. Я за людьми
слежу и  при первой  возможности дам должность, какой Вы  достойны. А сейчас
начальником Штаба 8-й  стрелковой дивизии. Вместо  генерал-майора Подушкина.
Вы его знаете?
   -  Если это тот, с которым я учился в академии  Генерального Штаба,  то
знаю.
   -  Да,  верно, тот. Он  Генштабист. Был начальником Штаба  Корпуса. Ну,
провалились с наступлением.
   - Кто из нас не проваливался - вот и наказали с понижением в должности.
Но до каких же пор  наказывать. Человек  дельный.  Пусть поработает в  штабе
фронта. Но вы об  этом ему ничего не говорите. Ну, поезжайте. Смело беритесь
за  дело. До  вступления  в  должность  немного  поработайте на общество.  Я
позвоню  Журавлеву (командующий  войсками 18 армии.  П.Г.), пусть использует
вас, до  вступления  в  должность, для разъяснительной работы  в  войсках по
вопросам боевых действий в горах.
   Но Журавлев меня  почти  не использовал. Я выступил  на  двух армейских
совещаниях, посвященных подготовке войск  к боевым действиям в горах и уехал
к месту назначения. И все же я пробыл там  достаточно, чтоб "оставить след в
истории".  Я  участвовал   в  совещании,   на  котором  выступали  начальник
политотдела  18-ой армии  полковник Брежнев  Леонид  Ильич и  я.  На  снимке
опубликованном   в   "Правде"  политотдельский   фотограф   запечатлел  свое
начальство  во время выступления, во весь его могучий рост.  Я в  это  время
скромно  примостившись  на корточках, делал  записи для  своего предстоящего
выступления, и каким-то  образом попал в кадр. Фотография в "Правде"  -  это
явный  недосмотр.  Но  откуда  нынешним редакторам  знать  в лицо  какого-то
диссидента, да еще в том виде, как он выглядел более тридцати лет назад.
   Отправился  я из  армии на  попутных  машинах. Решил  ехать  (из района
Станислава)  в  Делятин,  где  дислоцировался штаб дивизии, через Коломыю  -
место дислокации штаба  корпуса.  Начальнику  штаба, поскольку  он не первое
лицо в дивизии,  не  обязательно  представляться  командиру  корпуса.  Но  я
рассудил - кашу маслом не испортишь. Тем более, что с комкором  Гастиловичем
бывшим во время моей  учебы слушателем старшего курса Академии  Генерального
Штаба,  а  затем  преподавателем,  отношения  в  Академии  были,  если и  не
дружеские, то уважительные и доброжелательные.
   Встреча  была теплой.  Долго  говорили  о  делах.  Обстановка беседы  -
преподавателя со слушателем. Я был доволен,  что заехал.  Потом был  заказан
обед.  Поели, выпили. Разговор продолжался в прежнем  дружелюбном  тоне,  но
появились новые мотивы.  Я начинал  понимать, что отношения  у Гастиловича с
моим командиром дивизии, мягко скажем, натянутые. Он несколько раз намекнул,
что ему  приятней было бы  видеть меня  на  этом  посту. О командире дивизии
говорил неуважительно,  явно  настраивая меня  против  него.  Мне  это  было
неприятно  и я долго обдумывал как бы сбить его с этой  темы и не  настроить
против себя, не превратить в своего врага.
   - Товарищ  генерал-лейтенант! - заговорил  я наконец.  - Вы  знаете мое
отношение к Вам. Еще в Академии я привык относиться с уважением и доверием к
каждому  Вашему слову. И сейчас верю, что Вы  говорите  о моем  комдиве одну
только правду. Но  поймите мое  положение: я начальник штаба, т.е. не только
руководитель  управляющего дивизией органа, но  и отражение комдива.  Я либо
действую как и командир,  либо обязан оставить должность. Поэтому  позвольте
мне  забыть все, что я слышал о своем командире и сохранить нейтралитет. Это
не значит,  конечно, что я  поддержу  комдива, если он захочет уклониться от
выполнения  Вашего приказа или будет действовать вопреки Вашим указаниям.  В
таких случаях, я могу Вас уверить, что свой долг выполню и донесу Вам.
   Он  согласился со мной. И мы расстались по дружески. Но от стычки с ним
меня это не уберегло. Однако не будем забегать вперед.
