, и Благовестнику  тоже  Нимфодора  приказала
язык вырвать. Зачем народ на бунт звал? Никто толком не  знал,  сколь  веков
назад его отлили, такой он древний, а старица велела его на деньги перелить.
Старые-то деньги, из мира привезенные, поистерлись и  поистерялись.  Было  у
нас вече, да оплыло! Окняжили верхние  люди  Ново-Китеж.  Вот  и  разделился
Ново-Китеж на сидней и дырников. Сидней  не  так  много,  а  дырников  полны
посады. Сидням в Ново-Китеже любо, а дырники мечтание  имеют  через  дыру  в
мир, на Русь, обратно уйти от беспощадного тягла.  Одначе  дырникам  даже  и
кричать об этом не позволяют, враз слова обратно в глотку вобьют!
   - Видали мы в городе парней с рожами сытыми, в хороших кафтанах.  Они  на
дырников в драку лезли, - сказал капитан.
   -  Холуи  детинские!  -  крикнул  Истома  с  неожиданной   ненавистью   в
васильковых глазах. - Дворня посадника и стар'ицы, а еще братовья  да  родня
стрельцов. Всегда сыты, пьяны, на плечах добрые кафтаны!
   А поп, бесстыдный, наглый, вдруг захохотал зычно:
   - Богато в Детинце живут! Из мира волокут им для тела всякое роскошество,
для пуза сладкоядение, для очей отраду! Девки и бабы детинские  нарядятся  в
мирское да  и  любуются  в  глядельца  стеклянные*.  Нимфодоре  зонт,  вишь,
понадобился и махалка для прохлады, а посаднику труба дальнозоркая да черные
блескучие дьяволовы копыта на ноги. Чего в Детинце  нет?  Все  есть!  Эх,  и
живут!
   * Зеркала (устар.).
   - А на посадском народе теперь  облога  белым  железом  лежит,  -  горько
сказал Истома. - И в городе, и в деревнях на все облога: и на курицу,  и  на
собаку, и на кошку. Зимой прорубь в озере сделаешь,  воду  брать,  и  за  ту
щепотку белого железа в Детинец  неси.  А  еще  огульные  работы  придумали.
Выгонят стрельцы весь посад или всю деревню,  всех  без  разбора,  огулом  и
ведут в Ободранный Ложок. Сказано же: огульная работа! А старица  говорит  -
богова работа. Не пойдешь - стрельцы семь  шкур  спустят,  а  на  Ободранном
Ложке с тебя восьмую шкуру сдерут! Из последних  сил  выбьют!  Горше  адовой
муки тот Ободранный Ложок. Сколько там душ загубили! Возами мертвецов  возят
в тайгу, на древнее кладбище, а  теперь  там  такое  кладбище  -  глазом  не
окинешь. На городских кладбищах запрещено тяглецов умерших  хоронить,  чтобы
бабьего воя не было.
   - Не гневи,  Истома,  господа  вседержителя  роптанием  своим.  Благостно
живем, по преданиям дедов и прадедов наших! - умильно  возвел  поп  глаза  к
потолку. - И вот вам весь сказ:  про  белое  железо  и  про  заворуя  Ваську
Мирского. Не бывать бунтам противу Детинца!
   - Пес ты старый, глухой, слепой и  бесчухий!  -  вскричал  Истома.  -  Не
загадывай, поп! Таскал волк, потащут и  волка.  Узришь  ты  бунт!  На  щепки
Детинец разнесут!
   Но упившийся поп уже спал, положив голову на стол.
   - В жизни не слыхал такого  популярного  доклада,  -  мрачно  ухмыльнулся
мичман, глядя на попа. - Бурные аплодисменты! Все встают.
   Истома бесцеремонно сдернул "докладчика" с лавки  и,  подсаживая  в  зад,
затолкал его на полати. Увидев, что и Сережа спит,  полулежа  на  лавке,  он
осторожно поднял ноги мальчика на лавку, сунул  ему  под  голову  засаленную
подушку и накрыл своим кафтаном.
