дорога и чтобы духу твоего  до
утра, близко не было. Беги домой". Иван  возвратился, но  не надолго. Вскоре
вступил  он в  другой отряд.  Командиром в  нем был Голиков -  один  из  тех
недостреленных Денисовских советчиков, о которых я уже писал. В этом отряде,
превращенном впоследствии в полк, Иван и воевал до конца гражданской войны -
попеременно, то  в армии  Махно,  то в  Красной армии.  Когда Красная  армия
отступала,   полк   Голикова,  чтобы  не  уходить  далеко   от  своих  мест,
присоединялся  к  Махно,  сохраняя  при  этом  полностью  самостоятельность.
Красная армия возвращалась, возвращался  и  Голиков в ее состав. Поэтому все
голиковцы  после гражданской войны получили удостоверения красногвардейцев и
красных партизан, а махновцы - расстрелы и тюрьмы.
   Село  наше,  как  и  все  соседние  украинские  и  русские  села,  было
"красное".   Соотношение  такое.  У  красных,  к  которым  до  самого  конца
гражданской  войны  причислялась  армия Махно,  из  нашего  села служили 149
человек. У белых -  двое.  "Белыми"  в  наших краях  были болгарские  села и
немецкие колонии.
   О   борьбе  за   украинскую  независимость  и  украинских  национальных
движениях в  наших краях  было мало что известно.  Информация из Центральной
Украины  фактически  не  поступала.   Большинство  считало,  что  Украинский
парламент - Центральная  Рада и  устроивший монархический переворот "гетман"
Скоропадский - это одно и тоже.  Отношение и к Центральной  Раде и гетманцам
было резко  враждебное - считали, что они немцев привели. О петлюровцах,  по
сути дела,  ничего  не знали: "Какие  то  еще  петлюровцы. Говорят,  что  за
помещиков  держатся,  как  и   гетманцы".  Но   когда  явились  двое   наших
односельчан, которые побывали в плену у петлюровцев, где отведали шомполов и
пыток  "сичових  стрильцив", безразличие к петлюровцам  сменилось  враждой и
советская  агитация  против   "петлюровских  недобитков"  стала   падать  на
благодатную  почву.  Особенно  усилилась  вражда  к петлюровцам,  когда  имя
Петлюры  стало связываться  с Белопольшей. Рейд Тютюника рассматривался  как
бандитское нападение. Воевать всем надоело и  тех,  кто  хотел продолжать  -
встречало всеобщее недовольство, вражда.
   Иван вернулся в  начале 20-го года. Возвращение его домой живым,  можно
считать чудом. В конце 1919 года он свалился в тифе, где-то в районе Днепра.
Долго был без  сознания. Очнулся в каком-то сарае, на соломе. Кругом трупы и
люди в бреду - полный сарай. Ему  стало страшно: "Надо отсюда  выбираться" -
пронеслось в  воспаленном  мозгу.  И он  снова  потерял  сознание. Очнувшись
вторично,  попробовал  стать на ноги. Нет сил, не может  подняться. Пополз к
полуприкрытым дверям.  Выбрался  на улицу. Сыро, холодно. Но  и  в сарае при
плохо прикрытых дверях не теплее.
   -  Надо идти, куда-то идти.  Не  сидеть  на  месте.  Осмотрелся, увидел
короткую жердь.  Дополз. Взял ее в руки и с  ее  помощью  поднялся  на ноги.
Пошел.  Упал. Снова поднялся. Потерял  сознание. Сколько так  двигался  - не
знает.  Увидал  хату. Добрался до нее. Постучал. Вышла  женщина:  "Я бы тебя
впустила в хату погреться, так на тебе же вши, да еще и  тифозные. У тебя же
тиф. Я вижу. Зайди в гумно, я тебе принесу чего нибудь горячего поесть, да и
на дорогу чего-то соберу".
   Иван зашел в гумно, покушал горячего, и его снова сломил тиф. Несколько
дней пробыл на  гумне, приходя в сознание  лишь на короткие мгновения. Но он
был  не один. Женщина приходила  к  нему, приносила пить,  есть. Наконец  он
снова  пришел  в себя. Расспросил,  где находится и пошел по  направлению  к
дому. Отец потом, сопоставив  его воспоминания, пришел к выводу,  что шел он
около двух месяцев.
   Мы были  все в хате, обедали, когда появился  Иван.  Отец сидел лицом к
двери,  когда она открылась.  Лицо отца  исказилось  страхом и  отвращением:
"Выходь,  выходь! Скорей выходь. В конюшню выходь!" - наступал  он на Ивана.