   В  роли  своего  предшественника  в дивизии  я  действительно  встретил
однокурсника  по Академии  Генерального  Штаба генерал-майора Подушкина.  Он
обрадовался моему  приезду. С этим событием кончался его  штрафной срок.  Мы
поговорили, вспомнив однокурсников, чья судьба была известна ему или мне. От
него  первого  я  услышал:  "Нерянин  пошел в услужение  к немцам".  Мне  не
верилось,  но он убежденно настаивал на  том, что его сообщения верны. Утром
он  уехал.  Я  пошел познакомиться  с офицерами  штаба,  побывал  в  частях,
познакомился  с  командирами  и  штабами.   Дивизия  находилась  в  обороне.
Противник  -  венгры  -  тоже не имел ни сил, ни желания  наступать. Вечером
зашел  к командиру дивизии, доложил о проделанном и заключил: "считаю, что с
сего  часа  в  должность  вступил.  Так   что  прошу  спрашивать  по  полной
ответственности".
   -- Спасибо! - с теплом в голосе сказал он - идите отдыхать.
   Проснувшись  следующим  утром,  заказал  завтрак  и  позвонил  в  опер.
отделение.
   - Завальнюка! (нач. опер. отделения П. Г.)
   -- А его нет.
   - А где же он?
   - А они с командиром куда-то уехали.
   - Доложите когда возвратится.
   Через несколько часов заходит сам Завальнюк: "Вы вызывали?".
   -  Да вызывал. Утром Вы без моего ведома куда-то уехали. Я надеюсь, что
это было в первый и последний раз.
   - Это ком...
   - Мне  не  надо никаких объяснений.  Свое  требование я  изложил.  Если
подобное повторится, как  это  ни  жаль, нам вместе  не  работать. Идите!  -
Завальнюк ушел, а я тут же направился к комдиву.
   - Входите, входите - приветливо и весело  встретил  он  меня. Но  я был
строго официален:  "Товарищ генерал-майор,  сегодня  утром Вы  взяли с собой
куда-то -  верю по важному делу - моего заместителя. Я прошу Вас, если Вы  и
дальше   собираетесь   командовать  моими  подчиненными  через  мою  голову,
откомандировать меня в корпус.  Я не буду  начальником  штаба в дивизии, где
меня не уважает сам комдив.
   - Простите,  Петр  Григорьевич... да Вы  садитесь.  Тут  получилось все
совершенно непроизвольно. Я поступил,  как  делал при Подушкине.  Он не  был
заинтересован  в этой работе и ничего не хотел делать. Я привык  работать  с
Завальнюком. И сегодня поступил так же, больше этого не будет.
   И действительно больше не было. Но если бы я знал какое это впечатление
произведет на Завальнюка, то ни за что не говорил бы с ним так, как говорил.
Я  взял  и  с  ним,  и  с  комдивом  тон, которым  хотел  обрезать  злостные
поползновения на мои прерогативы. А таких поползновений не было. Комдив  это
сумел мне  объяснить и с ним мы открыто и честно подружились. В частности он
сделал  для  нас  двоих  общий  стол  и  три  раза  в  день  мы  встречались
обязательно. До этого комдив питался в одиночку.
   Иное дело с Завальнюком.  Я его, как подчиненного, заставил замолчать и
он  ушел в  убеждении,  что я  его  подозреваю  в желании "подсидеть меня" и
захватить  мою должность.  Володю  я потом  полюбил  как  сына, как любимого
ученика,  а  у  него в  душе,  как  оказалось,  осталось  убеждение,  что  я
подозреваю его во враждебности ко мне.
   Забегая несколько вперед расскажу как мне стало известно об этом.
   Вечером 18-го  апреля  1945 года,  т. е. спустя  7 месяцев  после моего
прибытия в дивизию  я  был в  151-ом полку,  которым в  то время  командовал
Завальнюк. С удовольствием  принял приглашение  к  ужину. Он жил с девушкой,
очень  скромной.  Мне было просто приятно  быть  у  них и я  остался. Володя
необычно много  пил в этот вечер. Говорил, что на душе у него тоска,  как бы
предчувствие  несчастья.  И  в  этот же вечер, он  вдруг  решил выговориться
передо мною.
   - Сегодня я Вам выскажу  все. Давно собирался. Да как-то не получалось.
А сегодня уже откладывать некуда. Может и вместе мы сидим последний раз. Ну,
так  вот,  я  Вам  как на  прощание  скажу:  Вы были  для меня действительно
учителем. Я  не скажу, что до Вас  я ничему не учился, нет, я учился всегда.
