мел
"Христос  воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот
даровав..." кричать хотелось от  радости. И  когда, после  освящения пасхи и
куличей, люди, с горящими свечками в руках, расплывались во все стороны, это
было потрясающе.  Я всегда останавливался  у ограды и смотрел на  уплывающие
светлячки,  пока  все  они  не   исчезали  из  поля  моего   зрения.  И  мне
представлялось,  что  эти огоньки есть дух Христа,  который верующие несут с
собой.
   А каков был день наступающий! После разговения  нас до  утра укладывали
спать.  Но не спалось. Мы вскоре просыпались, а  нас  уже встречал радостный
колокольный звон. Попасть самому на колокольню и хоть немного позвонить было
пределом мечтаний,  хотя развлечений  и без того было  достаточно: карусель,
качели, катанье яиц,  игра в битки (чье яйцо крепче) и  попутно  чудеснейший
обряд  христосования: "Христос Воскрес!" "Воистину  Воскрес!" И  ты  снова и
снова вспоминаешь: "Да, действительно Воскрес". И радость охватывает тебя, и
ты с любовью целуешь христосующегося с  тобой. Радость продолжалась  все три
пасхальных дня и растягивалась до  следующего воскресения - дня Поминовения.
Нет, день  Поминовения тоже не был печальным. Ведь мы же знали, что  Христос
"сущим во гробех живот даровал". И люди старались ничем не омрачить радость.
На  первый  день  Пасхи никто  не  потреблял спиртного. Даже пьянчуга Тимоха
ходил трезвый. На второй и третий день  пили, но пьяного галасу на улицах не
было. И вообще в детстве я на Пасху  не видел пьяных в селе. Слегка выпивших
- да, пьяных - нет.
   Только одна Пасха прошла для меня с грустью.  Это было в 1915 году. Уже
пришли первые сообщения о погибших на войне.  Уже и мы узнали, что  наш отец
"пропал без  вести". А  недалеко от  нас  женщина -  титка  Катря - получила
"похоронку" на мужа. И  вот я увидел титку  Катрю  среди ожидающих освящения
пасхи и куличей.  У  нее на развернутом платочке стоял маленький  куличик из
темной муки,  мизерная  пасочка  и пяток  яичек.  Лицо  ее  было задумчиво и
печально. Рядом  стоял плохо  одетый бледный  мальчик. Эта картина меня  так
поразила, что я не мог больше стоять здесь. Грудь мою сжала страшная боль, и
я  в слезах бросился домой. Дома началась истерика. Бабушка,  которая  из-за
болезни в церковь не могла пойти, дозвалась меня к  себе и пыталась выяснить
в  чем  дело. Но я  в  слезах  только иногда  вскрикивал,  заикаясь:  "титка
Катря!".  С большим трудом бабушка  доискалась причины  моей  истерики.  Она
собрала огромный  узел всевозможных пасхальных  яств  - большой кулич, яйца,
колбаса, сало  -  и послала  нас  с  Иваном до титки  Катри. После  этого  я
успокоился,  но  печаль так  и  не покидала меня  во  весь  этот  прекрасный
праздник. Людское несчастье задело своим жестоким крылом мое детское сердце,
и оно продолжало болеть. Не лазил я на колокольню, не катался на  карусели и
качелях, не катал яиц и не играл в битки. Рассказ этот не будет полным, если
я  не  расскажу,  что  уже в  57-летнем  возрасте,  проходя  психиатрическую
экспертизу в институте им. Сербского, я привел этот случай для подтверждения
того,  что бывает,  когда  человека  ведут чувства, а  не разум. Но эксперт,
Тальце Маргарита Феликсовна, вписала мне это событие  как одно  из начальных
проявлений моего психического заболевания.
   На  этом не  кончаются мои воспоминания о  человеке, который так  много
добрых зерен положил в мою душу, но переходят в другую плоскость - в рассказ
о  человеческой неблагодарности, в рассказ о том, как  обидели его и  семью,
люди, которым он отдал всего себя, в том числе, а может и, особенно, я сам.
   Подошла гражданская  война. Беседы дяди и о. Владимира продолжались, но
их политические пристрастия оказались на стороне противоположных сил. Дядя -
красный, о. Владимир  - белый. Да и как он мог быть  другим. Царь для него -
помазанник  Божий. Верная служба  ему -  долг  христианина.  Так он  и детей
воспитывал.  Владимир  вступил  на  румынском  фронте  в дивизию  полковника
Дроздовского. С ней прошел карательным походом по югу Украины. Заехал к отцу
и увел с собой 16-летнего Сашу. В первом же бою Саша погиб и,  горем убитому
отцу,  пришлось  его  отпевать.  Твердо встав на сторону  белой  армии,  он,
однако, был против жестокостей и террора, особенно  по  отношению к местному
населению. Только благодаря ему у нас в селе белые не расстреляли ни  одного
человека. Несколько  раз  забирали взрослых мужчин  из  семей, замешанных  в
партизанском  движении,  но  каждый  раз выступал  на  защиту о. Владимир  и
добивался освобождения.
   Эту  заслугу, впоследствии, красные за ним не признали. Они утверждали,
что он это делал только  из страха  за свою шкуру. Боялся, что  если кого из
села  расстреляют, то и ему пули не миновать, когда  мы вернемся. Но  это  -
чепуха. Я  знаю, как  о.  Владимир не дорожил своей  жизнью, особенно  после
смерти  Саши. О.  Владимир  просто выполнял  свой  пастырский долг.  Он  так
усердно его выполнял, что комендант города Бердянска во время ходатайства о.
