ты с умом и силенкой тебя бог  не
обидел.
   Силенкой лесомыка не был обижен.  Мощное,  цепкое,  жилистое,  звероватое
было во всем его плотно сбитом теле:
   - А ты погляди-ка, малец, какое подношение они  посаднику  приволокли,  -
подтолкнул Будимир Сережу к охотникам. - Видал такую диковину лесную?
   На разостланной медвежьей шкуре лежал дикий кабан, Матерый секач.
   Из длинной пасти с кривой губой торчали страшные, изогнутые острые клыки.
Блестела на солнце щетина, твердая от смолы,  черная  на  боках,  рыжая  под
горлом и на брюхе.
   - Здоровенный, язви его! - похвалил капитан, сам опытный  охотник.  -  Не
иначе, одинец*. С таким не шути. Силен ты, брат, - улыбнулся он охотнику.
   * Одинец - отбившийся от стада, особенно злой кабан.
   - Знамо, силен! - гордо, со спокойной силой ответил лесомыка, -  Народ  у
нас могутный и породный. Леса непроходимые да болота породу нашу  сохранили.
И край наш дивно богатый и хлебушком, и медом, и рыбой, и зверем.
   - Всего нам господь дал, - вздохнули в толпе, - только счастьем обделил.
   - Погоди-ка, друг, а ведь я тебя в тайге видел, -  сказал  вдруг  Ратных,
приглядывавшийся к охотнику, и выдернул из его берестяного колчана стрелу. -
Признавайся, это ты в меня в тайге стрелял? Такую стрелу я  уже  видел!  Как
нашли вы нас?
   Лесомыка смутился, ответил тихо:
   - Эва! Вы на всю тайгу шумели, о каждый  пенек  спотыкались.  Ты-то  тихо
ходить умеешь, а эти, - кивнул охотник на летчика и мичмана, -  как  медведи
ломились. Тебя мы последним нашли,
   - И в город побежали, и стрелецкую облаву на нас наслали?
   - Приказ у нас от посадника строгий: всех  сумнительных  людей  имать,  -
виновато потупился охотник; - Не обессудь, мирской, подневольные мы.
   - Ладно, язви тебя. Мы не сердимся. А как зовут тебя?
   - Пуд Волкорез меня кличут, - охотно ответил лесомыка.
   - А я Сережа Косаговский, - подошел к нему Сережа,  протягивая  руку.  И,
подумав, добавил: - Из  двенадцатой  школы,  имени  Крупской.  Я  хотел  вас
спросить: вы и  на  медведей  охотитесь?  -  заинтересованно  указал  он  на
медвежью шкуру.
   - И медведя валил, сыне. Вот она, рогатина-то. Лишь бы рука не дрогнула и
нога не посклизнулась.
   - А если дрогнет? - доверчиво поднял Сережа глаза на охотника.
   Стоявшие вокруг люди засмеялись, улыбнулся и лесомыка.
   - Тогда, сыне, медведь-батюшка с тебя шапку снимет вместе с волосами и  с
кожей.
   - Надо же! - сказал Сережа.
   - Медведь на тебя сам не полезет, - сказал Будимир. -  Ты  другого  зверя
бойся!
   Волкорез хитровато прищурил глаза и, глядя на  верхние  окна  посадничьих
хором, сказал понимающе:
   - Про рысь говоришь, что наверху живет? Самый подлый зверь! Сверху падает
и терзает, опомниться не дает!
   - Вот то-то что сверху! - заговорила, заволновалась  толпа  посадских,  и
все задрали головы, глядя с ненавистью на окна хором. - Вся рысья повадка...
Капкан хороший нужен!
   - Дубина хорошая!.. Да топор!
   - Цыц вам, мужики-горланы! Галдят, как галки на пожаре! - раздался  вдруг
властный голос.
   3
   С верхней площадки крыльца  презрительно  и  скучающе  смотрел  на  толпу
красавец  и  щеголь,  стройный,  тонкий  в  талии,  белозубый,  белолицый  и
нежно-румяный. Усы мягко пушились, небольшая бородка ласково курчавилась.
   "Оперный  опричник!  Драматический   тенор!"   -   подумал   Косаговский,
почувствовав вдруг острую неприязнь к этому щеголю.
