идеть  "плацдарм", который  захватил  сосед.  Мы уже
примерно знали, что там делается, так  как наши  туда уже  ходили для связи.
Теперь  мы, сидя  на  НП  комбата, увидели все  воочию  и  услышали  рассказ
очевидца. Перед нами на узкой песчаной полоске между  противоположным урезом
воды и подножием вала, серели несколько десятков лежащих человеческих фигур.
   -  Их переправилось 34, - говорил комбат. -  Несколько погибли во время
атаки  вала.  Остальных я мог  вывезти, но...  "Нет,  ни в  коем  случае. На
Днепре,  если даже  метр захватил от воды, то назад  ни шагу". И вот видите.
Все они перебиты. Вон... посмотрите... Только те двое подают признаки жизни.
Остальных перебили.
   Я   с   тоской   смотрел   на  эти   несчастные   останки,   свидетелей
бюрократического  шаблона  и  бездушия,  и  думал:  "Да,  это  действительно
по-нашему". Как-то в одном из своих выступлений Сталин с гордостью говорил о
том, что все  советские  люди  прониклись идеей индустриализации,  и  привел
пример,  как секретарь  одной из сельскохозяйственных  областей упрашивал  в
Госплане, чтоб в его области  запланировали  строительство  хоть "маленького
гиганта".  Сталин  объяснил,   что  под  гигантом  он  разумел   предприятие
металлургии.  Так  вот маленький гигантизм  проник и в  армию. Что  было  на
Днепре, почему  не быть  у  нас на  Ондаве. Гигант  - металлургия. Поэтому и
маленький  литейный завод тоже гигант. Днепр -  река,  и Ондава тоже течет в
одну  сторону. А  местные  условия  -  чепуха.  Что  с  ними  считаться! Они
непривычные.  Не звучат.  Другое дело  -  плацдарм.  Пусть  гибнут люди  без
смысла, зато о нас начальство услышит.
   С этими невеселыми мыслями мы и  дошагали  до  командного пункта Ивана.
Иван зашел  первый, и  Вера истошно закричала, бросившись  к нему: "Ванечка,
живой!!!" Иван выпил стакан водки и повалился на кровать. К моему удивлению,
здесь на КП была и моя жена. Узнав об операции, она  пробиралась на передний
край. Ее задержали. Кстати, она действовала охлаждающе на Веру, которая была
близка к истерике. Зина  молча подошла ко мне, также  молча я обхватил ее за
вздрагивающие плечи, и не так  понял, как почувствовал,  что пережила она за
эти часы разлуки. Так и не сказав ни слова и  не простившись с хозяевами, мы
пошли к машине и  поехали к себе. Я  не зашел в  штаб. Не доложил о прибытии
Угрюмову. Но Николай  Степанович  понял меня,  как  поняли и подчиненные.  Я
возвращался  к жизни.  Жена встретила  похороненного. Нам надо  было ожить и
почувствовать  себя живыми.С  этого дня  зародилась и новая  жизнь: наш  сын
Андрей. Мы и до сих пор в шутку его называем князь Ондавский или по названию
населенного пункта, те тогда размещался штаб дивизии, князь Угор-Жиповский.
   А  с  форсированием  все  разрешилось очень  просто.  Мы  передали  все
переправочные  средства  129  полку. На рассветe  следующего  дня  он  одним
броском форсировал Ондаву  и через  час  уже овладел Хардиште, отрезав  пути
отхода противнику, оборонявшемуся против 310 полка. На тех же  переправочных
средствах,  вторым  броском  переправился  151  полк.  Саперы  тем  временем
построили  мост,  и  310  полк,  который теперь  оказался во втором эшелоне,
перешел по мосту. Плацдармы, как видим, никому ни для чего не были нужны.
   Следующий эпизод я расскажу исключительно для того, чтобы показать, как
складываются иногда  судьбы на войне,  как  отмечаются  не  те, кто  подвиги
совершают,  а те,  кто  сумеет  себя  "показать",  заслужив  покровительство
начальства.
   Когда  я  только  прибыл  в  дивизию,  начальник  Политотдела   Паршин,
информируя меня  о политико-моральном состоянии частей, дал характеристику и
начальникам штабов полков. Особенно неблагоприятно отозвался он о начальнике
штаба 151 сп Якове Гольдштейне: "Еврей, был в плену у немцев  и остался жив.
Даже  лечился  в  немецком  госпитале.  Партбилет,  говорит,  уничтожил,  но
доказательств  нет.  В  партии  не  восстановлен. Политическим  доверием  не
пользуется,  но   кто-то  поддерживает,   потому  что,  несмотря   на   наши
политдоносения, остается  начальником штаба полка.  Советую тебе как следует
присмотреться к нему. Подозрительная личность".
