мь лет  службы  в  их  лавке.
Господин Квик согласился быть свидетелем на завтрашней свадьбе. Потом  ему
стало страшно и за себя: а вдруг и в самом  деле  что-нибудь  случилось  с
лавкой? Тогда он останется без работы... Без работы!!! Нет, этого не может
быть! Ведь он везучий. Он всегда был таким  везучим...  Правда,  он  умеет
играть на кларнете. Кое-что можно заработать и  на  кларнете.  Но  где?  В
Кремпе все места кларнетистов уже заняты... Хотя, конечно, если война  как
следует развернется, то двоих кларнетистов обязательно призовут  в  армию:
Роба Крэга и этого, как его, тьфу, -  от  всех  этих  переживаний  фамилию
вышибло из памяти!  -  Высокий  такой,  с  мохнатыми  бровями  и  животом,
торчащим, как тыква... Ну, а пока война развернется? Куда  деваться,  пока
этих двоих еще не возьмут на войну?.. Хорошо еще, что он догадался  купить
акции, но как обидно будет тратить дивиденды на жизнь, а не на  расширение
капитала...
   Обливаясь потом, задыхаясь, с трудом передвигая задеревеневшие ноги, он
вынырнул из боковой улички на Главную площадь и первым делом убедился, что
ничего с домом Квика не случилось. Только стекла из окон повыскочили.
   - Фу! - облегченно вздохнул  Онли,  не  считаясь  с  приличиями,  вытер
вспотевшее лицо рукавом пальто, счастливо оглянулся  на  чей-то  надрывный
вопль и увидел, что от  приземистого  трехэтажного  дома,  в  котором  еще
десять минут тому назад помещалась банкирская контора "Сантини и сын",  не
осталось ничего, кроме большой, ровно усыпанной розовым щебнем воронки.


   Есть впечатления, которые на всю жизнь остаются свежи.  Тот,  кто  хоть
раз  слышал,  как  падает  бомба,  никогда  не   забудет   ее   зловещего,
стремительно нарастающего свиста. Профессору не  пришлось,  как  Фрогмору,
задумываться, что  это  за  звук  приближается  из  праздничной  голубизны
высокого весеннего неба: он  прожил  три  с  половиной  месяца  в  военном
Лондоне и наслушался этого свиста. Он быстро оглянулся: спрятаться негде.
   - Ложись! - сказал он Джерри самым спокойным тоном, на какой был в  эту
минуту способен. - Делай, как  я!  -  и  шлепнулся  на  тротуар  вместе  с
маленьким Матом. Мат от неожиданности разревелся и стал вырываться из  рук
Гросса. Мальчику было холодно и неудобно на сыром асфальте.
   - Ложись скорей! - крикнул профессор старшему мальчику, видя,  что  тот
уставился на него, как на сумасшедшего.
   Свист уже превратился в вой. Теперь, когда решали доли секунды, мальчик
оцепенел от ужаса. Ждать  было  некогда.  Гросс  дернул  Джерри  за  ногу.
Мальчик рухнул на тротуар  рядом  с  ревевшим  маленьким  Матом,  а  Гросс
навалился на обоих ребят всем своим большим и грузным телом.
   Но Джерри все же удалось одним глазом увидеть  из-под  профессора,  как
темневшее на соседней улице трехэтажное кирпичное  здание  тюрьмы  плавно,
словно растекаясь в воздухе, взмыло вверх огромной темно-рыжей тучей пыли,
щебня, огня и дыма. Эта туча на несколько мгновений закрыла  собой  низкое
февральское солнце. Сначала  оно  совсем  пропало  из  виду,  потом  стало
просматриваться в  виде  тусклого  оранжевого  кружочка  с  очень  острыми
краями, как во время солнечного затмения сквозь закопченное стеклышко.
   Грохот взрыва оглушил мальчика. Он не расслышал ни  звона  посыпавшихся
стекол, выдавленных из оконных рам  мощной  взрывной  волной,  ни  тонкого
комариного жужжания еле различимых в далекой вышине самолетов, ни  низкого
и неровного гудения тысяч и тысяч железных и кирпичных  осколков,  которые
стучали по черепичным крышам, по тротуарам, по  стенам  домов,  ни  воплей
раненых, ни криков и топота перепуганных людей, неведомо куда бежавших  от
нагрянувшей беды. Он только почувствовал  что-то  теплое  на  своей  ноге.
Джерри потрогал ногу, нащупал что-то теплое, липкое и испугался.
   - Ранен! - решил Джерри. - Ну да, я ранен! - Он знал, что когда  ранят,
то не всегда поначалу чувствуется боль. - Вот сейчас  уж  мне  обязательно
достанется от дяди Онли! Пустите же! Пустите!