   И одет был красавец по красоте своей: в темно-зеленый  бархатный  кафтан,
малинового цвета атласные штаны, заправленные в мягкие  чедыги,  сапожки  из
желтого сафьяна на высоких красных каблуках с серебряными  шпорами.  Рукоять
длинной тонкой сабли искрилась драгоценными камнями, а  в  ухе  посверкивала
изумрудом золотая серьга. Так казалось неопытному глазу,  а  капитан  видел,
что все  это  грубая  подделка:  на  сабельной  рукоятке  фальшивая  бирюза,
граненые цветные стекляшки, в серьге тоже блестит зеленое бутылочное стекло.
   А в щеголе и красавце  этом  капитан  узнал  стрелецкого  голову  Остафия
Сабура. Он чванился и красовался взглядами лапотников и сермяжников пестрый,
яркий, напыщенный, как индюк, пытающийся выдать себя за жар-птицу. Но была в
нем какая-то звериная гибкость, готовность в любой миг взвиться и обрушиться
на врага.
   Остафий взмахнул белой, холеной рукой и сказал лениво:
   - На базар пришли груши-дули продавать? Сей минут выйдет на  крыльцо,  на
мирских пленников поглядеть, дочь посадника. Невместно ей ваши  непотребства
слушать. Нишкните!
   Потом, открыв дверь в хоромы, он сказал, улыбаясь томно:
   - Жалуйте, Анфиса Ждановна!
   На крыльцо, стыдливо потупившись, вышла стройная девушка.
   Она не сразу подняла голову, и  видны  были  только  ее  светлые  волосы,
убранные под сетку из  пряденого  золота.'  А  когда  подняла  лицо,  Виктор
удивился. При белокурых волосах брови у нее были, как в  песне  поется,  что
черный соболь, а глаза серые, искренние, добрые и глубокие, дна  не  видать.
Но мало что-то радости в этих глазах,  а  была  в  них  затаенная  скорбь  и
надломленность. Маленький, тугой ее рот, казалось, не  смог  бы  улыбнуться,
столько в нем было грусти. Сарафан из красного  китайского  шелка  с  белыми
цветами магнолии делал ее, тоненькую,  нежную,  чистую,  похожей  на  цветок
среди  уродливых,  угрюмых,  обгорелых  пней,  среди  грязных  лохмотьев   и
неприкрытой нищеты, столпившейся на посадничьем дворе.
   Косаговский смотрел на нее неотрывно и ошеломленно.
   Пылающее солнце вспыхнуло у него в душе, и он закрыл  глаза,  ослепленный
этим внутренним светом. Очнулся, услышав восхищенный шепот Птухи.
   - Боже ж мой! Откуда такая взялась? Хоть двести лет живи, вторую такую не
встретишь!
   А посадские перешептывались радостно, благодарно, умиленно:
   - Лебедь белая... Лебедь прохладная... Анфиса наша...
   - Не девица, а чистое ликование...
   Стрелецкий голова что-то говорил  Анфисе,  указывая  на  мирских,  и  она
смотрела на них, прижав ладони к груди, округлив по-детски изумленно  глаза.
Взгляд ее остановился на Викторе, и теперь она смотрела только на него, а  в
глазах ее разгоралось тайное сияние.  Она  вдруг  быстро  закрылась  рукавом
сарафана и, спорхнув с крыльца, побежала  к  саду,  где  скрипели  качели  и
слышались девичьи голоса и смех.
   И Виктор смотрел ей вслед, пока алый сарафан не скрылся за садовым тыном.
   Смотрел вслед алому сарафану влюбленно и самонадеянно и Остафий  Сабур  с
высокого крыльца.
   Смотрел и третий, спрятавшийся в толпе посадских.
   Этого третьего заметил только поп Савва и крикнул, глумливо захохотав:
   - Истомка-то, внучок мой, ишь как на посадникову дщерь смотрит.  Как  кот
на дразнилку! Видит кот молоко, да у кота рыло коротко!
   Виктор обернулся, но увидел только мальчишески узкую спину, белую  рубаху
и  длинные  льняные,  курчавившиеся  на  концах  волосы  человека,  поспешно
уходившего с посадничьего двора.
   Глава 3 СУДНОЕ ДЕЛО
   А у судного дела сидели судьи добрые рыбы-господа: Осётр, большой  боярин
и воевода, Белуга и Белая рыбица, а дьяк был Сом с большим  усом,  а  печать
клал Рак своей задней клешней.
   А ответчиком был Ерш маломочный, сын Щетинннков.