   Естественно, что я настроился предвзято и был сухо официален  при нашей
первой встрече.  Но странное дело,  внутренней  подозрительности  у меня  не
возникло. Наоборот, от всего его внешнего вида, от его застенчивой улыбки на
меня  повеяло  теплом. Весь он  был  мне  симпатичен.  Его красивое  лицо, с
открытым  прямым  взглядом, его невысокий рост, стройная подтянутая  фигура,
одесский  говорок,  краткие  толковые  ответы  на мои  вопросы  и  даже  его
инвалидность - левая рука вывернута полусогнутой ладонью назад  - привлекали
меня.
   - Что у Вас с рукой? - спросил я.
   - Да это танк немецкий прошелся по ней, - смущенно ответил он.
   -  А что же  в госпитале  не смогли ее  хотя бы  поставить в правильное
положение?
   - Да, видите ли, я долго не мог попасть в госпиталь, и все срослось без
вмешательства  хирурга. Потом  врачи предлагали оперироваться, но обстановка
была такая, что я отказался.
   Я  ушел  с этой  первой  встречи,  неся в  груди  своей  противоречивые
чувства. С  одной стороны, действительно, еврей и  немцы не тронули, и  даже
лечили  в своем  госпитале. Но, с другой стороны,  весь опыт моего общения с
людьми указывал на  то,  что  если человека я  с первого взгляда  интуитивно
воспринимаю с симпатией, то это хороший человек. Гольдштейн вел себя просто,
без заискивания и подчеркнутой  официальности. Он оставил тепло в моей душе.
И с этим я не мог не считаться.
   Не  желая разгадывать шарады, я в тот же день зашел к начальнику отдела
контрразведки СМЕРШ.
   - Я  хотел поговорить с Вами о Гольдштейне. Если нельзя, я уйду. А если
Вы можете что-то сказать мне, то прошу.
   - А что вы хотели бы узнать?
   - Я хотел бы, чтобы  Вы сообщили  мне  все,  какие вы имеете  или какие
можете сообщить, компрометирующие данные на него.
   - У нас таких данных нет.
   - Ну, а как же плен. Еврей был в плену и жив.
   - А Вы знаете, как он попал в плен и как оттуда вышел?
   - Нет, не знаю.
   - Он фактически  в плену не  был. Послe  разгрома  штаба полка на  реке
Десне немцы подобрали всех наших тяжело раненых  и убитых и свезли в Мозырь,
а там  сбросили в заброшенном сарае. Через два дня  Мозырь заняли партизаны.
Они осмотрели этот сарай,  и всех,  кто еще  был жив,  свезли в партизанский
госпиталь. Потом, когда они поднялись на ноги, передали нашим войскам. Среди
этих спасенных партизанами был и Гольдштейн. Немцев он даже и не видел, хотя
формально был в плену.
   - Мне совсем иначе преподнесли.
   - Кто? Паршин, наверно. Это простой подхалимаж.  Паршин  хочет  угодить
своему начальству, которое очень  не  любит евреев. Не  обращайте  внимания.
Оснований для  недоверия  к Гольдштейну нет.  Так что судите  его  только по
работе.
   Чтобы еще  лучше  разобраться в  этой истории,  я при очередной встрече
попросил самого Гольдштейна рассказать o его пленении. И вот, что я услышал.
   151 полк форсировал Десну. Перебрался на ту сторону и командир полка со
штабом.  Вскоре  начались  немецкие танковые контратаки. Танки  прорвались в
район КП полка. Весь личный состав КП участвовал  в отражении танков, и  они
были отбиты.  Но  был  убит  командир  полка и  тяжело  ранен  комиссар.  Их
отправили на исходный берег. В командование  полком вступил Гольдштейн, пост
комиссара занял секретарь  партбюро. Гольдштейн доложил обстановку командиру
дивизии, закончив  доклад так: "Я отрезан  от батальонов.  Связи  с  ними не
имею.  Личного  состава  на КП, вместе со мной  и  комиссаром,  18  человек.
Осталось  всего 8  противотанковых гранат.  Даже  пустяковую танковую  атаку
отбить не  сможем.  Прошу  разрешения  эвакуироваться на исходный берег". Но
командир дивизии отход категорически запретил.
   - Умрите все, но к реке противника не подпускайте! - приказал он.
