондов
Полигонского казначейства.
   3.  Для  обеспечения  точного  и   беспрекословного   исполнения   этих
минимальных требований, диктуемых чувством справедливости и законности,  а
также  для  предотвращения  возможности  таких   конфликтов   в   будущем,
правительству   Полигонии   решительно   рекомендуется   согласиться    на
немедленное назначение в министерствах юстиции, внутренних дел и  обороны,
а  также  в  управлении  полиции  атавских  советников  с  неограниченными
полномочиями, в том числе и с правом вето на все исходящие из этих органов
приказы   и   указания,   если   таковые   будут   признаны    советниками
противоречащими требованиям и духу настоящего ультиматума".

   "Никто не может отрицать, - говорилось далее в этом документе,  который
можно было бы назвать обыкновенным  разбойничьим,  если  бы  нам  не  было
известно, что его составили на основе самой сердечной договоренности обоих
правительств,  -  что  мы  предприняли  столь  важный  шаг  только   после
серьезного размышления".
   Правительство Полигонии ответило с заранее оговоренным  достоинством  и
твердостью, что не может принять ультиматум Атавии,  так  как  он  унижает
престиж Полигонии как суверенного государства  и  не  может  быть  признан
справедливым ни с фактической, ни с юридической стороны.
   Позже, около десяти  часов  вечера,  посол  Полигонии  в  сопровождении
военного и торгового атташе имел частную  и  строго  секретную  прощальную
аудиенцию у сенатора Мэйби.
   В 24:00 в ночь на двадцать шестое февраля Мэйби направил в  беспрерывно
заседавший  парламент  послание,  которое   начиналось   словами:   "Война
началась, несмотря на все наши усилия ее предотвратить".
   А утром атавцы услышали выступление по  радио  человека,  которого  они
выбирали в сенат потому; что он обещал им мир и благоденствие:
   "Наш путь ясен! - гремел голос Мэйби. - Перед  нами  раскрыто  будущее!
Все это произошло не по нашему замышлению,  а  по  воле  господа,  который
повел нас на войну. Теперь мы можем идти  только  вперед  с  просветленной
душой и устремленными ввысь очами, следуя божественному предначертанию..."



2

   Маленькая Рози не привыкла бросать слова на  ветер.  Лишь  только  фрау
Гросс стала одеваться, как давно уже не спавшая девочка вскочила на  ноги,
разбудила Джерри,  убрала  постель,  умылась  и  побежала  на  кухню,  где
профессорша готовила завтрак.
   - Тетя Полли, - сказала девочка, - уже можно начинать?
   - Что начинать? -  спросила  фрау  Гросс,  мысли  которой  были  заняты
человеком, скрывшимся на чердаке. - О чем это ты, Рози?
   - Подметать пол и вытирать пыль. Можно начинать?
   - Успеешь. Вот уйдет на работу дядя Онли,  тогда  ты  мне  и  поможешь.
Хорошо?
   - Хорошо, тетя Полли. А он скоро уйдет?
   - Через полчаса, детка, - громко, словно глухой, отвечала  профессорша.
Расчет был на то, чтобы ее слова услышал Карпентер.
   - Тогда вы идите, а я сама послежу за кофе, - сказала  Рози.  -  Вы  не
беспокойтесь, тетя Полли, я умею варить кофе.
   - Давай лучше для первого раза вместе. Хорошо?
   - Хорошо, тетя Полли, - покорно согласилась Рози, - а когда  дядя  Онли
уйдет на работу, я подмету комнаты и сотру пыль.
   -  А  потом  ты  возьмешь-Мата  и  пойдешь  с  ним  и  Джерри   гулять.
Договорились?
   - Договорились, тетя Полли.
   Позавтракал и побежал на работу Наудус. Вслед за ним ушли гулять  дети.
Фрау  Гросс  опять-таки  не  столько  для  Рози  и  Джерри,  сколько   для
Карпентера, крикнула им напоследок, чтобы  они  позвонили,  когда  захотят
вернуться домой, потому что дверь будет заперта, Потом  она  вернулась  на
кухню.