   Глава 7 НОЧНОЙ РАЗГОВОР
   Где деготь был, там след останется. Пословица
   1
   Косаговский, нагнувшись к чадику, с растерянной какой-то  улыбкой  глядел
на листочек, только что вытащенный им из кармана кителя.
   - Что это у вас? - спросил капитан.
   -  Календарный  листок.  Дома  сорвал  и  в  карман  положил.  На  листке
кроссворд, думал в Балашихе буду решать.
   Ратных наклонился, через плечо  летчика  взглянул  на  листок  и  покачал
головой.
   - Всего суток пять, как мы с Забайкальской выехали на рассвете, а событий
и приключений на целый роман.
   Виктор перевернул листок, и капитан прочитал на обороте:
   - "Как хранить зимние вещи" и "Как делать рисовый пудинг".
   - Как раз то самое, что нам нужно! - мрачно сострил Птуха.
   - Погодите, Федор Тарасович. Тут есть еще "Исследование галактики".
   Капитан обернулся - его тронули сзади за локоть. Это был Истома,  куда-то
уходивший.  Странный  взгляд  юноши,  тревожный  и   торжествующий,   удивил
капитана.
   - Вы что-то хотите сказать нам, Истома?
   - Есть у меня белое железо, - шепнул юноша, взглянув опасливо на  полати,
где храпел поп. - У соборного протопопа чуток достал. Пробую вапу*  из  него
сделать. В боковушке своей от деда прячу. Вот!
   * Вапа (устар.) - краска.
   Истома положил на стол кожаную затяжную кису.  Растянув  ее,  высыпал  на
ладонь капитана сероватую металлическую крупу.
   - На махорку-полукрупку похожа, - удивился мичман.
   Металл не блестел, словно пыльный,  не  производил  впечатления.  Крупные
зерна были круглые, скатанные. Капитан взял  зернышко,  покатал  в  пальцах,
прикусил зубом.
   - Я так и  думал!  -  сказал  он  и  часто  задышал.  -  Давайте,  Виктор
Дмитриевич, Сергунькин нож и кислоту. Он словно в воду  глядел,  пригодилась
его кислота.
   Сережиным ножом зачистили большое зерно и стряхнули на него со стеклянной
палочки каплю кислоты. Металл не изменился.
   - Так и есть, язви его! Платина! - сказал торжествующе капитан.
   Слово упало  в  тишину  тяжело,  как  тяжел  был  и  сам  металл.  Мичман
осторожно, почтительно взял с ладони капитана самородок и понюхал его, будто
у благородного металла должен быть свой, особый запах.
   - Платина! - с уважением повторил он. - Это же кошмар!
   - Крупные  самородки  старатели  зовут  шарашками,  а  крупу  помельче  -
блошками, - передвигал капитан по ладони зерна платины. - И я голову даю  на
отсечение, что это та самая платина, о которой  я  вам  рассказывал,  Виктор
Дмитриевич. Та, что братчики через границу  несут.  Такая  же  обработанная,
скатанная, аллювиальная.
   В окно вдруг постучали, и невнятный голос  крикнул  что-то  с  улицы.  На
дворе залаял Женька.
   - Кто это? - насторожился капитан.
   - Обхожие стрельцы приказ дают гасить печи и огни, от  пожару.  -  Истома
задул чадик. - Да и поздно уже. Скоро первые кочета запоют.
   - Выйдем во двор. Поговорить надо, - сказал Ратных.
   2
   На дворе навстречу  им  обрадованно  бросился  Женька.  Над  Ново-Китежем
висела зеленая луна. Скупо тлели в городских избах лучины и чадики  и  гасли
один за другим. Только в Детинце не  гасли  окна.  Немую  тишину  всколыхнул
вдруг жалобный, отчаянный крик. Грабят кого-нибудь или убивают? Но никто  не
откликнулся на призыв о помощи, не щелкнула ни одна щеколда. Только стрельцы
на стенах Детинца  начали  протяжную  перекличку,  возглашая  славу  русским
городам.