   Профессор и не пошевелился.
   Снова послышался свист. Джерри замер в ожидании.  За  углом  взорвалась
вторая бомба, потом где-то дальше - третья, четвертая,  пятая...  Медленно
осела туча, всплывшая над тюрьмой, и освободила по-прежнему  ослепительное
и безмятежно спокойное солнце; послышались и замерли вдали топот  и  крики
людей, пробежавших где-то совсем рядом, а профессор Гросс  разлегся  и  не
думал подыматься.
   - Да пустите же, наконец! Я дышать  не  могу!  -  простонал  Джерри  и,
ожесточенно орудуя кулаками, стал выбираться из-под Гросса.
   Выбравшись, Джерри вытащил за ручонки зашедшегося в плаче и посиневшего
от удушья братишку, а дядя Эммануил и  не  собирался  вставать.  Он  лежал
лицом вниз, широко раскинув руки, грузный и страшно  неподвижный.  Из  его
затылка неторопливо текла широкая алая струя...
   На улице никого не было. Все бежали  за  город.  Неподалеку,  на  самой
середине мостовой, лежала женщина в модной шляпке.  Джерри  вспомнил:  она
переходила улицу за секунду до того, как дядя профессор повалил их с Матом
на тротуар. Она тоже не поднималась на ноги. Ее раскрытые синие глаза,  не
моргая, смотрели на солнце, руки в поношенных желтых воскресных  перчатках
раскинулись широко и свободно, будто она блаженно развалилась на солнечной
лужайке после приятной, но утомительной прогулки.
   Джерри стало  страшно.  Он  потормошил  Гросса  за  руку.  Тот  остался
неподвижен.
   - А-а-а! - закричал Джерри, схватил братишку на  руки  и,  сгибаясь  от
непосильной ноши, заторопился в сторону  дома,  который  они  так  недавно
покинули втроем.  Под  его  ногами  хрустело  и  дробилось  битое  стекло,
равнодушно  поблескивавшее  на  солнце.  Дважды  ему   пришлось   обходить
валявшихся на пути мертвых. Джерри прибавил шагу, насколько это было в его
слабых силенках,  а  когда  они  окончательно  иссякли,  ссадил  братишку,
который всю дорогу не переставал отчаянно реветь, устроил его  на  обочине
тротуара, сам уселся рядом с ним и тоже заплакал.
   В этом положении их и обнаружили госпожа Гросс и Энн с Рози.
   Высоко   в   небе   снова   ложились   на   боевой   курс   полигонские
бомбардировщики.


   - Какие  акции?  Какие  акции?  -  бормотал  Айк  Сантини,  ухватившись
жилистыми волосатыми руками за голову. - Оставьте меня в покое!..  Кто  вы
такой?
   - Я Наудус, - сказал Онли. - Моя фамилия Наудус.
   - Какой там к черту Наудус! Я не знаю никакого  Наудуса.  Проваливайте.
Мне сейчас не до Наудусов.
   - Вы должны меня хорошо помнить. Я у вас третьего дня  купил  акции  на
тысячу двести кентавров...  Вы  еще  меня  поздравляли...  Я  только  хочу
узнать, когда я их смогу получить. Я их оставил у вас на  хранении...  Вот
ваша расписка...
   Он совал расписку под самый нос Сантини, но банкир не брал ее.  У  него
были заняты руки. Он раскачивал "ими свою лысую голову, стоя на самом краю
воронки, которая образовалась на месте его дома. Рядом стояла  машина,  на
которой он с женой и сыном удирали за город, когда  им  сообщили  о  беде,
случившейся с их домом. Дверца машины  была  раскрыта...  Супруга  банкира
только что очнулась от обморока, и взрослый сын обмахивал ее шляпой.
   - Какие тысяча двести кентавров? - стонал Айк Сантини, отворачиваясь от
своей расписки, как от нашатырного спирта. - Я вас не знаю... Боже мой,  я
же разорен! Боже, пресвятая дева Мария, ведь я  почти  разорен!  Это  ведь
верных полмиллиона убытку! По меньшей мере  полмиллиона!..  Мы  не  должны
были сегодня идти в церковь, сынок, вот что я хочу сказать...
   - Ну и погибли бы, как Эдит, и Паула, и Пепе, и Урбан,  и  этот,  вечно
забываю его имя, ну этот; как его, Феликс.
   Это были имена погибшей прислуги господина Сантини.