   С минуту все было тихо. Затем над головой профессорши  тихо  скрипнуло,
крошечными дымчатыми облачками возникла и  рассеялась  в  жарком  кухонном
воздухе чердачная пыль, и в черном просвете приоткрытого  люка  показалось
перемазанное лицо Карпентера.
   Первым делом он поискал глазами голубенькую стремянку,  которую  вчера,
забираясь в эту пыльную темень, оставил у самого  люка.  Ночью,  когда  он
рискнул выглянуть, чтобы узнать, как обстоит с ней дело, он  не  нашел  ее
поблизости. А вот теперь она снова была на  том  же  самом  месте,  что  и
вчера. Значит, женщина,  с  которой  он  вчера  столкнулся,  когда  сквозь
незапертую дверь нырнул со двора на кухню, на ночь убрала стремянку, чтобы
не привлекать  внимания  Наудуса.  Значит,  она  не  хотела  выдавать  его
полиции, значит, она свой человек!
   - С добрым утром! - шепнул Карпентер. - Он уже ушел, этот Наудус?
   - Ушел, - отвечала профессорша, не поднимая головы. -  Ушел.  С  добрым
утром!
   - И никого больше в доме нет?
   - Кроме моего мужа. Не беспокойтесь, он вас не выдаст.
   - Это с которым вы тогда приехали на машине?
   - Вы угадали... Слезайте и пейте кофе.
   - Мне до смерти хочется умыться.
   Он спустился вниз, умылся, позавтракал. Все это он проделал быстро,  но
без излишней торопливости, перебрасываясь с фрау Гросс осторожными, ничего
не значащими словами.
   - И вот вам мой совет, - произнес он вдруг с неожиданной  серьезностью,
- только не скрывайтесь. Разгуливайте по городу,  словно  вы  члены  Союза
атавских ветеранов.
   - Вы ошибаетесь, - сказала фрау Гросс, - мы  с  мужем  ни  от  кого  не
скрываемся. Мы никого не обидели.
   - Ах, дорогая моя сударыня, - вздохнул  Карпентер,  вытирая  вспотевший
лоб, - как раз таких людей, которые никого не обидели, у нас и преследуют.
   Фрау Гросс решила уточнить обстановку:
   - Мы с мужем очень далеки от политики. Мы ехали на  турнир  в  Мадуа  и
застряли здесь из-за чумы.
   - Ясно, - охотно  согласился  Карпентер.  -  Но  если  бы  вас  все  же
когда-нибудь преследовали джентльмены вроде агентов Бюро расследований или
тому  подобных  апостолов  истинно  христианской  любви,  лучше  всего  не
прятаться... Конечно, я говорю о таком маленьком городишке, как наш Кремп.
   Профессорша сочла целесообразным промолчать.
   - Понимаете, - продолжал Карпентер с набитым ртом, -  миллионы  атавцев
плохо говорят по-атавски... Вы не обидитесь на меня, госпожа...
   - Госпожа Гросс, - подсказала профессорша, все еще не уверенная, стоило
ли ей это делать.
   - ...Госпожа Гросс.  Меньше  всего  я  склонен  укорять  вас  в  плохом
атавском языке.
   - А чего мне, собственно, обижаться? Мой родной  язык  не  атавский,  а
немецкий. И вы ведь сами  сказали,  что  миллионы  атавцев  плохо  владеют
атавским языком.
   - Совершенно верно... Так вот... как бы вам это сказать?..  Видите  ли,
госпожа Гросс, я не скрываю от вас, что я  коммунист.  По  первому  вашему
слову меня могут упрятать в тюрьму...
   - Господин Карпентер! - повысила голос  профессорша.  -  Вы  не  имеете
права...
   - Вы меня не так поняли. Я просто хотел подчеркнуть,  что  целиком  вам
доверяю... Он у вас еще не спрашивал, как ваша фамилия?
   - Кто?