   - Сла-авен!.. - кричал  невидимый  в  ночи  стрелец,  постукивая  древком
бердыша в бревенчатый настил стены. - Славен город Вязьма!
   Крик замер где-то далеко в тайге. И тотчас закричали другие голоса:
   - Славен город Тула!.. Славен город Рязань!..
   - Триста лет в памяти названия городов хранят, - тихо сказал Ратных
   - Да, триста лет, -  так  же  тихо  откликнулся  Косаговский.  -  Изучаем
галактику, на подводных лодках плаваем, на самолетах летаем, Сережка на Марс
собирается лететь, а здесь жизнь остановилась на древнем  веке.  Здесь  часы
истории  пошли  назад,  вернулось  далекое  прошлое  и  стало  настоящим.  А
выберемся ли мы отсюда, из этой могилы?
   - Верно говоришь, брат. Могила, - тоже тихо, печально заговорил Истома. -
Запсовели, заматерели мы здесь в преданьях  древних  да  уставах  старинных.
Тайга стеной нас обступила,  стережет  нас  Прорва  смрадная,  отпевают  нас
волчьи песни, и леший через плетень смотрит. Истинно могила!
   Капитан спокойно почесывал за ушами замершего от счастья Женьки. Вдруг он
резко оттолкнул собаку.
   -  Побольше  бодрости  и   уверенности,   Виктор   Дмитриевич,   поменьше
безнадежности! - недовольно и строго сказал  Ратных.  -  Платина  мне  глаза
открыла. Платина та самая, приметная. Значит,  мы  в  Советском  Союзе.  Это
главное! Значит, под ногами у нас наша, советская земля, и  власть  наша,  и
народ наш. Должны мы его вывести из этого векового плена. А с народом  и  мы
выйдем
   - Я и говорю! - весело согласился Птуха
   - Ниточка есть, должен быть и узелок! Платину  здесь  начали  добывать  и
выносить в мир, по моим подсчетам, в конце тридцать восьмого,  а  вернее,  в
начале тридцать девятого года. Два года  этим  занимаются.  А  мы  наблюдаем
случаи переноса платины через границу тоже  два  года.  Вот  и  связаны  два
конца, и получился узелок! Это еще не все. Мичман, у вас,  кажется,  спичких
остались?
   Капитан вытащил из кармана гимнастерки окурок и поднес  его  к  зажженной
спичке. Все увидели золотое клеймо "Бр. Лапины. Харбин".
   - Откуда это у вас? - заволновался Косаговский.
   - В алтаре древней таежной церкви нашел. Близ нее стрельцы меня схватили.
Как видите, следочек не обрывается, а дальше идет. В Харбин след идет! А кто
из Харбина сюда ходит? Платину мы на убитых братчиках находили. Люди  майора
Иосси сюда приходят, вот кто.
   - Тю! Это, значит, мы здесь  на  взрывчатке  будем  сидеть!  -  сказал  с
беспокойством мичман. - Узнают братчики, что мы здесь, и вдребезги нас'
   - Опасность большая, - серьезно  ответил  капитан.  II  вдруг  глаза  его
блеснули под луной. - А разве мы здесь одни? С нами Будимир  Повала,  Алекса
Кудреванко, Пуд Волкорез, весь народ посадский! И прямой опасности пока  что
нет, потому что и братчиков сейчас нет в Ново-Китеже.
   - Братчиков нет в городе!  -  уверенно  сказал  Косаговский.  -  Помните,
Степан  Васильевич,  после  нашего  допроса  в  Детинце  Нимфодора   сказала
посаднику, что, мол, не они будут  решать,  как  с  нами  поступить.  Кто-то
другой это будет решать. Вы понимаете, конечно, о чем я говорю.
   -  Очень  хорошо  понимаю!  Есть  в  Ново-Китеже  кто-то,  кому  послушно
подчиняются и самодержавная старица, и  посадник,  и  вся  Верхняя  Дума.  А
разгадка всему этому там! - показал капитан на Детинец, на  негаснущие  окна
терема. - И тайна Прорвы там. Есть у старицы карта прорвенских троп.