   "Повесть о Ерше Ершовиче"
   1
   - Людие! Грядет государь-посадник ново-китежский, отец и благодетель  наш
Ждан Густомысл! - снова закричал с крыльца стрелецкий голова.
   Дверь хорбм распахнулась настежь. Послышалось натужливое сипенье, тяжелые
охи и ругань вполголоса, Кто-то с трудом протискивался в дверь.  А  люди  на
дворе, услышав сипенье и ругань, разом  перегнулись  в  поясе,  закланялись,
касаясь пальцами земли.
   Посадник вылез наконец на крыльцо, тяжело отдуваясь.  Был  он  неимоверно
толст, пузат и мордат. На пузе подносом лежала широкая смолевая  борода.  Из
ее зарослей, как мухомор из мха, торчал толстый красный нос.  Под  низким  и
узеньким лбом по-рачьи выпучились глаза.
   - Ух ты! - сказал с веселым удивлением Птуха, глядя на посадника.  -  Все
на свете видел, а такого не видел. Троллейбус! Где  зад,  где  перед,  -  не
разберешь.
   А капитан пристально разглядывал одежду посадника, не роскошную  соболью,
крытую тяжелой церковной парчой шубу, и не горлатную его шапку пнём, высотой
в аршин, а новенькие, огромного размера галоши, напяленные на слоновьи  ноги
Густомысла поверх толстых шерстяных носков, и на солдатскую нательную рубаху
с  японским  госпитальным  штемпелем  на  ней.  Густомысл  заметно  гордился
галошами, выставляя их напоказ, и рубахой,  то  и  дело  распахивая  шубу  и
выпячивая пузо, чтобы все видели жирные красные иероглифы на ней.
   Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей,  и  уселся,
пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый  старик,
судя по связке ключей на поясе - ключник, сложил к его ногам  охапку  тонких
кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны посадника два парня из
дворщины. Они держали на вытянутых руках два лубяных подноса. На одном лежал
бинокль, на другом стоял дешевый жестяной будильник. Капитан, Косаговский  и
мичман понимающе переглянулись: бинокль был полевой японский, а будильник  -
советский, какими завалены магазины сельпо.
   Посадник засучил  рукава,  будто  собрался  драться  на  кулачки,  охолил
ладонью бороду и, взяв с подноса бинокль, начал рассматривать посадских.
   - Он что, ненормальный? - пожал плечами и развел руки  Птуха.  -  Люди  в
трех шагах стоят, а он на них в бинокль пялится.
   - Невместно владыке посаднику простым зраком на смердов глядеть, очи свои
поганить, - сердито шепнул ему поп Савва.
   Густомысл опустил бинокль, рыгнул, перекрестил рот и сказал:
   - Начнем со Христом. Кто у нас сёдни? Из толпы  вылетел  Савва,  упал  на
колени перед посадником и припал головой к земле. Волосы его, заплетенные  в
косичку, задрались собачьим хвостиком. По толпе прошел смешок.
   - Вселюбезнейшему и паче живота телесного дражайшему  владыке  до  матери
сырой земли поклон! - затараторил молитвенно поп. - О твоем здравии  слышать
желаю, цвете прекрасный, пресветлое наше солнышко!
   - Напился собачий сын и на богородицу плюнул. Дран за то кнутом, - сказал
Остафий, сидевший на перилах крыльца. Он то и дело поглядывал  на  сад,  где
скрипели качели.
   - То ли ты поп и летописатель наш ново-китежскии, то ли затычка кабацкая?
Отыдь, пес смердящий! - пнул посадник попа галошей. - Я  подумаю,  какое  на
тебя наказание положить.
   Савва на коленях попятился в  толпу.  Посадник  снова  поднес  бинокль  к
глазам, повел им по двору, и, когда опустил, рачьи глаза его повеселели.  Он
увидел "подношения".
 
   - Жирен, ох жирен кабан! Окорока  добрые  будут!  Ты,  косолапый,  кабана
приволок? - посмотрел посадник на Пуда Волкореза.
   Тот молча поклонился, касаясь пальцами земли.
   - На кабане думаешь отъехать?  Я  вот  зачем  тебя  позвал.  Ты  староста
лесомык, ты и слушай мое слово и узелок себе на бороде завяжи. Довольно  вам
в лесу прохлаждаться. Идите на Ободранный Ложок белое железо копать. На  кой
мне ваша мягкая рухлядь!