Мы с Максимом вскочили,  подбежали  к отцу,  и я  вскоре понял причину столь
несоответствующего  событию  поведения  отца.  Шинель  Ивана   была  покрыта
сплошным  слоем  вшей.  Серой  массой  они  двигались,  копошились,  вызывая
отвращение и страх.  Около  двух  часов нам всем  троим пришлось  воевать со
вшами,  пока,  наконец,  вся  одежда  Ивана  оказалась  в  прожарке,  а  он,
стриженный и  вымытый,  одетый  в домашнее,  уселся за стол. Худобы  он  был
невероятной. На него было страшно смотреть. Виден был весь скелет. Казалось,
что и кожа, натянутая на  него, прозрачна,  просвечивается. Отец  налил  ему
борща и, глядя в лицо, ехидно произнес: "Да ты, сынок, порох нюхал, что ли?"
И действительно, у Ивана был срезан самый кончик носа.
   Оказывается в  одном  из боев у его винтовки  разорвало  затвор. Редкий
случай, что такое обошлось благополучно. Его не  убило, не  нанесло заметных
увечий лицу, но нашелся маленький осколочек, поставивший печатку, как  раз в
том месте, которым нюхают - между ноздрями.
   Говоря об Иване выше, я сказал, что его  переодели в домашнее. Читатель
из этого может сделать вывод,  что у нас  было во что  переодеваться. Это не
так. Переодеваться было не во что.  Было  только то, что носили на себе. При
этом  латанное,  перелатанное. Поэтому  спали  голыми.  А  носильная  одежда
прожаривалась. Вши, как  бы вы от них  не береглись, за день к  вам в одежду
попадали обязательно. Ибо они были везде. Они ползали по людям, по вещам, по
стенам, по полу. Отец очень следил, чтобы вшей у нас не было, но к вечеру мы
обязательно приносили их. Убить их не было другого средства, кроме прожарки,
что  по  научному  называется  дезинсекцией. Отец этого слова, наверное,  не
знал, но  берег нас  от  вшей и  от тифа, следовательно,  классически. Меня,
однако, не уберег. Но это было раньше, чем вернулся Иван.
   Еще зимой  1919 года  я  заболел сыпным тифом. Проболел больше месяца и
снова тиф - теперь уже брюшной. Снова долгое хождение по краю могилы. Только
начинаю  выкарабкиваться  -  новый, так  называемый  возвратный  тиф. И  его
поборол, но... четвертое  заболевание тифом. В  селе его  называли почему-то
"головным",  по-видимому, это  был  повтор  возвратного.  И  тут  уже  я  не
выдержал. Отец привез Грибанова. Пока  отец ездил - меня бабушка уже на стол
переложила. Грибанов зашел в комнату. Подошел ко мне. Приподнял одно веко и,
не  выпуская  из  рук  чемоданчика,  повернулся  к  двери.  В своей  резкой,
грубоватой форме он произнес: "Мертвых не лечу. Ему священник нужен, и то не
для соборования, а для отпевания". И вышел.
   Прошло месяца полтора.  Было  уже  жаркое лето. Но и  в эту пору тиф не
прекратился. А  коснулся  своим крылом и  семьи  дяди  Александра.  И  к ним
приехал Грибанов.
   Выкарабкавшись   каким-то   чудом  из  лап  смерти,  я  очень  медленно
возвращался  к жизни. Смешно сказать, я, 12-летний парень, не умел ходить. И
приставленный ко мне для обучения этому искусству мой бладший брат Максим от
души  хохотал, наблюдая первые мои  шаги. Но я  настойчиво учился. Сначала я
осилил  безостановочный марш через  хату -  от стены  до стены. Потом  начал
выходить  к наружным дверям - во двор. В день приезда Грибанова я предпринял
экспедицию во двор к  дяде Александру. Дворы наши сообщались, и я,  цепляясь
за  стены дворовых построек и за  заборы, и преодолевая неверной походкой на
трясущихся  ногах  короткие пространства, на  которых не было никаких  опор,
медленно приближался  к углу дядиной хаты. Когда Грибанов вышел  из дядиного
дома,  я уже  перебирал руками  по  стене  дядиного  дома. Грибанов  коротко
взглянул на меня и пошел к бричке. Уже поставив ногу на стремянку он еще раз
оглянулся на  меня  и,  обращаясь к дяде Александру,  который его  провожал,
громко спросил: "А вот этот, так храбро шествующий молодец, случайно не тот,
которого я к мертвым хотел отправить?" - "Да, тот самый!" - ответил дядя.