   Словно услышав капитана, терем  откликнулся  негромким,  тягучим  хоровым
пением. Печальный напев плыл в воздухе, как ладан.
   - Нимфодора с  монашками  молится,  вечерню  поют,  -  тихо,  со  страхом
проговорил Истома.
   Глава 8 ПЕРВЫЙ ГОЛ
   - Вам нравится эта страна, сэр?
   - Вовсе не нравится, - послышался ответ.
   Чарлз Диккенс, "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита"
   1
   Сережа почувствовал, что  задыхается,  и  проснулся.  Лавки  были  пусты:
старшие уже встали и ушли из избы.
   В жерле печи полыхал жаркий огонь. Вошел Истома, с грохотом бросил на пол
охапку дров, постучал ухватом по полатям:
   - Слезай, дед, печь буду топить. Угоришь!
   - Ничего. Я  привычный.  -  Савва  свесил  с  полатей  голову  и  сердито
посмотрел на Сережу. - Ты, псёнок, угоришь, а меня  угар  не  имет.  Горести
дымные не терпев, тепла не видати.
   Поп сменил Истому у печи и начал кухарить, двигая в  пламя  горшки.  Печь
разгоралась, дым хлынул в избу, потянулся к открытой двери  и  к  волоковому
окну*, прорезанному почти под потолком. Но тяга была плохая. Поп, освещенный
ярким пламенем из печи, стоял  невозмутимо,  опершись  на  ухват,  а  теплый
пахучий дым клубился вокруг него, как волнующееся море, поднимаясь до  плеч.
А затем захлестнул и его голову.
   * Волоковое окно - отверстие для дыма в курной избе.
   Сережа мучительно закашлялся и стремительно выбежал из избы.
   Капитан, Виктор и мичман сидели на завалинке и тихо о чем-то беседовали.
   Виктор  указал  Сереже  на  висевший  около  крыльца   смешной   глиняный
умывальник-чайничек, носик с одной стороны и носик, с другой.  Рядом  стояла
кадка с водой;
   в ней плавали две лучинки крестом: чтобы черт в кадку не влез.
   - Умывайся скорее. Ждем тебя завтракать.
   На земле у их ног на разостланной дерюжинке лежали толстые ломти хлеба  и
стоял глечик с молоком. Топка по-черному заставила их завтракать во дворе.
   С умыванием получились сплошные неприятности. Умывальник-чайник  оказался
с норовом, лил воду нехотя. Сережа  подставил  под  носик  голову,  наклонил
умывальник. Вода потекла по шее и по ложбинке на спину. Сережа  вздрогнул  и
рассердился.  Как  будущий  исследователь   Марса,   он,   конечно,   должен
закаляться, но он терпеть не может, когда холодная  вода  льется  по  спине.
Спина сразу покрылась гусиной  кожей.  А  мыло,  разве  это  мыло?  Грязная,
вонючая смесь топленого бараньего сала с золой и  щелоком.  От  такого  мыла
нестерпимо защипало все ссадины и царапины на лице и на руках. И  полотенце,
как наждачная бумага, толстое, жесткое, царапает кожу.
   Позавтракали быстро.
   На крыльцо вышел Истома, и капитан обратился к нему:
   - В какой стороне Кузнецкий посад? Найдем мы туда дорогу?
   - На берегу Светлояра церкву  с  зеленой  маковкой  видишь?  Это  и  есть
Кузнецкий посад. Там сейчас, чай, одни бабы.  Кузнецов  на  огульные  работы
выгнали, в Ободранный Ложок.
   - И посадского старосту Будимира Повалу тоже?
   - Старосту на работы не  гоняют.  Капитан  встал  с  завалинки,  подтянул
сапоги и сказал Птухе:
   - Пошли, мичман.
   - Есть! Берем пеленг на церковь с зеленой маковкой! -  понимающе  ответил
Птуха и подмигнул Сереже.
   Они с капитаном вышли за ворота и с места взяли быстрый, крупный шаг.