   Получив такой приказ, Гольдштейн и новый  комиссар  начали готовиться к
последнему  бою.   Комиссар  собрал  партийные  билеты  и  предал  их  огню.
Гольдштейн  подозвал  агитатора  полка  и,  вручив  ему  приказ  батальонам,
приказал  спуститься к  воде и  под  прикрытием обрывистого берега пробежать
полтора километра до 1-го батальона  и передать ему приказ. Агитатор страшно
струсил и, заикаясь,  попросил дать ему  кого-то в  сопровождающие. Комиссар
хотел прикрикнуть на агитатора, но Гольдштейн посочувствовал ему  и разрешил
взять  своего ординарца.  Вскоре  после  их  ухода  началась танковая атака.
Гольдштейн был тяжело ранен.  Через его левую руку прошла гусеница немецкого
танка, и  начался тот своеобразный плен. Гольдштейн говорил, что он помнит о
своем пребывании в Мозырском сарае только то, что ему страшно хотелось пить.
И когда он приходил в себя, то он готов был пить даже мочу, но она почему-то
не шла. Это его мучило и раздражало. Он думал: "когда не нужно, так она идет
часто, а теперь совсем нет".
   Вернувшись  в дивизию, он подал заявление  о восстановлении в партии. И
хотя исполнявший обязанности комиссара,  давно уже восстановленный в партии,
подтвердил, что вместе со своим и другими партбилетами управления полка сжег
и партбилет Гольдштейна (он, как комиссар, имел на это право), Гольдштейн не
был  восстановлен. В мотивировке отказа значилось и такое:  "Гольдштейн имел
полную  возможность  уйти от  плена,  о  чем свидетельствует  пример тов. Н.
(агитатора  полка),  но не  сделал  этого  и трусливо  уничтожил  партбилет.
Отвечая, Гольдштейн сказал: "Я выполнял приказ. Уйти я действительно мог. Мы
сидели  над обрывом,  и  под нами стояли лодки, готовые  к  спуску  на воду.
Стоило спрыгнуть вниз, сесть  в лодку  и в добром  здравии вернуться на свой
берег. Но я имел приказ умереть, но не отходить. Я выполнил приказ. Был бы я
трусом,  если  бы  не  сделал  этого. А тов.  Н., которого вы мне ставите  в
пример, моего приказа не выполнил. К сожалению я не знаю, как у него там все
произошло,  но  думаю, что  не  выполнил  его по трусости". За это замечание
Гольдштейну  в  формулировку  отказа записано  еще  и  такое:  "Клевещет  на
коммуниста  Н.  обвиняя  его  в  трусости". Но  правда,  бывает, проявляется
совершенно неожиданно.
   Принимаю  как-то  очередное пополнение  из госпиталей. Иду от  одного к
другому, опрашиваю. Подхожу к очень живому парнишке лет 22-х.
   - Фамилия?
   -  Гришанов. - Что-то знакомое звучит в этом слове. Я уже где-то слышал
эту фамилию. Пытаюсь вспомнить. И задаю новые вопросы.
   - Давно воюете?
   - С первого дня.
   - В каких частях служили?
   - В пехоте. Служил и в этой дивизии.
   - В каком полку?
   -  В  151.  Был  ординарцем  у начальника  штаба.-  Так  вот откуда мне
известна эта фамилия. Гольдштейн называл.
   - А почему Вы ушли из ординарцев?
   -  Да так  получилось. Начальник  штаба  убит. А потом  и  меня  тяжело
ранили.
   - А как фамилия начальника штаба?
   - Гольдштейн.
   - Выйдите из строя. Я  закончу осмотр и поговорим.  Закончив осмотр,  я
позвал его с собой. Зашли в отведенную мне комнату.
   - Ну, так расскажите, как же это Вы, оставив своего начальника умирать,
пошли спасать свою шкуру.
   -  Я  тут, товарищ  полковник,  ни  при  чем.  Мне Гольдштейн  приказал
сопровождать  агитатора  полка  с  приказом  в  первый  батальон.  Когда  мы
спустились  вниз, он мне приказывает  спускать лодку на  воду. Я  выполнил и
говорю: "Разрешите идти обратно?" А он направляет на меня автомат и говорит:
"Садись на весла! Я приказываю! За невыполнение пристрелю". Пришлось грести.
На том берегу я снова прошу: "Разрешите мне вернуться к  начальнику", а он -
идите вперед!  - И снова за автомат. Пришлось идти. Но вот  зашли в лесок, я
нырнул в кусты и обратно. Он не  стрелял. Видно, шуму побоялся. Я добежал до
переправы, сел  в лодку и на ту сторону. Когда причалил,  немецкие танки уже
утюжили КП. Сам видел,  что мой начальник лежал убитый и по нем танк прошел.