   Грибанов снова достал  из брички свой чемоданчик и подошел ко мне. Взял
под руку  и повел  к  стоящей  в  сарае  широкой  лавке.  Он  долго  слушал,
выстукивал  меня, затем сказал: "Ну, счастливая твоя звезда. Надежно слепили
тебя  родители.  Долгую жизнь дает тебе Господь". Похлопал  меня  слегка  по
спине и пошел к бричке нести дальше свой благородный крест.
   Сейчас же, когда Иван, тоже после  тифа, едва  на ногах держался, я был
главным помощником отца по хозяйству, хотя мысли мои были совсем в другом.
   В  конце  марта  1921 года  в  Ногайске,  в  здании  реального  училища
открывалась  1-ая  Трудовая  семилетняя школа.  Говорили, что  реалистов  из
трудовых семей будут  принимать в  нее вне очереди,  и я ждал начала занятий
как манны  небесной.  Занятия продолжались, чтобы наверстать  упущенное,  до
середины июля. Снова возобновились 1  сентября. Занятия шли плохо. Жалованье
учителям  платили  нерегулярно. Да и  не стоили  эти  деньги ничего, хотя  и
исчислялись миллионами.  Инфляция, можно сказать поток бумажных денег, съела
их стоимость целиком. Учителя прямо-таки голодали. Чтобы не умереть с голоду
они вынуждены были бродить по селам, менять свои вещи на продукты. Занятия в
школе шли поэтому без расписаний. Приходили на занятия только те, кто были в
городе. Обычно за день проводились  1-2, иногда 3  урока. Причем  с большими
перерывами между ними.
   Я, как  бывший реалист,  учился  в 6-ом  классе. Со мной вместе учились
несколько  наших  сельских  девочек,  бывших  гимназисток.  Симу,  как  сына
служителя культа, в школу не приняли, и он  учился экстерном. В пятом классе
училось уже больше десятка мальчиков и девочек нашего  села, из тех, которые
в  1919-1920 годах  закончили  сельскую школу.  Тяга к учебе  и  у детей и у
родителей  была  огромная,  а  количество  мест весьма ограничено.  Мой отец
воспользовался  этим,  а  также  бедственным  положением  учителей   бывшего
реального училища.  Он  организовал родителей, у  которых дети уже учились в
Первой  трудовой школе  и тех, кто  хотел учить в ней своих детей в будущем.
Они  все  коллективно обратились в органы  народного образования  с просьбой
открыть в Борисовке 2-ую трудовую 7-летнюю  школу.  Им ответили,  что  могут
разрешить лишь в том случае, если найдутся преподаватели.
   -  Где вы  в  селе  найдете  преподавателей-специалистов:  математиков,
физиков, историков?
   - Пригласим из города, - заявил отец.
   - Кто же из города поедет в село?
   - Пойдут, - настаивал отец - мы создадим  условия и пойдут.  Вы  только
дайте нам список каких преподавателей и сколько надо.
   Такой список Наробраз дал и через два дня отец представил этот список в
персонах. Дело в  том,  что отец к этому времени был готов. Случайно, как-то
еще в  1920  году,  зимой, он  увидел  на улицах Ногайска  странную  фигуру.
Широченный  черный  плащ-накидка  и мягкая  черная  шляпа с висящими полями.
Из-под шляпы выглядывают длинные и толстые рыжие усы на подусниках.  Отец  -
человек очень общительный, как-то  сумел заговорить  с ним. Это  был учитель
метаматики и физики одной из московских гимназий -  Михаил Иванович Шляндин.
Разговорились.  И отец  услышал его рассказ.  Михаил Иванович совершенно  не
приспособлен к практической жизни, кроме своей математики и физики, он  ни в
чем  другом не разбирался.  Семья в  Москве страшно недоедала.  От истощения
умерла жена.  И это его разбудило.  Он в ужасе понял, что тем же путем могут
последовать и  его  дети. О  себе  он не  думал.  Собственной  жизнью он  не
дорожил, да,  пожалуй, и не понимал, что она нужна  детям. Им овладела  одна
единственная мысль - накормить детей. И он решил все бросить, взять посильно
лишь то, что поценней и  пробиваться на юг.  И вот он здесь.  По направлению
Наробраза прибыл  в Первую Трудовую  7-летнюю школу. Все, что  было  у  него
ценного, из-за его непрактичности утекло давно.  И они снова голодают. Детям
остался дома небольшой кусочек хлеба. А он уже скоро неделю ничего  не ест и
в отчаянии бродит по городу.
