ухо дам!
   - Эх ты, чудик-юдик! - засмеялся Сережа и швырнул об землю  подпрыгнувший
мяч. - Давай в футбол играть. Умеешь?
   - Какой футбол? Как играть?
   - Ногами. Становись в ворота, я буду бить, а ты не пропускай.
   Митьша посмотрел на свои расчесанные, в цыпках босые  ноги  и  решительно
подтянул штаны.
   - Давай!
   Он встал в поповских воротах, разведя руки и растопырив  ноги,  будто  не
пускал в ворота корову. Но от мяча, пробитого Сережей, шарахнулся в сторону.
   - Гол! - закричал Сережа. - Первый гол в Ново-Китеже!
   Он пробил по воротам еще раз, еще и еще раз, пробил десять, двадцать раз,
но ни одного .мяча Митьша не задержал. Он испуганно жмурил глаза  и  пятился
от пролетавшего мяча.
   - Фиговый из тебя вратарь, - поставил Сережа ногу на мяч.  -  Давай  я  в
ворота встану, а ты бей. Ну, наподдавай!
   Много раз пробил Митьша по воротам, но все  мячи  были  или  отбиты,  или
пойманы Сережей. Митьша рассвирепел. Он сердито сопел, то и дело  подтягивал
штаны, трепыхал ушами шапки, оббил и о мяч и о землю пальцы ног, но  мирской
Сережка, словно колдун, ни разу не пропустил в ворота мяч.
   - Будя! - запаренно опустился Митьша на землю,  вытирая  вспотевшее  лицо
снятой ушанкой. - Не умею я в ваш футбол бить.
   - Научишься, - покровительственно сказал Сережа и замер, прислушиваясь.
   Издалека откуда-то доносились многие мальчишечьи голоса:
   - Это кто кричит?
   - Ребята посадские. На выгоне они,
   - Что делают?
   - Стрелки из луков пущают.
   - Можно посмотреть?
   - А чо нельзя? Пойдем!
   3
   На зеленевшем сочной травкой скотском выгоне толпились мальчишки.  Кто-то
из них, заметив Митьшу и Сережу, крикнул отчаянно, словно увидел пожар:
   - Робя, мирской идет!
   По земле затопали босые пятки, и через мгновение  звонкие,  взволнованные
мальчишечьи голоса послышались уже из-за ближнего сарая.
   - Экося, испугались, - сказал презрительно Митьша. -  Пожди  чуть,  я  их
позову.
   Он убежал, и вскоре ребята вышли из-за сарая. Подходили они к  Сереже  не
очень храбро, может быть,  и  повернули  бы  с  полдороги,  но  впереди  шел
уверенно, смело, видимо, их атаман и заводила, высокий кареглазый, скуластый
и бровастый мальчуган. Он был без шапки, и ветер трепал его  темные  волосы,
остриженные в кружок. Сережа сразу смертельно позавидовал ему. У кареглазого
не хватало двух передних зубов, и он на ходу с особым шиком плевал -  цыкал,
может быть на целых десять шагов. Да-а, это был высший класс!
   Ребята остановились в двух шагах  от  Сережи.  Некоторое  время  молчали,
настороженно разглядывая друг друга.
   - Как тебя зовут? - первым нарушил молчание Сережа, обращаясь к атаману.
   - Юрятка. А тя?
   - Сережка. Во что вы играли?
   - Мы не играли, не дети, чай. Стрелки мы пускали.
   - Покажи, как стрелы пускаете.
   Ему   никто   не   ответил.   Всех   заинтересовал   Женька,   диковинная
короткошерстая собака.
   - Гли! Как овца стриженая... Може, не собака?
   - Самая настоящая собака! - ответил Сережа. - Сейчас я  вам  покажу,  что
она умеет...
   Он подкатил к Женьке мяч и, подняв руку, приказал:
   - Стереги!
   Пес лег и замер, положив голову на мяч.
   - Попробуйте теперь взять у него мяч.  Только  не  советую.  Без  пальцев
останетесь. Смотрите дальше, программа продолжается!