   - Ну и отлично, и погибли бы... Полмиллиона из кармана так, за  здорово
живешь!.. Чего вы ко мне пристали?! - заорал он, накидываясь на Наудуса. -
Кто вы такой? Чего вам от меня надо? Разве вы не видите,  я  почти  нищий!
Дева Мария, я, Айк Сантини, почти нищий! Перестаньте тыкать  мне  под  нос
вашу бумажонку!
   - Это ваша  бумажонка!  -  взвизгнул  Онли.  -  Моя  фамилия  Наудус...
Нау-дус! Я только хочу узнать, когда я смогу получить мои акции... Скажите
мне только два слова, и я вас оставлю в покое...
   - Когда мой дом и моя контора выскочат обратно из  этой  ямы!  Понятно?
Нет больше ваших акций... Требуйте их с полигонцев...
   - Боже мой! А расписка? Вы же сами выдали мне расписку... Вы же приняли
их у меня на хранение!
   - Папа! - сказал Сантини-младший. - Нам здесь, право же, больше  нечего
делать. Мы, кажется, единственные, кто остался в городе...  Того  и  гляди
снова где-нибудь поблизости грохнется бомба.
   - Айк, друг мой, наш сын прав! - снова разрыдалась госпожа  Сантини,  и
банкир, горестно махнув рукой, полез в машину.
   Тогда Наудус грохнулся на колени:
   - Ради бога,  сударь!  Это  было  единственное  мое  достояние!..  Трое
племянников, сирот, сударь!
   - Утешьтесь тем, что я потерял по крайней мере  раз  в  пятьсот  больше
вашего, и убирайтесь!..
   - Господин Сантини, - взмолился Онли, цепляясь за нестерпимо блестевшее
лакированное крыло машины, - вы не должны так шутить со мной. У вас  много
денег, очень много денег в разных столичных банках...  Это  известно  всем
жителям нашего города, и вы не сможете этого скрыть... Я... Я... Я на  вас
подам в суд!
   - Ко всем чертям! Я вам, кажется, ясно сказал: ко  всем  чертям!  Я  не
принимал их у вас на сохранение от  бомб...  В  суде,  слава  богу,  сидят
нормальные люди...
   У Онли потемнело в глазах. Он понял, что с акциями и в самом  деле  все
кончено, что акций больше нет и не будет и что  никакой  суд  не  присудит
Сантини вернуть акции, раз вся его контора вместе с домом  превратилась  в
прах по причинам, от ответчика не зависящим... А как же  дети?  А  как  же
вдова его брата? Откуда, из каких средств он вернет им  их  тысячу  двести
кентавров? Подумать только, целых тысячу двести кентавров!
   -  Все  мы  несем  жертвы  в  этой  войне,   -   сочувственно   заметил
Сантини-младший, высовываясь из окошка. - Наша страна  подверглась  такому
наглому нападению... Э-э-э! Хотите, Наудус, мы  вас  подбросим  за  город?
Здесь все еще опасно, того и гляди...
   - Мои акции! - закричал Онли и стал колотить кулаками  по  дверцам,  по
крылу, по кузову могучей и очень дорогой машины. - Что вы со мной делаете?
Отдайте мне мои акции!..
   Машина заурчала, рванулась с места и исчезла за углом. А Онли встал  на
ноги, всхлипывая, почистил коленки и пошел. Он не видел ни горящих зданий,
ни трупов, кое-где попадавшихся на его пути, не слышал, как его  несколько
раз окликали из подвалов и подворотен какие-то знакомые. А может быть, это
были и незнакомые люди, которым  просто  хотелось  узнать,  что  слышно  в
городе. Он не обращал внимания на свист и грохот бомб, продолжавших падать
с  голубой  вышины,  на  еле  различимый  стрекот  пулеметов  и  домовитое
похлопывание  пушек  там,  высоко  в   небе,   где   шел   бой   вражеских
бомбардировщиков с  подоспевшими,  наконец,  атавскими  истребителями.  Он
брел, не зная куда, лишь бы не домой, лишь бы не туда,  где  его  встретят
племянники, которых он разорил,  и  Энн,  которая  ему  этого  никогда  не
простит, если он сегодня же не  достанет  и  не  покроет  растраченную  им
сумму... Легко сказать, достанет! Где? У кого?  Кто  ему  доверит  в  долг
такую уйму денег? Боже мой! Боже мой!..