Но учитель в военном деле для меня Вы первый. Я даже жесты, интонации Вашего
голоса старался перенимать, не говоря о действиях, поступках, объяснениях. Я
Вас просто любил. Но меня всегда удерживала Ваша неприязнь ко мне. Ну за что
вы меня ненавидели? Вы решили,  что я  на Вашу должность целюсь? Какой я Вам
конкурент!  Мне все  время хотелось  Вашего доброго  слова,  а Вы  всегда  с
подозрением.
   И сколько я его не убеждал, переубедить  так  и не смог.  На прощание я
сказал:  "Присмотрись, Володя, к фактам,  а не к сложившимся взглядам,  и ты
поймешь, что тот случай мною был забыт в тот же день, а потом я тебя полюбил
как сына". Боюсь, что задуматься об этом он не успел.
   19-го апреля с  утра полк начал  готовить частную  операцию по  захвату
высоты.  Орудия прямой наводки полка  были  выдвинуты на  скат, обращенный к
намечаемой для атаки высоте. Методическим огнем они начали подавлять огневые
точки.  Завальнюк организовал  свой  наблюдательный  пункт  (Н.П.) в  районе
расположения  орудий прямой  наводки. Противник  огнем с  дальней  дистанции
начал  обстрел  этого   района.  Снаряды  стали  рваться  и  в  районе  Н.П.
Завальнюка. И  Завальнюк, умница Завальнюк,  додумывается  до того, до  чего
вряд ли бы додумались  многие. Его предложение - самой  маленькой  группой -
он, командир  орудий прямой наводки, и командир поддерживающего  дивизиона -
три человека - выходят на стопятьдесят,  двести метров  вперед орудий прямой
наводки и ведут  неблюдение; для связи  телефонист с аппаратом располагается
за этой офицерской группой в 50-ти метрах. Расчет - по трем свободно лежащим
людям артиллерия  вести огня не  будет. И не вела. В  районе  орудий  прямой
наводки  все время  рвутся снаряды, а трое наблюдателей (головы вместе  ноги
врозь) полукругом.  Лежат спокойно. Ни один снаряд не летит к ним. И вдруг -
недоносок  (снаряд летящий не туда куда нацелен,  а ближе) - недонос  бывает
из-за того, что дополнительный пороховой заряд почему-то утратил часть своей
несущей силы:  отсырел, подмок... И этот недоносок падает в центре полукруга
наблюдателей. Все  убиты. Завальнюку  оторвало голову. Остаток обиды на меня
он так и унес с  собой. Похоронили всех троих  в  братской могиле  в тот  же
день. Я не в силах вспомнить всех погибших.

   "Как много их, друзей хороших
   Лежать осталось в темноте
   У незнакомого поселка
   На безымянной высоте"

   Вот  и  не верь  предчувствиям. Завальнюк верил.  Потому и ушел  из под
обстрела. Но его снаряд пришел к нему.
   Но я  забежал вперед - в  раннюю весну 1945 года. А пока  только вторая
половина августа 1944  года  и я  вхожу  в  курс  дел.  Неожиданно  встретил
знакомого.  В Кисловодском  санатории,  занимал  комнату  рядом  с  нами,  -
подполковник,  Герой  Советского Союза Леусенко  Иван  Михайлович,  с  женой
Верой. Мы  познакомились  в  первый же день. Потом  подружились  и проводили
время  вместе.  И  вот я  встречаю  их здесь.  Оказывается  Иван  Михайлович
командовал полком в этой дивизии;  в Кисловодск ездил в отпуск.  Обрадовался
им как родным и как-то вся дивизия  от их присутствия  стала мне и  роднее и
ближе.  Дел  у  меня  было  невпроворот.  Перво-наперво надо было  проверить
расположение  войск  в  обороне,  организовать  ввод  в  строй  прибывающего
пополнения.  Дивизия  в  предыдущих  боях  была  основательно  обескровлена;
понемногу  пополнялась.  При  мне  уже  дважды раздавали  пополнение полкам.
Просматривал  проект второй  ведомости распределения пополнения,  я  обращаю
внимание,  что 129-му  полку, как и в первый раз дается  самое  большое,  по
численности,  пополнение, 151-му полку поменьше, а 310-му (Леусенко)  вообще
ничего.
   - Почему так распределяете? - спрашиваю нач.  отделения укомплектования
майора Беленкова.
   - Приказ комдива.
   Пошел к Смирнову. Обратил его внимание на эту ненормальность.
   - Да! - говорит  он. Это  действительно мои  указания. У Александрова в
полку (129) почти никого в ротах, а у Леусенко средне укомплектованный полк.