   По команде Сережи Женька садился, ложился, вставал, давал голос  -  лаял,
приносил брошенную палку. Но особого интереса дрессировка Женьки не вызвала.
   - Пустая забава! -  пренебрежительно  сказал  Юрята.  -  Пес  должон  дом
стеречь, помогать пастуху стадо пасти, зверя в тайге гонять. Бездельный у тя
кобель, Сережка!
   Говорил Юрята шепеляво, на  месте  двух  передних  зубов  чернела  дырка.
Сережа снова позавидовал и, вздохнув, сказал:
   - Ты небось далеко плевать можешь? Как матрос! Можешь?
   - Гляди! На три сажени могу.
   Юрята плюнул, вернее, шикарно цыкнул через выбитые зубы, так, что  Сережа
глазам не поверил.
   - Теперь давай ты.
   Сережа  плюнул,  и  получилось  позорно.  Пришлось  подбородок   утирать.
Чувствуя, что авторитет его качнулся и интерес  к  нему  ослабевает,  Сережа
вытащил свое зажигательное стекло. Успех был потрясающий. Стекло вызвало  не
только удивление, но и суеверный страх.
   - Сткло-то, чай, колдовское! Без кресала, без искры огонь дает!
   Тощенький мальчишка  с  болячками  на  губах,  жевавший  льняную  макуху,
сунулся ближе к Сереже. В глазах его была унылая зависть,
   - Слышь, мирской, меняем твое сткло па ыакуху. Сладкая, страсть!
   - Погоди, Завид, - недовольно сказал Юрята. - Покажи еще чего, Сережка!
   Сережа вытащил нож, нажал кнопку - выскочило блестящее лезвие.
   Завид. завистливо засопел.
   Юрята восхищенно вздохнул:
   - Сделай еще раз!
   И еще раз  лезвие  спряталось  и  выскочило  от  легкого  нажатия.  Завид
по-воробьиному задергал маленькой сухой головенкой. В глазах его была уже не
зависть, а откровенная жадность.
   - Сережка, ты меня слушай, - с просительной улыбкой дернул  Завид  Сережу
за рукав. - Еще макухи принесу, домой сбегаю. И бабок двадцать гнезд* дам, а
ты мне нож. Согласный?
   * Гнездо - две бабки
   . - Отскочь, Завидка! - оттолкнул его Юрята.  -  Ко  всем  липнешь,  всем
завидуешь, жадная душа!.. Идем, Серьга, из луков стрелять.
   Ребята  стреляли  из  маленьких  луков  по  тоненьким  чурбачкам.  Сережа
осрамился: ни разу не попал в чурбачок. Он тоже  начал  сердиться,  поставил
толстый чурбан и крикнул с веселой злостью:
   - Это ваш посадник Густомысл. Стреляй!
   - Чего надумал! - попятились робко ребята, а Юрята повалил чурбан ногой.
   - Не ладно задумал, Серьга. Отцы наши люди малые, мизинные*, отдуют и нас
и их заодно батогами за такое глумство над посадником.
   * Мизинные люди (устар.) - люди простого звания.
   - АН стреляй! - закричал вдруг  с  яростью  Митьша.  -  Он  моего  батьку
нещадно кнутом бил и повесить на толчке грозился. Стреляй, говорю! - с силой
вбил он в землю чурбак.
   - Погоди! - схватил Сережа Митьшу за рукав. - Как твоего отца зовут?
   - Алекса Кудреванко, солевар он.
   - Я видел его вчера на посадничьем дворе, - взволнованно сказал Сережа. -
Храбрый! В него стреляли, а он убежал.
   - Знаю уж. Боюсь, поймают. - Неулыбчивые глаза Митьши засияли  гордостью.
- Он у меня такой: и черта с рогами не побоится.
   - А, чего там! Воткнись стрела каленая Густомыслу  меж  глаз!  -  крикнул
бесшабашно Юрята, первый пустив стрелу.
   Разом зазвенели тетивы других луков, заверещали летящие стрелы. Утыканный
ими, как еж, чурбан повалился на землю.