   - Ваш милый хозяин, Наудус. Нет? Значит, обязательно  спросит.  Скажите
ему, что вы... - он призадумался,  -  что  вы  финны...  Что  вы  финны  и
проживаете... э-э-э... в... в Джильберете, что ли...  Там  проживает  уйма
финнов... Вот обида: как на грех, позабыл финские фамилии!  Вы  не  знаете
случайно какую-нибудь финскую фамилию?
   - Знаю, - сказала фрау Гросс. - Сибелиус.
   - Сибелиус? Что-то я такой не  слыхал.  Вы  уверены,  что  это  финская
фамилия?
   - Это известный финский композитор.
   - Ну вот и отлично. Скажите Наудусу, что ваша фамилия Сибелиус.
   - Спасибо, милый господин Карпентер. Но если он у нас спросит,  мы  ему
скажем правду, мы скажем, что наша фамилия Гросс.
   - Гросс? - задумался Карпентер. - Гросс... Профессор Гросс?
   - Разве я вам говорила, что он профессор? - испугалась фрау  Гросс.  "А
вдруг этот Карпентер все же шпик?"
   - Вспомнил! - обрадовался Карпентер. - Так вот  почему  мне  показалось
знакомым лицо вашего мужа. Я встречал его фотографии в газетах.
   - Уж очень давно его не  фотографируют  для  газет,  -  вздохнула  фрау
Гросс,  спохватилась,  что  окончательно  проболталась,  и  не  на   шутку
рассердилась, не на Карпентера, а на себя.
   - Госпожа Гросс, - произнес Карпентер с  некоторой  торжественностью  и
даже встал. - Я считаю профессора Гросса не только выдающимся ученым, но и
человеком  с  большой  буквы.  Он  достоин  всяческого  уважения  за   его
мужественное поведение. Он настоящий гуманист.
   Фрау Гросс заплакала.
   - Милый Карпентер, если бы вы знали...
   - Я был бы счастлив пожать руку профессору Гроссу, - сказал Карпентер.
   - Хорошо, - сказала фрау Гросс, - я его сейчас позову.
   От профессора Карпентер узнал о событиях в Пьенэме.
   - Похоже на войну, многоуважаемый профессор.  Ах,  как  это  похоже  на
войну!.. Президент уехал в Европу толковать  о  мире,  но  это  дьявольски
похоже на войну.
   - Похоже, - согласился Гросс. - А попробуй угадай, какой в  этой  войне
смысл. Атавия ведь и так хозяйничает в Полигонии, как у себя в кладовке...
Но, очевидно, какой-то смысл имеется, раз ее так старательно разжигают.
   - Теперь ясно, почему они накинулись на коммунистов и  вообще  на  всех
свободомыслящих...
   -  Советское  посольство  уже  арестовано,  -  сказала  фрау  Гросс.  -
Советское и всех стран народной демократии. Они, кажется, так  называются:
"страны народной демократии"?
   - Так-так! - пробормотал Карпентер. - Вас  не  затруднит  принести  мне
несколько листочков бумаги и карандаш?


   Этот  человек  прибыл  в  Кремп  со  стороны  Монморанси   в   красивой
светло-голубой восьмицилиндровой машине. Тучный,  высокий,  с  трехдневной
щетиной на тугих румяных щеках, в дорогом, но помятом пальто он подкатил к
митингу, собранному на городской площади по случаю  последних  событий,  с
ходу затормозил и вылез, небрежно захлопнув за собой дверку.
   Площадь была черна от народа. Старшие школьники прибыли сюда  во  главе
со своими учителями. Рабочие и служащие велосипедного завода, продавцы  из
лавок, пожарные в полной парадной форме, с топориками на поясах, все,  кто
изъявил желание  принять  участие  в  этом  патриотическом  сборище,  были
отпущены их начальством с работы с  сохранением  содержания.  Национальные
розовые флаги  на  древках  с  позолоченными  наконечниками,  национальные
флажки в петлицах пальто, национальные флажки на обертках конфет, которыми
бойко  торговали  вразнос  предприимчивые  мальчишки,  все  это  придавало
митингу в высшей степени нарядный и вдохновляющий вид. А  оркестр,  мощный
духовой оркестр с блиставшими на полуденном  солнце  серебряными  трубами!