   Отец  отдал ему все, что  у  него было из  продовольствия и сказал, что
завтра привезет больше. М. И. плакал и только  повторял: "Это Бог вас послал
нам. Это Лия  (жена) там за нас Бога молит. Но чем же я вам заплачу? - вдруг
как бы очнулся он. - "Вот хотите  мой плащ  возьмите. Больше у  меня  ничего
нет". Отец заверил, что ему ничего не надо, что это он ему хочет помочь, как
человеку приехавшему учителем в школу, где учится его сын.
   На  следующий  день  отец  с  продуктами  поехал  на  квартиру  Михаила
Ивановича. Встретили его радостно,  благодарно. Семья - четыре человека. Сам
Михаил Иванович примерно ровесник отцу: 42-43 года, старшая дочь - Зоя 16-ти
лет,  дочь  Ия - 11-ти лет  и сын  Юра  - 8-ми  лет.  Михаил Иванович  снова
заговорил, чем он  расплатится. Отец  ему  ответил:  "За то что  я  привез -
советом. Никакой другой платы мне не надо". И отец рассказал о своей мечте -
иметь среднюю школу у себя  в селе. -  "Вот  и посоветуйте, как это сделать?
Если поддержите эту идею, да еще согласитесь пойти директором в школу, то мы
вам,  кроме государственного жалования, обеспечим хороший  продовольственный
паек. Учителям тоже будет паек", - добавил он.
   И  вот Михаил Иванович  с  горячностью  включился  в  дело  организации
Борисовской    семилетней   трудовой   школы.   Был   подобран    прекрасный
преподавательский  состав, и школа начала работать. Но это не  было  простым
рождением школы.  Поскольку  в старшие классы шли уже подростки  и молодежь,
школа стала  рассадником  культуры. Почти одновременно  со  школой  родилась
украинская культурная организация "Просвита". Привезли ее  с  собой  учитель
истории   Онисим  Григорьевич   Засуха  и   его  жена  Оксана  Дмитриевна  -
преподаватель   немецкого   языка.   Они  оба  были  членами  "Просвиты"   и
организовали  ее отдел  у нас.  У них  у первых я и услышал  бандуру. От них
первых  я получил "Кобзаря"  и от  них  я  узнал,  что  написал  его великий
украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко. И что я  принадлежу к той нации,
что и  великий Кобзарь, что  я - украинец. Этого я  уже никогда  не забывал,
хотя далеко не всегда работал на пользу своей нации.

   7. ПЕРВЫЕ ИСКАНИЯ

   Рождение Трудовой семилетней  школы,  которая в те времена считалась на
Украине средней школой, явилось в моей жизни важным переломным моментом.
   Изменилась прежде  всего психология.  Поступая  в  реальное училище,  я
просто удовлетворял свою жажду  к знаниям. Что  будет дальше после окончания
реального училища я не только не знал, но и не  задумывался об этом. Теперь,
наоборот, я  больше думал  о том, что дальше.  И тут у меня определились два
главных советчика.  Один -  Михаил Иванович, который,  крепко подружившись с
моим отцом, и ко мне  относился  как к родному. Беседы с ним, дополнительные
занятия по математике  и физике привили мне любовь  к  этим наукам. Родилось
желание  стать инженером.  Притом,  не могу объяснить  почему,  инженером  -
строителем  мостов, огромных, металлических. Мечтался даже  мостовой переход
через  Берингов пролив.  И эта, никогда  не осуществившаяся мечта, живет  со
мной  и  до сих пор.  Может  быть от этой мечты  и  моя влюбленность в  чудо
техники  - американские мосты. Я могу часами  смотреть на  любой из  висячих
нью-йоркских мостов, любоваться их строгой красотой, и это для меня - лучший
отдых.  Когда я впервые попал  в Сан-Франциско,  первой  моей просьбой было:
"Найдите время показать мне Голден-Гейт". У  меня почти  не было  свободного
времени  в  Сан-Франциско,  но  то  что  было,  я  полностью использовал  на
Голден-Гейт  -  ходил  по   мосту,  смотрел   на  него  с  различных  точек,
фотографировал.
   Второй мой советчик -  Онисим Григорьевич и Оксана Дмитриевна Засухи, а
вернее,  созданный  ими  в  нашем  селе  отдел  "Просвиты". Как  из  небытия
вывалилась  огромная украинская  литература.  Не  только  Шевченко,  который
буквально  потряс меня  -  Панас  Мырный, Леся Украинка,  Кропывныцкий, Иван
Франко... звали меня пробуждать  национальное  самосознание  моих  земляков.