   - Карачун дуроумному Ждану Густомыслу! - запрыгал Юрята  на  одной  ноге,
размахивая над головой луком.
   После  победы  над  посадником  стрелять  больше   не   хотелось.   Тогда
заинтересовались футбольным мячом.
   - Пошто такой большой? - спрашивали ребята.
   - Ногами мутузить! - объяснил Митьша. - Серьга, показывай.
   - Идет! - охотно согласился Сережа. Он  положил  на  землю  свой  шлем  и
ушанку Митьши. - Это будут ворота. А правила такие...
   Через минуту по выгону запрыгал футбольный мяч. Женька с  шальной  мордой
метался меж ребятами, не зная, кого хватать. И вскоре раздался милый  сердцу
футбольных болельщиков ликующий вопль:
   - Тама!..
   Глава 9 ХУДОГ
   В его картинах благочестья нет...
   Дм. Кедрин, "Рембрандт"
   По правде, всех богов я ненавижу. Эсхил, "Прометей прикованный"
   1
   Рамы были сдвинуты в сторону, окна  открыты  настежь.  Истоме  был  нужен
свет.
   В простом черном кафтане, с узким ремешком на лбу, чтобы волосы не падали
на глаза, Истома был похож на мальчика, несмелого и застенчивого.
   - Это вапы мои, - показывал он на глиняные горшочки, кувшинчики и миски с
краской. - Это ярь зеленая, бакан  багровый,  бычья  кровь  пунцовая,  вохра
желтая да вохра жженая, вишневая. А еще сурьма, ею  же  детинские  жонки  да
девки брови чернят.
   - Где краски достаете, Истома?
   - Сам делаю. Коричневая - выварки лука, желтая -  из  березовых  листьев,
зеленая - из осоки иль конского щавеля. Вохра - из глины жирной, черная - из
ореховой скорлупы. А еще жженая кость,  настой  гвоздики,  ольховой  коры  и
чебреца. Живые и голосистые! На масле натираю, а которые на яйце.
   Он взял кисть, помял ее пальцами, готовясь писать, и снова отложил.
   В застенчивых глазах его появилась умная сосредоточенность.
   - Я так мыслю, что не в вапах суть.  Худог  душой  должен  писать,  а  не
вапой.
   Виктор посмотрел удивленно на  Истому,  потом  перевел  глаза  на  иконы,
написанные  им.  Их  было  много,  и  разных:   больших,   церковных,   выше
человеческого роста, и домашних, маленьких. И были все эти святые и угодники
не по-иконному живы, человечны, на  всех  ликах  не  святость  полоумная,  а
мирская, звонкая радость.
   - Вы большой художник, Истома! - искренне сказал летчик. - Это  вот  кто,
что за святой?
   - Святой целитель  Пантелеймон,  кроткий  угодник  божий,  -  откликнулся
Истома, не отрываясь от доски. Он  тоненькой,  как  игла,  кистью  выписывал
волос в бороде Христа.
   - Какой же это целитель кроткий? Не святой, а русский мужичок. Ему бы  не
ладан да молитвы, а чарочку винца да огурец соленый!
   - Мужичище-деревенщина и есть, - улыбнулся тихо Истома. -  Дрова  нам  из
тайги привозит. Стоял перед глазами, сатана, когда  я  святого  Пантелеймона
писал. Ошибку я дал.
   - Ошибка ли? А это, кажется, сам бог-господь  Саваоф?  Ишь  какой!  Морда
красная, бородища пышная, а губы злые, жадные. На облаках сидит, а облака  -
словно  мешки  с  мукой.  Мельник,  что  ли?  (Истома  не   отвечал,   хитро
посмеиваясь.) А это кто-то знакомый. Кто это?
   - Николай Мирликийский, угодник и чудотворец.
   - Шутите, Истома. Это  не  угодник,  а  негодник!  Где-то  я  его  видел.
Постойте-ка!.. Плешивый, борода  рыжая  до  глаз...  Не  борода,  а  собачья
шерсть! А глаза-то какие подлые! Такой никого, кроме себя, не любит.  Так...