5

   Конечно, даже в страшной сумятице, царившей эти полтора часа в  Кремпе,
многие заметили человека, который бежал в сторону,  прямо  противоположную
общему потоку беженцев: не все поддались панике. Как и в прошлый  вторник,
нашлось достаточно горожан, которые остались тушить пожары, спасать свой и
чужой домашний скарб, помогать раненым. Пожарные, которые по долгу  службы
в  большом  числе  участвовали  в  манифестации,  после  первой  же  бомбы
бросились не наутек, а в свои команды и вскоре выехали  на  пожары.  Среди
них были и такие, которые узнали в одиноко  бегущем  человеке  Карпентера,
некоторые даже вспомнили, что он коммунист и что он скрывается от  ареста,
но никому и в голову не пришло попытаться его задержать,  даже  окликнуть.
Самым густопсовым коммунистоедам было в эти минуты не до него.
   Карпентер старался поменьше попадаться на глаза.  Он  нырял  в  ворота,
перемахивал через заборы,  ограды,  пробирался  задами,  черными  дворами,
иногда, когда ему казалось, что  за  ним  следят  или  бегут,  прятался  в
развалинах. Их уже  хватало  в  Кремпе,  разрушенных  войной  человеческих
жилищ. Один раз ему показалось, что все  пропало:  за  ним,  тяжело  дыша,
бежали не то трое, не то четверо  мужчин.  Он  схватил  обломок  свинцовой
водопроводной трубы и спрятался под лестницей выгоревшего дома. Послышался
громкий шепот: "Он должен быть где-то вот здесь", темные  силуэты  выросли
перед ним, закрыв солнечный  свет,  щедро  заливавший  закопченный  скелет
лестничной клетки. Он уже приготовился  выскочить  из  своего  ненадежного
убежища, чтобы постоять за себя, как услышал срывающийся, но очень  хорошо
знакомый голос. Это говорил Груув, ну, конечно, Аксель Груув, наладчик  из
его цеха.
   Груув сказал:
   - Если Карпентер нас не узнал, он может подумать, что за ним погоня.
   - Ладно, - сказал тогда Карпентер, вылезая из-под лестницы,  -  хорошо,
что вы за мной погнались.
   - Джон! - обрадовались его преследователи.
   - Просто чудо, что я не проломил кому-нибудь из вас череп. Но увязались
вы за мной весьма кстати...
   Спустя несколько минут четыре человека  с  разных  сторон  подползли  к
аккуратному беленькому двухэтажному дому, над которым  торчала  высоченная
стальная мачта. Дом был пуст, входная дверь распахнута. Ключ торчал в  ней
с внутренней стороны. Незнакомцы (их лица были повязаны платками)  заперли
за собой дверь и бегом поднялись на второй этаж.
   И вдруг под грохот бомб и неумолкавший вой сирены  радиорупоры,  меньше
часа тому назад призывавшие  участвовать  в  патриотической  манифестации,
снова обрели голос.
   - Граждане Кремпа! - загремел на весь город чей-то незнакомый голос.  -
Бомбы, огонь, разрушение и смерть обрушились на наш город, на наши жилища,
на наших близких! Война пришла в Кремп... Еще только первый день войны,  а
уже столько несчастий, столько смертей, столько ужасов. Подумайте над тем,
кому эта война нужна, кто на ней  зарабатывает,  а  кто  только  теряет...
Неужели сомнительная честь  одного  пьянчужки-офицера,  поскандалившего  в
пьенэмском кабаке, должна оплачиваться такой дорогой ценой? Мы вас пока не
призываем ни к каким действиям... Но вспомните,  чем  люди  отличаются  от
животных, которые покорно идут на убой. Люди отличаются от  животных  тем,
что у них имеются мозги, приспособленные для размышлений. Не пора  ли  вам
вспомнить, что у вас имеются мозги? Мы вас  призываем:  думайте,  граждане
Кремпа, думайте! Пораскиньте мозгами, что происходит в Атавии...  Думайте,
пока у вас еще сохранились головы на плечах! Единственное  место,  которое
не в силах обыскать полицейские ищейки, -  это  наши  черепные  коробки...
Думайте же, во имя чего гибнут в эти часы ваши братья, мужья, дети здесь и
на фронте! Думайте, почему вражеские бомбардировщики безнаказанно проникли
через линию фронта к нам, в самую глубь страны, за много сотен  километров
от границы!
   - Пора!  Пора!  -  послышался  чей-то  громкий  шепот.  Кто-то  торопил
диктора, который, по всей видимости, говорил  не  по  заранее  написанному
тексту, а импровизировал на ходу. - Надо заканчивать, а то как бы...