Кремп по справедливости гордился своим оркестром.
   Не удостаивая вниманием собравшихся, которые перестали слушать Андреаса
Раста, чтобы отдать должное дорогой машине  вновь  прибывшего,  незнакомец
прошел прямо к председательствовавшему, круглому  и  легкому,  как  пивная
пробка, Эрнесту Довору. Толпа молча расступилась, давая ему дорогу.
   - Кто здесь заворачивает митингом? -  спросил  незнакомец,  уставив  на
председателя  местного  отделения  Союза  атавских  ветеранов   маленькие,
нестерпимо сверкающие глазки.
   - Я, сударь, - отвечал Довор. - Моя фамилия Довор.
   - Рад. Ассарданапал Додж - сенатор Атавии.
   - Счастлив приветствовать вас в нашем городе, сенатор.
   - Стол! - отрывисто скомандовал Додж.
   - К вашим услугам, сударь, - поклонился Довор,  не  поняв,  чего  хочет
знатный гость.
   - Трибуна не по мне, - кивнул Додж на стул, на котором  все  еще  стоял
почтительно замолкший Раст. - Пусть принесут стол.
   - Наудус, стол! - скомандовал Довор.
   Гордый и потный Наудус вместе с двумя другими  молодыми  людьми  быстро
приволок откуда-то стол и снова занял  свое  место  в  оркестре.  На  стол
взобрались Довор, Раст и мэр города господин Пук - на редкость  бесцветная
и болтливая, сухопарая личность лет сорока восьми. Довор  и  господин  Пук
протянули сверху руки господину Доджу, Наудус и дирижер оркестра  аптекарь
Кратэр учтиво подсадили его с тылу, и сенатор произнес речь.
   - Вот что, ребята, - начал он, по-простецки распахнув пальто. - Мне  не
нравится вся эта лавочка с чумой... Да, о чем вы тут без меня толковали?
   - Эти полигонцы себе слишком много стали позволять, господин сенатор, -
с готовностью разъяснил ему Довор, - и мы полагаем, что...
   - Прости меня бог, красноречиво сказано! - перебил  его  сенатор.  -  Я
совершенно того же мнения... Кстати, никто из вас не задумывался о  курах?
А ну, подымите-ка руки, кто разводит кур! Или разводил, это  все  равно  в
данном  случае...  Один,  два,  три,  четыре,  пять,  шесть,  одиннадцать,
девять... Отлично, ребята, девять человек, значит, есть с кем потолковать.
Так вот, ребята, хотелось бы мне узнать, зачем  вы  этим  вдруг  занялись?
Может быть, вас пленила куриная краса? Или  вы  этим  занялись  просто  по
доброте душевной? Вообще давайте задумаемся, зачем люди разводят кур. Тот,
кто не в состоянии разобраться  в  этом  вопросе,  конченный  человек  для
политики, и ему лучше сразу уходить домой и  продолжать  на  покое  чтение
московских инструкций, пока его не замели еще парни из Бюро расследований.
Итак, зачем люди разводят кур? Люди разводят кур для того, чтобы загребать
кентавры. Если это не так, гоните меня взашей с  трибуны.  Может  быть,  я
говорю неправильно?
   - Правильно! -  крикнуло  несколько  горожан,  польщенных  возможностью
запросто потолковать с таким высокопоставленным лицом. - Это сущая правда!