так... так... Сейчас припомню... Вспомнил! Вчера  мы  его  на  улицах  и  на
толчке видели. За  сидней  кричал,  против  дырников.  Призывал  народ  нас,
мирских, бить. А ему самому бока наломали.
   -  Он  и  есть,  Патрикей  Душан.  Холуй  детинский,  главный  посадничий
подглядчик и наушник.
   -  Чудесник  вы,  Истома!   -   засмеялся   Косаговский.   -   Начальника
ново-китежского гестапо святым сделали. А  это  что  за  красавица?  -  взял
летчик в руки крошечную, со спичечный коробок, иконку.
   Это  было  тончайшее,  вдохновенное  произведение.  Милое  девичье  лицо,
печальное, о чем-то умоляющее, несмело смотрело на Виктора. Голубая жилка на
виске придавала лицу трогательную нежность.
   - Великомученица Екатерина это, - ответил Истома и начал бурно краснеть.
   - Это Анфиса,  -  с  тихим  удивлением  и  прорвавшейся  радостью  сказал
Косаговский.
   Рука  его,  державшая  иконку,  дрогнула.  Он  долго,  словно  не   желая
расставаться, ставил иконку на полочку и поднял глаза на Истому. Их  взгляды
встретились, и Виктор тоже стал медленно и густо краснеть.  А  когда  отвели
глаза,  оба  почувствовали,  что  узнали  тайну  друг  друга,  хранимую   от
окружающих.
   - Настоящий и большой вы художник, Истома, - услышал  свой  голос  Виктор
как-то со стороны и смутился, вспомнив,  что  он  уже  говорил  Истоме  эти.
слова. Поэтому поспешил добавить: - К нам, на Русь, надо вам выбираться.
   Истома, отвернувшись, глядел через открытое окно на Ново-Китеж. Поповская
изба стояла на взлобке, и город был весь перед глазами.
   - Во сне я вижу Русь и на яву  вижу,  -  грустно  сказал  юноша.  -  Зело
омерзело мне здесь. Жизнь аки бы паутиной  затянуло...  Тишина  безысходная.
Плетутся годы, а света все нет. Столетние сумерки...
   "Неспокойной души человек", - подумал любовно Виктор,  но  молчал,  боясь
нарушить мысли юноши. В раскрытое окно прилетели удары по футбольному мячу и
крики ребят.  Истома  закрыл  глаза  и  снова  медленно  раскрыл  их,  будто
просыпаясь.
   - Знаешь, о чем я думал?  Где  правду  искать?  Всюду  правду  терзают  и
мучают. У Степанушки Разина правда была, с нею мои пращуры  сюда  пришли.  А
где она теперь? Где? Попы  говорят:  у  бога  правда.  Искал  я  ту  правду.
Молился, бил в половицы лбом, от молитв на лбу шишки были. Не нашел правды и
у бога.
   Истома встал и поднял с пола острый  топор.  Взявшись  обеими  руками  за
обух, начал  осторожно  стесывать  с  ясеневой  доски  ему  одному  заметные
неровности.
   - А теперь не знаю, - сказал он растерянно и опустил топор. -  Теперь  не
знаю, что делать. То ли в монахи постричься, схиму принять, то  ли  на  всех
богов с топором идти?..
   Он подошел к иконе Саваофа, положив топор на плечо.
   - Вседержитель всемогущий и всемилостивый! Тыщи свечей тебе люди спалили,
пуды ладана сожгли, ниц перед тобой падали, а ты  протянул  свою  всемогущую
руку в их защиту?
   Саваоф, дородный, сытый, красномордый, смотрел на Истому в упор,  сердито
выкатив голубые глаза и крепко поставив босые ножищи на облака,  похожие  на
мучные кули.
   - Народ перед тобой в землю лбами бьет, а ты ему кнут,  плаху  да  гнилые
ямы на Ободранном Ложке даешь. Народ  без  соли  изнывает,  а  ты  всю  соль
детинским  верховникам  отдал.  Остались  народу  соленые  слезы.   Расселся
моленый, хваленый, с иконы слезать не хочешь!  Не  бог  ты,  а  обманщик!  -
закричал Истома, замахиваясь топором. - Расшибу! В щепки тебя!