   - Зачем капитану кузнецы понадобились? - спросил Сережа брата.
   - Подковать кое-кого надо, -  улыбнулся  загадочно  Виктор,  поглядел  на
брата пристально, с нежностью и вдруг горячо прижал к себе.
   А Истома положил на плечо мальчика легкую руку:
   - Нравится тебе, отроче, наш град богоспасаемый?
   - Вообще-то меня Сережей  зовут,  а  не  Отрочем.  А  город  ваш  мне  не
нравится. У нас лучше.
   Глаза Истомы стали печальными, но он ничего не ответил.  Они  с  Виктором
ушли в боковушку, где  Истома  жил  и  писал  иконы.  Сережа  остался  один.
Тоскливо  стало  на  душе.  Сел  на  большой   приворотный   камень.   Сидел
понурившись, в глазах под  пушистыми  ресницами  были  тоска  и  недоумение.
Казалось бы, радоваться надо - он стал  героем  настоящего  приключенческого
романа. Словно уэллсовской машиной времени перенесен он в древние времена. А
радости  все  же  нет.  Неприятно,  неуютно  в  этих  древних  временах!   В
исторических романах  древние  времена  нарядные,  яркие,  веселые:  терема,
разукрашенные, как игрушки,  цветные  бархатные  кафтаны,  шелковые  девичьи
сарафаны, звон сабель, блеск лат и щитов, все такие  храбрые,  великодушные,
добрые. А здесь грязные лапти, рваные дерюги и сермяги,  грязь,  вонь,  злые
лица, злые голоса, и  все  какие-то  робкие  покорные,  даже  противно!  Еще
спрашивают, нравится ли ему этот город. А какой же это город? Магазинов нет,
кино нет, не видно ни одной антенны, значит, и радио нет.  Ни  трамваев,  ни
автобусов, тащись по колени в грязи. А мороженое они небось никогда в  жизни
не ели. Электричества в избе нет, только чадик. Света мало, а в  носу  черно
от копоти. И полно тараканов, огромных, как сливы, нахальных.  Хлеб  кислый,
колючий, мыло вонючее, падалью пахнет.  А  если  начистоту  говорить,  жутко
здесь. Поп Савва все время шипит, псёнком называет, на базаре  палач  кнутом
людей бьет и виселица, а на ней удавленник висит.  А  вчера,  когда  шли  из
Детинца в попову избу, Женьку чуть  было  собаками  не  затравили.  Какие-то
мужики, пьяные,  мордастые  и  горластые,  вдруг  начали  созывать  собак  и
натравливать их на Женьку: "Пестряй!.. Терзай!..  Тявкуша!..  Пылай!..  Бери
мирского пса!.. Ату его!.. Взы!.." Из  всех  подворотен  и  калиток  вымчали
дворовые псы и  оравой  кинулись  на  Женьку.  А  он,  .добрый,  доверчивый,
проделал хвостом приветственную сигнализацию и заулыбался, перекосив нос. Но
от здешних собак благородства и рыцарства не жди. Всей  оравой  налетели  на
одного.  Женька,  храбрый  до  отчаянности,  до  глупости,  не  побежал,  не
зажмурился от страха,
   а сам кинулся навстречу врагам. Его тотчас сбили, начали рвать  за  бока,
за ноги, за уши. Он все  же  отбился,  поднялся  потрепанный,  искусанный  и
беззвучно оскалил белозубую пасть, ожидая нового нападения. И быть бы Женьке
загрызенным, если бы дядя Федя и  бородатый  кузнец  камнями  и  палками  не
разогнали трусливых псов.
   Храбрый, верный пес растянулся у ног Сережи. Лежа на боку, вытянул в одну
сторону все четыре лапы, а  лапы  дергаются  судорожно,  ходят  мускулы  под
кожей, веки часто-часто дрожат. И тоненько тявкает во сне. Видно, и  во  сне
сражается с подлыми ново-китежскими собаками.