   - И такая рухлядь не нужна? - Волкорез выдернул  из-за  пазухи  шкурку  и
смял ее в горсти. - Мягонькая, в горсть зажмешь - и не  видно.  Осенний,  по
снегу еще не катался. Для тебя берёг. Глянь, темный да глянцевитый! А мерный
какой! Вот зверина! Медведь, а не соболь, - соблазнял посадника охотник.
   Посадник заколебался:
   - Эту давай. На  шапку  мне  пойдет.  Волкорез  положил  шкурку  к  ногам
посадника и облегченно вздохнул.
   - Тебя ослобождаю от белого  железа,  а  лесомык  своих  завтра  гони  на
Ободранный Ложок.
   - Господине, пожди мало, - с мольбой протянул Волкорез руки к  посаднику.
- Заслужим тебе, владыка!
   - Я вас, дармоядцев, живо окорочу! Суровец  всех  вас  на  голову  короче
сделает! - заревел посадник, пуча глаза.
   Волкорез опустил голову, ответил покорно:
   - Твой топор, моя голова, господине.
   - Медведей валишь, а здесь как заяц дрожишь! - упрекнул охотника Будимир,
когда тот смешался с толпой.
   - На  всякого  зверя  своя  сноровка  есть,  -  поиграл  густыми  бровями
Волкорез. - И к  медведю  не  суйся,  когда  он  лапами  грабастает.  Береги
рогатину и жди!
   Будимир понимающе усмехнулся.
   Посадник снова поднял к глазам бинокль и крикнул сердито:
   - Чей черед, выходи!
   К  нему  робко,  виновато  приблизился  пахотный   мужик   с   реденькой,
выщипанной'бородой, тот, что говорил:
   "Нам бы вёдро во благовремении, а до остального нам дела нет".  Щеки  его
запали, глаза словно сажей обведены. Он и дышал виновато,  а  наведенный  на
него бинокль пугал так, что он отворачивался и пытался закрыть лицо рукой.
   - Некрас я, государь, прозвище Лапша. Староста  рахотных  людей  с  Новых
Пеньков, Писав, Высокой Гривы, починков и лесных дворов.
   Посадник нагнулся к лежавшим у его ног доскам,  покопался,  взял  одну  и
долго разглядывал.
   - Чти вот долговую доску, что на вас, пашенных, записано.
   - Неграмотный я, кормилец.
   - Недоимка на вас по белому железу столь большая, что быть вам  вскорости
на толчке, на плахе.
   - Умилостивись, господине. Белое железо копай, со" хой руки оттягивай,  а
все без хлебушка сидим. Ребятенков чем кормить? У меня  их  семеро  за  стол
садится.
   Лапша замолчал, тоскливо глядя на посадника.
   - Годи мне, шалун! - удушливо просипел  посадник.  -  Подь  сюды!  Ближе,
ближе!
   И, привстав, с крепким размахом, блеснув перстнями, въевшимися  в  жирные
пальцы, Густомысл крепко  ткнул  Некраса  в  лицо.  Мужик  шатнулся  и  тихо
заплакал, не решаясь поднять руку к  лицу,  залитому  кровью  и  слезами.  А
посадник, колыхая брюхом, захлебнулся смехом.
   - В рёвы ударился! Истинно Лапша. Стрельцы, волоките его в Пытошну башню.
Суровец с ним задушевно побеседует.
   Лапше скрутили руки и уволокли.
   - Ух, босяк! - выдохнул трудно Птуха. - Сотворил такого  боженька  и  сам
заплакал!
   Сережа повел вокруг тоскливыми глазами.
   - Нехорошо тут! - горячо, вздрагивающим голосом сказал он.
   - Тише, Сережа, - остановил его брат. У Виктора было страдающее лицо.
   Посадник отсмеялся и снова посуровел.
   - Кто сей дерзко стоит? - посмотрел он в бинокль на Будимира.
   Кузнец сделал шаг вперед:
   - Будимир Повала, господине,  староста  Кузнецкого  посада.  Бирюч  опять
выкликал нас на огульные работы. Посадник  поднял  новую  доску,  посмотрел,
нахмурился.
   - Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?
   - Ну!
   - То богова работа, кузнец.
   - Все на бога да на бога, а  на  себя  когда  же?  -  не  сдержал  кузнец
громыхающего голоса.
   - Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей,  а  передо  мной  в
страхе стой, червь дерзновенный!
   - Говорю как умею, хлебна муха!
   - А поди-ка ко мне, кузнец, - ласково позвал посадник. - Ближе!