   По лику бога-отца запрыгали тени, будто он сморщился от страха.
   - Истома, не надо! - схватил Виктор юношу за руку. - Узнают...
   - Узнают, так сёдни же на толчке удавят. Он  измученно  улыбнулся.  Глаза
его потухли, в них опять была печаль. Косаговский смотрел на него удивленно.
Он не ожидал такого взрыва  страстных  чувств  от  мягкого,  нешумливого  со
всеми, кроме деда, ласкового юноши.
   2
   На дворе послышался пьяный голос попа, и вскоре он вошел в боковушу.  Его
шмыгающие, хитрющие  глаза  с  подозрением  уставились  на  мирского,  потом
перешли на Истому. Юноша стоял около большой иконы божьей матери. Не  глядя,
на ощупь, выбрал из букета кистей,  стоявших  в  кувшине,  тоненькую  кисть,
макнул в краску и двумя быстрыми мазками вложил в глаза богородицы суровость
и гнев.
   Поп Савва пьяно всплеснул руками:
   - Охти, владычица! Не бывало допреж сего в обычае. Положено у  богородицы
глаза  писать  заплаканные,  от  скорби  немые.  Изошла  слезами  от   горя,
всемилостивая. А у тя не печальница, а баба ядреная!
   Виктор посмотрел на икону и подумал: "Поп хоть и пьян, а видит зорко.  Не
вышло и в самом деле у Истомы скорбной, тонколицей богородицы".
   С иконы глядели не скорбные, а бойкие, умные глаза, черненькие,  круглые,
как у соболихи. Не печальница, а крепкая, как грибок,  бабеночка,  властная,
матёрая. Лицо широкое, умное и суровое, на щеках горячий  пунцовый  румянец.
Такие в Древней Руси, в лихие годины шли на стены осажденного  города,  лили
на врага кипящую смолу, камни бросали, а то и бердышом махали.
   - Тьфу! - плюнул с омерзением поп. - У тебя  не  матерь  бога  нашего,  а
торговка базарная Дарёнка!
   Виктор вспомнил вчерашнюю драку на толчке,  поднятый  в  яростном  взмахе
лоток, разлетевшиеся во все стороны пироги и скрыл под  пушистыми  ресницами
веселую усмешку.
   - На еретичку дырницу Дарёнку, бунтовщицу ведомую, православные  молиться
будут? - заорал поп, тряся толстыми щеками.  Он  налетел  на  отвернувшегося
внука и замолотил в его спину кулаками. - Выбью дурь! Выбью! Прокляну!
   Савва вылетел из боковушки, толкнув появившегося в дверях Птуху.
   - С якоря сорвался, всечестной отче?  -  раздраженно  крикнул  ему  вслед
мичман, но, увидев богородицу, притих и медленно пошел к иконе.
   Разглядывал ее долго,  то  отходя,  то  приближаясь,  склоняя  голову  то
вправо, то влево. Наконец сказал восхищенно:
   - Кошмар, до чего похожа Дарёнка! Истома, друг, подари мне этот  портрет,
а я его Даренке поднесу. Вполне джентльменски получится!
   - Это, Федя, икона богородицы, называемой "Утоли моя печали".
   - Чего-чего? - Под глазами и на висках  мичмана  собрались  хитренькие  и
веселые морщинки. - Ха! Слышали? Дарёнку  в  богородицы  произвели.  А  что?
Бабонька она такая, что и впрямь - унеси мою  печаль!  В  городе  сейчас  ее
встретил. Буду ей помогать пирогами на толчке торговать.
   - Нэпманом решили сделаться? - засмеялся Косаговский.
   - Скажете! - ответил обиженно  мичман.  -  Буду  ее  охранять.  Мордастые
парни,  Душановы  псы,  начали  интерес  к  ней  проявлять.  Ближе,  чем  на
кабельтов, жлобов к ней не подпущу... Пойдемте во двор, Виктор Дмитриевич. У
нас гости.