Хотел дождаться,  пока  немцы  уйдут, чтобы забрать начальника  и похоронить
по-человечески. Но к немцам пришли  повозки,  и  они, побросав в них  трупы,
куда-то  повезли. После этого я пробрался в  1-ый  батальон и там был тяжело
ранен.
   Я сказал ему, что Гольдштейн жив  и  по-прежнему начальник штаба в  151
полку. Гришанов сразу же запросился к нему. Я сказал:
   - Это мы посмотрим, захочет ли он тебя взять.
   -- Захочет, захочет! - закричал он, - вот позвоните!
   Я позвонил.
   - Яша, - спросил я, - ты знаешь такого Гришанова?
   - Ну как же, это мой ординарец.
   - А как ты к нему относился?
   - Да я просто любил этого мальчика.
   - А почему же не разыскал?
   -  А разве  я не говорил.  Некого искать. Его убили  в тот же день в  1
батальоне.
   - Он жив. Сидит вот напротив меня. Прибыл с пополнением.
   - Отдайте мне его, - жалобно произнес он. - Буду вечным должником.
   - Ладно, бери, но ему я поставлю условие. - Я повернулся к Гришанову и,
держа  микрофон у рта,  сказал:  "Вы собственноручно напишете то, что сейчас
рассказали, и передадите мне завтра утром".
   Получив  запись Гришановского рассказа,  я подал  заявление в армейскую
парткомиссию с  требованием исключить из партии как шкурника и труса бывшего
агитатора  полка, а ныне инструктора политотдела коммуниста  Н.  Но его дело
так и не разбиралось. Вместо этого его куда-то перевели из дивизии. В том же
заявлении я просил  восстановить  в партии Гольдштейна. Эта просьба возможно
была  бы  удовлетворена, но  требовалось личное  заявление Гольдштейна, а он
писать отказался.
   Сработались мы  с Гольдштейном великолепно. Он понимал меня буквально с
полуслова и  был  незаменим  как  штабной  работник. Но он  был вместе с тем
просто мужественным человеком. Эпизод, характеризующий его с этой стороны, я
и расскажу.
   Дивизия находилась во втором эшелоне  армии.  В  конце дня  был получен
приказ  выдвинуться в  первый  эшелон  на новом направлении.  Произойти  это
должно было следующим образом. С  востока на запад вдоль шоссе наступала 137
дивизия.  От  этого  шоссе перпендикулярно  на  север  отходили две  дороги,
расстояние между ними 10-12 км. Та, что восточнее, пройдя 10-12 км на север,
упиралась в  горную деревню  и  на этом  заканчивалась.  Вторая  (западная),
пройдя тоже 10-12 км на север, параллельно восточной, сворачивала под прямым
углом в западном направлении и шла дальше, параллельно основному шоссе. Если
пройтись  карандашом по обеим этим дорогам  и отрезку  шоссе  между ними, то
пунктирная  линия между  северной окраиной  горной деревни  и поворотом  2-й
перпендикулярной дороги на запад, закроет правильный  квадрат.  Вот  по этой
пунктирной линии  нам и приказано было  за ночь выйти к  западному  повороту
второй дороги,  и развить наступление вдоль нее на запад,  то есть наступать
параллельно  137  дивизии.  По карте все  выглядело просто. На самом деле  -
задача была невыполнимой. Уже по  карте было ясно, что местность, по которой
мы проложили пунктирную линию, непроходима. Нагромождение крупных каменистых
гор, обрывы, ущелья были неприемлемы для колес. Да и пешеходных троп не было
ни одной. Это все было ясно, повторяю, и по карте. Опрос местных жителей дал
еще  более безрадостную  картину. Все  они в один  голос заявляли,  что  без
специального альпинистского снаряжения  туда соваться нельзя.  Даже  с  этим
снаряжением,  прекрасно тренированным людям это  переход на  несколько дней.
Соваться на  такую местность ночью, да еще  с артиллерией и обозами было  бы
безумием.