   - А что эти полки разные задачи  выполняли, или  может 129-й не получал
пополнения ранее?
   - Да нет, Александрову и раньше больше давали пополнения, чем Леусенко,
люди у него просто горят. Не успеет пополнение прибыть как его уже и нет.
   - Так может он просто людей беречь не умеет?
   - Это возможно, но зато он задачи выполняет.
   -  Смотря как выполняет. Я считаю, что правильный принцип распределения
пополнения  уравнительный. Задачи  надо выполнять теми силами и  средствами,
которые тебе даны.  Тому кто гробит людей без толку надо даже меньше давать.
Пусть учится беречь людей.
   - Ну хорошо. Мы  над  этим подумаем  с вами вместе.  А сейчас  я  прошу
оставить так. Я уже сказал командирам полков - кто сколько получит. Леусенко
недоволен - высказал то же, что и ты говоришь.
   - Что ж, Леусенко умный командир полка.
   - Да действительно. Если бы все были такие.
   Я проникался все большим уважением  к этому  ком. полка. Любил бывать у
него  и  у  Веры  не только  потому, что тянулась старая  дружба,  но и была
необходимость  посоветоваться  по  практическим  вопросам.  Одним  из   этих
вопросов был вопрос о касках.
   К  каскам  во всей Советской  Армии отношение было пренебрежительное. И
восьмая наша дивизия не  составляла  исключения.  Объезжая и обходя части, в
том  числе на переднем крае, я не встречал ни одного  человека, кто носил бы
каску.  А я помнил разговор  с  киевским  хирургом  - профессором  Костенко.
Обрабатывая мою кость, он бил молотком по зубилу, как в свое время делал и я
сам,  снимая  заусеницы с  шейки паровозного ската. При  этом  он  все время
говорил, как  будто я здесь присутствовал лишь в качестве его собеседника. И
особенно его  волновала каска.  "Почти 80 процентов - говорил он  - убитых и
умерших от ран имеют  поражения в голову. И все  это люди не  имевшие каски.
Те,  кто  поражался  в  голову   через  каску,   отделывались  царапинами  и
контузиями, иногда  тяжелыми.  Но смерть при  поражении головы через  каску,
исключение.  Очень,  очень  редкое  исключение.  Выходит  мы  гибнем   из-за
отсутствия дисциплины. По сути мы самоубийцы, самоубийцы по расхлябанности".
   И я  решил  тогда еще, как только  попаду  на  фронт, в подчиненных мне
войсках наведу  порядок в отношении касок.  Вот  об  этом я  и  заговорил  с
Леусенко. Рассказал  все, что узнал  от Костенко и добавил: "Да и  на немцев
посмотри.  Ты  видел, на передовой хоть  одну немецкую голову  без  каски. Я
обползал весь передний край - не видел ни одной".
   - Ну, у немцев дисциплина. А у нас даже бравируют открытой головой. Вот
я с вами говорю и поддерживаю идею, но по своей инициативе  в полку каски не
введу. Сразу  же на  всю армию прославлюсь как трус.  А будет приказ,  сумею
заставить носить.
   - А каски есть?
   -  Да,  безусловно. Хозяйственники, что  из  брошенного собрали, а, что
получили на пополнение утрат, и теперь берегут. Для них же это имущество.
   -   А   нам  надо,  чтобы  это  не  было  имущество,   а  стало  боевым
обеспечивающим жизнь солдата средством.
   - Эта теория, а я буду спрашивать как за  имущество,  боевое имущество,
ибо иначе каски снова побросают.
   Мы тогда оба не знали, что у  немцев спрос  за каски был более строгий.
Там,  за  появление  на  передовой  без  каски  на  голове,  судили  как  за
членовредительство. Если б я  знал это, то действовал бы более уверенно.  Но
узнал я  сие только после  войны.  Тогда же,  после разговора с  Леусенко, я
подготовил приказ, по которому  весь  рядовой состав и офицеры дивизии кроме
штаба и  тыла обязаны  постоянно  носить каски и положенное  оружие. Офицеры
кроме  личного  оружия должны  иметь  автоматы.  Личный состав  штаба и тыла
дивизии при  выезде  в  части и по  тревоге  одевают каски;  офицеры,  кроме
личного  оружия, берут автомат.  Но  легко было  отдать  приказ.  Смирнов не
спорил и  сразу подписал. Но насколько же тяжелее  было  внедрить все это. Я
ежедневно по нескольку часов проводил на передовой в каске и с  автоматом на
груди.  Беседовал  с  солдатами  и  офицерами  о  значении  касок.  Приводил
известные мне  примеры. Строго  взыскивал за нарушения.  И Леусенко оказался
прав. В тылах заговорили о начальнике  штаба  3-й  дивизии,  как о  человеке
необстрелянном,  трусоватом,  как  о  чудаке,  который,  натягивая  каску  и
навешивая на себя автомат хочет выглядеть старым закаленным воякой. Вскоре я
узнал откуда и ветер этот дует.