   3
   Во дворе на рассохшейся бочке сидел капитан и щепкой счищал уличную грязь
с брезентовых сапог. На тележных колесах  разместились  не-разлей-вода  Псой
Вышата и Сысой Путята. Рядом, опираясь на рогатину, стоял  староста  лесомык
Пуд Волкорез.
   - Как погуляли? - спросил значительно Косаговский.
   - Погуляли! - мрачно откликнулся Птуха. - Ходили, жизнь  здешнего  народа
изучали. Для кино бы снять такую жизнь! Трущобы Чикаго в двух  сериях!  Люди
тощие, свиньи тощие, собаки и те тощие, только тараканы да  детинские  жлобы
жирные.
   - Наше житье - как встал, так и вытье, - вздохнул покорно Сысой.  -  Одно
нам осталось - на брюхо лечь да спиной прикрыться.
   Не поднимая головы, по-прежнему счищая грязь с сапог, капитан сказал;
   - Из Кузнецкого посада мы пришли, от Будимира  Повалы.  Большой  разговор
был. Во всех посадах кричат о выходе  на  Русь.  Готовы  драться  за  выход.
Рассердился народ!
   - Люди накачаны, как торпеды, до полного давления, - подхватил его  слова
Птуха. - Нужна только команда.
   Волкорез переступил с ноги на ногу и глухо проронил:
   - Рогатиной и топором с Детинцем будем разговаривать. Аль мы не разинские
внуки?
   А Сысой Путята робко, еле слышно сказал:
   - Пробовал уж Василий посады на бунт поднять, а  что  получилось?  Власть
старицы свалить - не мутовку облизать.
   - Не было тогда бунта!  -  горячо  вступился  Истома.  -  Стрельцы  ночью
налетели и у бунта голову отрубили, Васю в снежную могилу загнали.
   - Вот именно! - кивнул Ратных. -  Восстание  было  обезглавлено  в  самом
зародыше. А если посады  поднимутся  дружно,  организованно,  Детинец  будет
взят. Я в этом уверен!
   - Про братчиков не забывайте, - напомнил Косаговский, нахмурив  брови.  -
Это союзники Детинца.
   Капитан отбросил щепку, сказал решительно:
   - Нам лишь бы получить в руки карту Прорвы. Мы пошлем гонцов  на  Большую
землю, оттуда пришлют нам военную помощь, и тогда нам никто  не  страшен.  А
про братчиков они знают,  -  указал  он  глазами  на  новокитежан.  -  Я  им
рассказал.
   - Знаем! - сказал Волкорез. - Спешить надо, пока братчиков в городе  нет.
Против их пищалей скоропалительных нам не выдюжить.
   - Вот как спешить нам надо! - Ратных провел пальцем по горлу. - А  сможем
мы поднять посады в считанные дни? Удар нужен дружный, силой  всех  посадов.
Вот о чем нам сейчас надо думать и говорить с людьми.
   Псой Вышата хлопнул ладонями о колени и вскочил с колеса.
   - Много мы думали, во весь ум думали,  много  говорили,  а  когда  же  за
топоры возьмемся?
   Он так лихо поддернул короткие мохрастые штаны, что Птуха,  не  выдержав,
засмеялся:
   - Кошмар! Вылитый витязь в тигровой шкуре!
   - С одним топором, Псой, на Детинец полезешь?  -  тихо  спросил  приятеля
Сысой. - А детинские почнут со стен горячую смолу лить, кипятком шпарить, из
пищалей бить. Они за стенами, а у нас никаких приступных мудростей  нет:  ни
щитов тесовых, ни лестниц осадных, ни гуляй-городов.
   - Не бойся, Сысой, расколем Детинец, как орешек! - весело закричал Птуха.
- Только скорлупки полетят! А взрывчатка на что?
   - Думал я о ней, - сказал капитан. - Детонаторов у нас нет.  А  какой  от
нее толк без детонаторов? Как из мокрой глины пуля.
   - Будет толк! -  уверенно  возразил  Птуха.  -  Детонаторы  можно  черным
порохом заменить