   Николай Степанович  болел.  Я позвонил  ему  в медсанбат и  спросил, не
сможет ли  он приехать. Сказал,  что дивизия попала в  опасную ситуацию.  Он
приехал.  Я  рассказал  и  изложил  как, по-моему,  выйти  из  положения.  Я
предлагал  перед рассветом, когда  людям  особенно  трудно не спать,  пройти
через  боевые  порядки  137 дивизии,  дойти  до  второй  (западной)  дороги,
повернуть  по  ней  на север  и,  следуя  ее  ходу, выйти  на  заданное  нам
направление. Николай Степанович усомнился в реальности такого плана. Слишком
много  препятствий.  Может запротестовать  137  дивизия,  а  противник может
просто  не дать нам  ходу. Прорывать  же в чужой  полосе, да еще без  ведома
командарма, невозможно. Я стоял на своем,  утверждая  -  стабильного  фронта
нет, поэтому все дело  в том, чтобы  та наша часть, которая пойдет в голове,
действовала  решительно. В конце  концов, я  его  убедил.  Он  сказал:  "Ну,
действуй. Отвечать все равно тебе. Но вот, кому вести голову?" Я считал, что
от того, кто  возглавляет расчистку дороги  для движения дивизии, зависит 90
процентов успеха, и предложил  поставить на  это  дело Гольдштейна.  Угрюмов
считал,  что поручить надо заместителю командира 129 полка майору Михайлову,
который слыл храбрейшим человеком в дивизии. Михайлов сорвет, - говорил я, -
умышленно сорвет,  побоится идти в тыл. Я бы поставил  его  и доказал бы тем
свою правоту, но так как мне нужен успех, я ставлю Гольдштейна".
   Яша  провел операцию  классически.  Развивалось  все  так. Впереди  шел
разведвзвод  полка.  За  ним  разматывался  провод,  конец  которого  был  у
Гольдштейна, который шел во главе роты, усиленной батареей 45  мм орудий. От
Гольдштейна  новый  провод  к  батальону,  усиленному  артдивизионом.  Затем
остальные  силы 151  полка.  Затем  артполк  дивизии  и 310  полк.  И  затем
остальные силы дивизии.
   Все произошло великолепно. У противника на дороге оказалось  только два
орудия  и  тяжелый  пулемет  с  небольшим пехотным  прикрытием.  Разведчики,
действуя финками,  тихо сняли этот опорный пункт, и колонна двинулась. Самое
удивительное в том,  что огневые средства противника, прикрывавшие  шоссе со
скатов окружающих высот, огня не открывали, хотя утром оказали сопротивление
137 дивизии. А эта последняя не заметив, что через  ее боевые порядки прошла
другая дивизия,  утром начала обычное наступление. Мы  же  к  этому  времени
продвинулись вглубь  расположения  врага на 38 км, считая от горной деревни.
Фактически же, считая по шоссе, 44 км. При этом взяли более 7 тысяч пленных.
Сеял мелкий  холодный дождик, и неприятельские войска набились в дома  вдоль
дороги. Оттуда их тепленьких и изымали наши части.
   В  10 часов противник  остановил наше наступление. Я решил дать войскам
отдых  с  тем,  чтобы   ночью  повторить  действия  минувшей  ночи.  Николай
Степанович  в медсанбат не  вернулся. И мы  обсуждали  прошедшие события.  Я
утверждал,  что простейшие формы  маневра будут всегда  успешными, если есть
решительный исполнитель. Я говорил, что успех обеспечил Гольдштейн. Он хотел
провести свой полк в  тыл и имел решимость сделать это. Таких людей немного,
говорил я. Николай Степанович не соглашался. Он говорил, что Михайлов провел
бы не хуже.
   Тогда я предложил в наступающую ночь в голову дать 129 полк и вчерашнюю
роль  Гольдштейна  возложить на  Михайлова. Я  говорил:  Михайлов  бравирует
опасностью на глазах людей, и его считают отчаянным, но у него нехватит воли
на продолжительный риск  с  ответственностью  за  последствия. Я  утверждаю,
сегодня наши войска  в тыл  не пройдут. И разыграется это так: будет сильный
огонь, который  якобы  и помешает  пройти. Но  будьте  внимательны,  Николай
Степанович, первыми огонь откроют наши.
   К сожалению,  все так и получилось, как  я предсказал. В  тыл  наши  не
прошли.  Николай  Степанович вызвал  Михайлова  и  сказал:  "А я  думал,  ты
действительно храбрый". Тот попытался говорить о сильном огне противника, но
разве  можно  обмануть такого стреляного  воина,  как Угрюмов. Он  прекрасно
разобрался, кто открыл огонь первым.
   На  следующую ночь снова  повел  Гольдштейн. И снова мы продвинулись, -
теперь на 64 км, - захватили город Мнишек и взяли несколько тысяч пленных.
   Гольдштейн  дожил  до конца  войны. Демобилизовался.  Куда  уехал, я не
знал.  Но однажды на улице в Запорожье  Яков встрет