Почти ежедневно  в нашей школе проводились "читанки" произведений украинской
литературы.  Желающих  послушать   было  больше,   чем  вмещало   помещение.
Раздвижная  перегородка  между  классами   убиралась,   и  оба  класса,  что
называется  "битком   набивались"  людьми.   Люди  сидели   на  партах,   на
подоконниках, просто на  полу, стояли в коридорах,  слушая через открытые  в
оба класса  двери.  Стоило  поражаться той жажде к  родному  художественному
слову. 2-3  часа  продолжалось  чтение.  И  никто  не выходил,  и никому  не
хотелось,  чтобы чтение заканчивалось.  Особенно  поражали  меня курильщики.
Везде  - на собраниях  и в гостях  они безбожно дымят. На  читанках это было
категорически запрещено.  И  никто не нарушал  закона, никто не протестовал.
Все подчинялись нам, 12-15-летним девчонкам и мальчишкам.
   Так  было  с  "читанками"  литературными.  Но  вот  Онисим  Григорьевич
высказал в  нашем "просвитянском" кружке мысль о том, что надо ввести беседы
и "читанки" по истории Украины. Мы высказали сомнение. Говорили, что публике
будет скучно. Онисим  Григорьевич предложил  проводить исторические вечера -
один раз в  неделю. Опасения наши оказались неосновательными.  Первая беседа
Онисима Григорьевича,  которую он назвал  "Украинская нация" (о зарождении и
становлении украинской нации), произвела на всех слушателей и на меня, в том
числе,    неизгладимое   впечатление.   Его   беседа,   высококультурная   и
содержательная, была интересна сама по себе. Онисим Григорьевич был чудесный
рассказчик и говорил таким чистым, таким  волшебно-шевченковским языком, что
слушать  его было  -  одно удовольствие.  К тому  же он  первую  свою беседу
подготовил  особенно. Рассказ  перемежался  "читанками" Оксаны Дмитриевны  и
исполнением (дуэтом) народных песен под аккомпанемент бандуры.
   Исторические  беседы  и  в последующем  были  столь чудесными,  что  по
просьбе слушателей их стали проводить два раза и неделю. Посетителей на этих
беседах было не меньше, чем на  литературных чтениях. На всю жизнь врезались
в мою память эти "просвитянские" вечера. Постепенно "читанки" и исторические
беседы  стали  чередоваться  с  концертами  и  спектаклями. Авторитет  нашей
деятельности среди селян был так велик,  что сельсовет, переселившись  в дом
уехавшего священника, (речь идет о священнике второй Борисовской церкви - на
другом конце села) передал помещение бывшей  сельской управы  под  "народный
дом".  Здание мы  внутри  перепланировали таким  образом,  что  основную его
площадь занял зал со сценой.
   Теперь  мы могли  и  спектакли ставить.  Ставились  они  в субботу и  в
воскресенье. Предшествующая неделя  отводилась  для репетиций.  Не занятые в
спектакле  "просвитяне"  проводили  "читанки"   в  школе.  После  читанки  и
репетиций   мы  встречались  все   вместе  и  еще  долго  бродили  по  селу,
разговаривая и мечтая. Наши слушатели и зрители были  нам  очень благодарны.
Особенно  бурно  награждали  нас аплодисментами  за  спектакли, хотя  ничего
артистического в них не было.
   По  сути  это были тоже "читанки", только  в лицах и под  суфлера, а не
прямо из  книжки. Думаю, все мы выглядели довольно комично. Представьте себе
длинного,  тощего подростка,  которому приклеены большие  запорожские усы  и
осэлэдэць.* Полагаю,  что  фигура мало похожая  на  лихого запорожца  Назара
Стодолю. Но наша публика не обращала внимания на такие несуразности.

   * Осэлэдэць - хохол.

   Вспоминая же наши спектакли,  я  думаю, что среди  нас был только  один
человек  с  артистическими  задатками  -  Гаврюша Кардаш.  От  его  жениха в
"Сватання на  Гончаривци"  и  "Шельменко-денщика"  из  одноименной пьесы зал
буквально "покатывался" от хохота. Ну,  а все остальные, пусть и не артисты,
душу вкладывали,  старались донести художественное слово и высокие идеалы до
зрителя, и  он  был  бесконечно  благодарен  им. И мы, и  публика  прекрасно