   Зам. по политической части командира дивизии был полковник Паршин. Есть
такие  люди - надменные по природе. Таким  и был Паршин. Он и  "носил" себя,
как  нечто   высоко  ценное.  Но  кроме  этих   природных  качеств   были  и
благоприобретенные. Он старый политработник, а эта порода в  массе  считает,
что они  самый важный  элемент армии.  Так нас  и учили  всех.  "Политсостав
скрепляет,  цементирует  ряды армии".  Старые  политработники верили в  это,
требовали повиновения от всех, подчинения - не по существу, т.к. по делу они
ничего  не  могли  приказать умного.  Все  организовывалось  вокруг  решения
командира. Но  им сущность  и не важна  была. Они добивались, чтоб внешне по
форме им подчинялись и выказывали почет.
   Когда  я прибыл в дивизию,  то на правах вновь прибывшего обходил всех.
Зашел  и  к  Паршину. Он, не  зная, что я совершаю  общий  обход, был  очень
доволен   моим   появлением   и  "в  поощрение"  даже  "ознакомил"   меня  с
"Морально-политическим состоянием дивизии". Но после этого началась  обычная
работа. Двумя-тремя днями позже я позвонил ему: "Ты не хочешь ознакомиться с
общей оперативной обстановкой? Я как раз разобрался со всеми сводками".
   - Да, конечно, с удовольствием послушаю.
   - Ну так заходи!
   - Я думаю, что к начальнику политотдела ты и сам мог бы зайти.
   -  Обязательно зайду, когда у меня будут дела  к  политотделу. А сейчас
политотделу  нужно  получить информацию.  И  я собираюсь дать  ее  тебе,  из
уважения лично, хотя, по закону, такую информацию все получают в оперативном
отделении штаба.
   -  Такого  порядка  у  нас  не  было.  Все,  что  положено  докладывать
командиру, докладывалось и мне.
   -  Если так было, то  больше не будет. Я намерен строго  придерживаться
положений штабной службы. Не доволен, обращайся к командиру.
   В  общем за информацией ему пришлось  ходить,  но по "совместительству"
начал распространять всяческие сплетни обо  мне.  Между  тем продолжали  все
ухудшаться  отношения  Смирнова  с  Гастиловичем, что  создавало  в  дивизии
обстановку  нервоза.  Гастилович придирался  ко  всему, везде где  возможно.
Вмешивался в дела, в которые  командиру  корпуса  вмешиваться  не следовало.
Так, вскоре после того, как я достаточно ознакомился с делами  в дивизии, мы
со Смирновым  подготовили  указание  подчиненным  войскам.  Там  в  основном
говорилось об общеизвестном. Их смысл был не в том, чтобы указать, что-то до
этого  неизвестное,  а чтобы подхлестнуть длительно обороняющиеся  части,  -
мобилизовывать их бдительность  и  боеготовность. Таких  указаний можно дать
больше или  меньше  -  это совершенно не  существенно. И  критиковать  такие
указания  корпусу  просто не  к  лицу.  Корпус  может дать  свои аналогичные
указания и дивизия должна будет их принять. А доказывать,  что одно указание
глупо,  а другое  важное  пропущено  -  это  значит  придираться,  создавать
конфликтную  ситуацию.  Гастилович  поступил именно  так.  Он  высмеял  наши
указания  и  прислал это нам, а  копию  послал  Петрову.  С другой  стороны,
подчиненному тоже вряд ли целесообразно вступать в
   спор по  такому  делу.  Но Смирнов  еще  более  едко  высмеял замечания
Гастиловича и послал это  ему, а копию также Петрову.  К этой телеграмме и я
руку приложил. В конце телеграммы предложил приписать: "Вся эта полемика  по
сути бессмыслена. Если у  командира корпуса есть  какие либо более  разумные
указания,  он обязан их дать, а не заниматься бесполезной критикой". Знал бы
Гастилович  кому  принадлежит  эта  приписка,   мои  взаимоотн