   Нет, плохо жить в древних  веках!  Взял  бы  и  убежал  на  свою  веселую
Забайкальскую улицу. А попробуй  убеги!  Кругом  тайга  загадочная,  темная,
сырая, а еще Прорва какая-то непроходимая. Даже капитан, Виктор и дядя  Федя
призадумались, невеселые ходят. Дела неважные, прямо надо сказать. А все  же
они с Женькой  и  вида  не  подадут,  что  порядком-таки  напуганы.  Они  же
настоящие мужчины!
   - Карамба! Разлегся, и горя тебе мало! -  сердито  толкнул  Сережа  ногой
спящего Женьку. - Пошли куда-нибудь!
   2
   На  дворе  ничего  интересного  не  было.  Заглянул  в  бочку  -  пустая,
попробовал покатать колесо - тяжелое  и  грязное.  Вот  тощища-то!  И  вдруг
вспомнил о футбольном мяче. Побежал в избу, заставил Виктора надуть  мяч  (у
него это здорово получается!) и, выбежав на двор,  для  начала  дал  хорошую
свечку. Мяч весело прозвенел под ударом и взлетел  вверх,  тугой,  нарядный,
ярко-желтый. Приняв свечку, ударил в стену - стена  отпасовала  мяч,  ударил
второй  раз  -  и  увидел  мальчишечью  голову,  высунувшуюся   из-за   косо
повешенного полотнища ворот. Заметив, что Сережа смотрит на него,  мальчишка
показал язык и спрятался, но скоро опять высунулся.  Сережа,  прижав  мяч  к
боку, пошел к воротам.
   Мальчишка не убежал, только  зажмурил  глаза,  замерев  от  страха  перед
мирским поганцем. Паренек был крепенький, налиток, такого о камень бей -  не
расшибешь, от такого и мороз отскакивает. И смешной очень! На  лице  крупные
красные веснушки, брови  выгорели,  их  и  не  видно  почти,  а  нос,  такой
курносый, что из ноздрей хоть стреляй, как из двустволки. Был он бос,  но  в
меховой ушанке.  Одно  ухо  ее  торчало  вверх,  другое  болталось.  Вылитый
лопоухий заяц! Посконная рубашонка подпоясана  высоко,  почти  под  мышками,
мочалой. Под рубашкой выпячивалось пузо. Сережа дружески ткнул  мальчишку  в
пупок:
   - Тебя как зовут, оголец?
   Мальчишка вздрогнул, еще крепче зажмурил глаза и ответил басом:
   - Митьша.
   - А меня Сережа. А сколько тебе лет?
   - Не ведаю. - Митьша осмелился открыть глаза,  грустные,  неулыбчивые.  -
Годам бог счет ведет.
   - А где ты живешь?
   - Эвон! - указал Митьша  на  полуразвалившуюся  избу  на  противоположной
стороне улицы.
   - Значит, ты с нашей улицы? А книжки у тебя интересные есть?
   - Не.
   - А ты читать-то умеешь?
   - По псалтыри кое-как бреду. Я одну зиму  только  учился,  буквы  учил  и
цифири.
   - А почему больше не учишься?
   - А на кой? Учатся только поповичи, чтоб попами стать. А простым людям на
что грамота? - Митьша запыхтел и сердито добавил: - В школе розгами дерут.
   Сережа свистнул:
   - Надо же! А за что дерут?
   - Для подспорья. А тебя в школе драли розгами?
   - Скажешь! Попробовали бы!
   К мальчишкам подошел Женька. Митьша  потянулся  было  погладить  его,  но
Женька зашипел, сморщив черный нос, обнажив залитые слюной  клыки.  Повернув
голову к Сереже, пес посмотрел на него с бесконечной преданностью, любовью и
обожанием: вот, мол, кто мой друг и хозяин!
   - Ты, Митьша, никогда так больше не  делай  -  укусит.  Женька  с  высшим
образованием. А что у тебя в кулаке зажато?
   Митьша разжал кулак.  На  ладони  его  лежал  пустой  спичечный  коробок,
выброшенный ночью Птухой.
   - Что глаза пялишь? Завидно, чай? Ни у кого такой нет. Отымать будешь,  в