   - Еще и еще раз проверьте свои убеждения! Подумайте, почему  нас  всех,
кто не хочет войны, кто хочет мира, называют агентами иностранных держав и
упрятывают в тюрьмы! Может быть, потому, что  в  отсутствие  этих  честных
атавцев легче обманывать вас,  непростительно  доверчивых  и  простодушных
людей? Подумайте, какой смысл этим  честным  атавцам  рисковать  свободой,
жизнью, гнить на каторге, в тюрьмах. Неужели вы  и  в  самом  деле  можете
поверить, что они это делают за деньги, а не из любви  к  народу,  не  для
того, чтобы отвести угрозу смерти от  своих  семей,  не  для  того,  чтобы
спасти тысячи и тысячи  человеческих  жизней,  тысячи  и  тысячи  домашних
очагов? Подумайте! Главное, думайте, думайте!..
   На весь Кремп разнесся четкий шепот: "Пошли".  Хлопнула  дверь.  Рупоры
замолкли.
   Видимо, кто-то во время этой необычайной передачи следил за  подступами
к дому и очень вовремя камнем, брошенным в окно, предупредил об опасности:
не прошло и двух  минут,  как  несколько  полицейских  и  ветеранов  стали
ломиться в радиоузел. Дверь была заперта. Ее взломали,  но  никого  внутри
здания не обнаружили...
   "Проверьте ваши убеждения! - улыбнулся своим мыслям не один из тех, кто
слышал выступления Карпентера. -  Какие  у  меня  убеждения?  Нет  у  меня
никаких убеждений..."
   Они еще  не  понимали,  что  если  взрослый  человек  вдруг  с  горечью
обнаруживает, что у него нет никаких убеждений, то это первый шаг к  тому,
чтобы их приобрести...
   - А все-таки, что там ни говори, а в храбрости им  отказать  нельзя,  -
говорили другие. - Захватить радио и этак высказаться  против  войны!  Это
попахивает электрическим стулом.
   - Чудак, это же входит в их обязанности, - возражали другие. -  Они  за
это загребают кучи кентавров.
   А Эрнест Довор, который оставался в городе и помогал пожарным, не очень
логично завершал подобные  высказывания:  "Одно  слово,  голь  перекатная,
беднота, нищий на нищем, ни одного мало-мальски порядочного человека!"
   И никто не решался уточнять у главы местного отделения Союза ветеранов,
как же это  "красные"  умудряются,  загребая  кучи  кентавров,  оставаться
беднотой, голью перекатной? Хотя некоторым очень хотелось задать  подобный
вопрос.
   Карпентер не ошибся в расчетах: никакие листовки не смогли бы  заменить
его коротенького, пусть и  не  совсем  складного,  выступления  по  радио.
Теперь надо было пораскинуть мозгами, как повести дальнейшую работу,  кого
к ней привлечь, на кого  в  первую  очередь  опереться.  На  радио  больше
рассчитывать, конечно, не приходилось: с сегодняшнего утра оно  будет  под
неусыпной охраной полиции.
   Он уговорился со своими товарищами о месте и времени  новой  встречи  и
осторожно пустился в обратный путь. Людей  на  улицах  стало  еще  меньше.
Подбитый   бомбардировщик   и   два   атавских   истребителя,   упав    на
многострадальные улицы Кремпа, распугали  многих  участников  спасательных
работ. Пожаров стало больше. Карпентер довольно быстро добрался до  "сада"
Наудуса, тихонько отпер дверь, ведшую со двора на кухню,  ключом,  который
предусмотрительно потеряла фрау Гросс, и спрятался на чердаке  задолго  до
того, как заплаканные профессорша и Энн при помощи счастливо попавшихся им
на  улице  Прауда  и  Доры  внесли  в  дом   все   еще   находившегося   в
бессознательном состоянии профессора Гросса.


   И все же в тот день еще очень немногие кремпцы последовали  радиосовету
Карпентера. Одни были так  подавлены  громадностью  обрушившегося  на  них
бедствия, что на время позабыли  даже  о  чуме,  другие  были  переполнены
неистребимой и нерассуждающей жаждой кровавой мести. Отомстить полигонцам,
и как можно скорей и как можно чувствительней,  за  все  пережитое  в  эти
страшные полтора часа - эти помыслы объединяли в  то  утро  и  Сантини,  и
Довора, и Раста, и директоров велосипедного завода, и  последних  бедняков
из негритянского квартала и района городской скотобойни.
   К числу последних бедняков, как  это  ему  ни  было  больно  сознавать,
относился и Онли Наудус. Он возвращался с Главной площади  неведомо  куда,
лишь бы не домой, хотя его и очень волновала судьба Энн  и  судьба  мебели
(только и не хватало, чтобы ее уничтожило бомбой!). Подмышкой у  него  был
крепко зажат кларнет. Но если бы кларнета не стал