   - Для этого вы их кормите и хорошо кормите,  черт  побери.  Или,  может
быть, вы их, наоборот, плохо кормите? То-то же, ребята,  уж  я-то  отлично
знаю, что вы их кормите на  славу.  Вы  им  скармливаете  уйму  зерна,  вы
ухаживаете за ними, не досыпая ночей. Пусть  кто-нибудь  посмеет  сказать,
что вы их плохо кормите, и он будет иметь  дело  со  мной.  (Он  попытался
засучить рукава пальто, но из этого ничего не вышло.) Итак, вы  заботитесь
о курах, как родная мать, вы им желаете добра, вы делаете все,  чтобы  они
толстели, наливались жиром, чтобы им  было  сухо  и  тепло  спать,  вы  их
обеспечиваете,  прошу   прощения   у   присутствующих   дам,   достаточным
количеством самых красивых и могучих петухов. Вы печетесь о них  так,  как
зачастую не имеете возможности печься о собственных детях. А куры  что?  А
курам и горя мало. И они себе знай только клюют зернышки,  которые  вы  им
подбрасываете.  Правильно  я  говорю,   ребята?   ("Правильно!..   Золотые
слова!..") То-то же! А видели ли вы когда-нибудь благодарность со  стороны
кур? Ага! Был ли хоть раз случай, чтобы курица подошла к  вам  и  сказала:
"Джо, старина! Ты убил на меня уйму кентавров, сил и  времени,  и  я  тебе
здорово за это благодарна, и я полагаю, что мне уже  давным-давно  поря  в
горшок, и пусть тебе пойдет на пользу мое белое,  упитанное  тобою  мясо"?
Ага, не было такого случая! Так о чем же тут разговаривать? Пришло время -
режь курицу, и в горшок! Что? Может быть, вы скажете, что это  неудобно  с
моральной точки зрения? Что у курицы имеются дети?  Чепуха!  Заботу  о  ее
детях вы берете на себя. Цыплят вы воспитаете  без  нее.  И  мораль  здесь
совершенно ни при чем. Убейте меня на месте, если это не так... Кстати,  о
китайцах. У меня нет к ним никаких симпатий.  Они  плохие  цветные,  может
быть самые худшие из цветных, и мы их еще, бог даст, постараемся поставить
на место, но среди них попадаются неглупые люди. Они мерзкие язычники, эти
китайцы, они верят в лягушек и еще в  какую-то  чепуху,  и  их  священники
называются, надо вам это знать, муллами. И  вот  приходит  один  китаец  к
своему мулле и говорит: "Алло, господин мулла!" - "Алло, господин китаец".
- "Я к вам за советом, отец мой". - "Докладывай, в  чем  дело,  сынок".  А
разговор, конечно, происходит на их китайском языке, на котором  сам  черт
ногу сломит, не говоря уже о нашем брате,  честном  атавце.  "У  меня  два
петуха, господин мулла. Один черный, другой рыжий. Надо мне одного из  них
зарезать, а которого - ума не приложу. Зарежу черного -  рыжий  заскучает,
рыжего зарежу - черный скучать  будет.  Научи  же  меня,  господин  мулла,
которого зарезать". - "Да, сынок, задал ты мне задачу! Ну, ничего, приходи
завтра, я пока подумаю".  Приходит  назавтра  китаец  к  мулле.  "Ну  как,
господин мулла, придумал?" - "Придумал, сынок. Режь рыжего". -  "Так  ведь
черный скучать будет". - "Ну и пес с ним, пускай его  скучает".  Ха-ха-ха!
Совсем не дурак тот мулла. Так вот, ребята, никаких  моральных  оглядок!..
Знаете, ребята, вы мне все чертовски нравитесь. Я простой  парень.  Я  вам
сейчас спою чудную песенку, а вы за мной повторяйте...
   И,  к  великому  восторгу  шнырявших   в   толпе   ребятишек,   сенатор
Ассарданапал Додж вдруг заорал:

   Вышла Мэри на крыльцо:
   Цыпоньки, цыпоньки!
   Вышла Мэри на крыльцо,
   Сыплет курочкам зерно,
   А мороз ожег лицо
   Мэри, глупенькой Мэри...

   - Мэри, глупенькой Мэри, - повторил он,  замялся,  сдвинул  на  макушку
шляпу и потер лоб рукой в меховой  перчатке.  -  Забыл...  Честное  слово,
забыл... Впрочем, есть песенка похлеще:

   В старой колымаге
   Пых-пых-пых!
   В старой колымаге
   Едет Пэн Чинаго
   И жрет за четверых,
   И жрет за четверых...

   - Отличная песня, а? Я знаю еще много таких, и, провались я