   - Нет, Густомысл,  меня  не  ударишь!  -  отяжелевшим,  железным  голосом
прогромыхал Будимир. - Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не тронь.
Мы люди огненные да железные!
   - Вот дает! - тихо восхищенно ахнул мичман.
   Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную  бородищу,  косясь
на тяжелые кузнечные клещи Будимира.
   - Огненные и железные, говоришь? - недобро сказал посадник. -  Железо  да
огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!
   2
   И снова закричал на крыльце  Остафий  Сабур,  но  теперь  торжественно  и
молитвенно, с церковным распевом:
   - Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены  души!  Грядет  к  нам
златое  правило  веры  Христовой,  церкви   бодрое   око,   уста   немолчные
сладковещательные, преподобномудрая наставница и  владычица  ново-китежская,
ее боголюбие старица Нимфодора!
   - Вот это званье-величанье! Кошмар! - насмешливо восхитился мичман. - Как
наш боцман говорил:  и  навхрест  и  навпоперек,  вперехлест  и  через  клюз
обратно!
   - Ох! - вздохнул  отчаянно  капитан  и  сказал  тихо  Птухе:  -  Вы  хоть
помолчите, мичман. Не дразните собак.
   Старица не вышла на крыльцо - ее выволокли два дворовых парня  в  большом
кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А в
кресле  скрючилось  что-то   маленькое,   высохшее,   горбатенькое.   Черная
монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как  на  вешалке,  а  под
монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших  глазах  -
отречение от всего  земного,  провалившийся  беззубый  рот  обтянули  тонкие
черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.
   "Трухлява владычица ново-китежская,  -  подумал  капитан.  -  Недолго  ей
жить".
   За  спинкой  кресла  встали  две  монашенки,  с   ликами   постными,   но
раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой.  Одна  раскрыла  над
головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая  начала  смахивать  Нимфодору
кружевным веером, хотя на улице было не  жарко.  Капитан,  летчик  и  мичман
снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа  сообщение  с
миром.
   Будто  порыв  сильного  ветра  пролетел  по  посадничьему  двору.  Ратных
удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, - все упали  на  колени,  уткнув
носы в землю. Видны были только спины  -  сермяжные,  дерюжные,  холщовые  в
заплатах.
   - Надо же! - громко удивился Сережа.
   Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:
   - Встаньте, спасены души. Благословение мое  на  вас,  Голос  у  нее  был
беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с колен.
Старица
   повернулась к посаднику.
   - Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?
   - Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! - поклонился Густомысл.
   - Забыл, какой удел ей готовим? Под замком  ее  держи.  Окромя  церкви  -
никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и твою
ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая  не  гнется,
по той топором! Парой лаптей меньше - не велик убыток.
   По толпе прошел задавленный ропот. Старица  подняла  проклинающе  руку  и
рыкнула неожиданно густым басом:
   - Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в  репьях,  живете!
Знаю, на какую сторону отвалиться  мечтание  имеете!  В  мир  вас  тянет,  к
сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ в
скверну мирскую не пущу!
   - Крепко на пушку берет! - покрутил головой  Птуха  и  спросил  стоявшего
рядом посадского: - А может, она у вас сильно психическая?
   Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:
   - В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама  в  соблазнах
мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все  тайности  ваших
хором. Сама ты сладкие  заедки  мирские  жуешь,,  винцо  мирское  сладенькое
тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!
   - Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? - заревел посадник.
   - А когда я тебя боялся? Вот я!
   Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из
тугих  мускулов.  Таких  в  народе  дбужильными  называют.  На  голове   его
переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками. Лицо
дерзкое, человека на все способного,  в  багровых,  гноящихся  ожогах.  А  в
глазах отвага затаенных мыслей.
   - Опять ты, Алекса Кудреванко? - опешил посадник. - Давно  тебя  повесить
собираюсь, да все забываю.
   - А я напомню. На! Вешай!
   Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе  уперши  руки  в  бока.
Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:
   - Кто это? Откуда?
   - Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет  и  бунт  всенародный  кипятит!
Тысячу, чай, плетей на спине носит.
   - Снова кнута захотел?  Прикажу  стегать,  пока  свеча  горит!  -  заорал
Густомысл, пуча глаза.
   - Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!
   - Рцы дале, спасена душа, - донесся спокойный голос старицы.  -  Чай,  на
работу свою солеварную жалиться будешь?
   - Буд