Владимира  за  последнюю,  четвертую  по  счету,   партию   арестованных  (и
освобожденных по его настоянию), сказал: "Эх, батя, к стенке бы тебя за этих
краснопузых  поставить, да  ради  сына твоего,  одного  из самых  доблестных
офицеров дивизии, приходится  удовлетворять твои  просьбы. Но, если  еще раз
придешь, арестую".
   Когда пришли красные, о. Владимира  арестовали и прямо  со двора повели
на расстрел. Причем среди расстрельщиков были и родные тех, кого о. Владимир
спас от расправы белых. К счастью, нашлись двое честных и мужественных людей
-  братья Бойко.  Они,  узнав об аресте священника, догнали карателей  в тот
момент, когда о. Владимира привязывали к дереву. Угрожая оружием, освободили
его  и  доставили  домой.  Второй  раз  о.  Владимира  арестовала  Ч. К. как
заложника.  О чудесном спасении от расстрела и в этот раз, я  расскажу ниже.
Всякие   унижения  пережил  о.  Владимир,  в  том  числе  изъятие  церковных
ценностей, во время которого подвергались святотатственным действиям также и
святыни, сделанные не из благородных металлов.
   Настало  время, когда  и я нанес святотатственный  удар по  религиозным
чувствам  верующих. Шел  двадцать  второй год. Я был одним  из организаторов
комсомола  в  селе,  и  мы  решили  добиться  закрытия нашей  церкви,  чтобы
переоборудовать  ее в клуб. Но  то было  время, когда власть еще не решалась
действовать против воли верующих. Чтобы закрыть церковь, требовалось собрать
подписи  от  90 процентов  прихожан.  И  вот  мы  начали ходить по  хатам  -
агитировать.  А  верующие,   боясь  бандитского   захвата   церкви,  толпами
собирались в ограде, и охраняли ее. У меня было пакостно на душе. Я любил о.
Владимира, да и глубокая моя религиозность не могла так сразу пройти. Но чем
больше протестовал мой внутренний голос, тем похабнее вел я себя внешне.
   Однажды  мы,  группа комсомольцев,  подошли  к церкви  и, остановившись
невдалеке  от  толпы  верующих   за  оградой,  начали  отпускать  "шуточки",
задевавшие религиозные чувства. Мне  показалось этого мало и,  заявив: "если
Бог  есть,  пусть расшибет  меня громом  на  месте",  и я грязно  выругался.
Наказание пришло, но  совсем с другой стороны. Когда я вернулся домой,  отец
уже знал о происшествии у церкви. Избил он меня так, как никогда не избивал.
Но еще  большее наказание ждало меня. Иду  однажды, задумавшись,  мимо  дома
священника.  Вдруг:  "Петя!".   -   Голос  о.   Владимира.   Останавливаюсь.
Поворачиваю голову:  мой  бывший законоучитель совсем  высох.  Только  глаза
горят
   - Однажды, Петя, я тебе сказал, что Бог тебе не нянька. Теперь добавлю,
он  и не мальчишка, что откликнется на глупые обиды. Я тебе говорил, что Бог
дал человеку разум, чтобы оградить его от бед. Так пользуйся разумом. Думай,
думай,  куда тебя ведут  твои новые водители. - Глаза  его смотрели на  меня
сочувственно  и  проникновенно.  Зла  в них не было нисколько. Я бросился от
него. Больше никуда уже идти я  не  мог. Вернулся домой, залез среди овец  и
долго  беззвучно плакал. Потом  долго  молился. Так  и уснул в слезах. И всю
ночь видел глаза о. Владимира.
   Я много еще зла наделал своему народу, думая, что творю добро, но я уже
никогда больше не допускал святотатства.
   Больше о. Владимира я не видел. Он умер в 1923 году, когда меня в  селе
уже  не было. Приехав на  короткое время в село, я неожиданно встретил Симу.
Он  печально говорил об отце, о его  смерти.  Рассказал, что похоронить себя
тот завещал на  кладбище, хотя священников принято хоронить в ограде церкви.
Но о. Владимир сказал,  что  церковь и площадь вокруг  нее подвергнутся  еще
многим издевательствам. "Вместе  с ними будет потоптан  и  мой прах. Поэтому
похороните на кладбище в таком месте, чтобы могила затерялась побыстрее". Мы
с  Симой  сходили  на  кладбище, и я  поклонился  дорогому  праху.  Когда  в
следующий раз, через несколько  лет,  я приехал в село, то не смог уже найти
дорогую могилку.  Она,  действительно,  затерялась, как  того  хотел сам  о.
Владимир.

   Я спросил Симу, что он собирается делать. В свое время мы с ним мечтали
получить образование  и  мосты строить. Почему именно  мосты я и  сейчас  не
понимаю. Но и до сих пор жалею, что не стал мостостроителем и на каждый мост
гляжу, как на чудо. Он  ответил, что будет  продолжать дело отца. Я спросил:
"а как же  мосты?" Он сказал: "Души людей важнее мостов. Папа сказал, что на
веру будет великое гонение, но сильные духом должны выстоять". Рассказал мне
Сима  и  о семье. Аня едет  с  ним. Будет работать где-нибудь рядом, пока он
будет учиться в духовной семинарии. Валя  ушел "в приймы" (в усыновление)  к
одному  зажиточному крестьянину и "ехать  с нами не хочет". Володя воевал до
конца. Эвакуировался одним  из последних  пароходов.  Живет  в Болгарии.  Об
Александре ничего не слышно, он где-то во Франции.
   Это  была моя последняя встреча  с моим  самым  близким другом  детства
Симой (Симеоном) Донским. Одно время я,  возможно, был очень близко от него.
Летом 1929-го или 1930-го года я  ехал в Борисовку из Донецка в разболтанном
дребезжащем  поезде  местного сообщения.  Поезд был переполнен  оборванными,
грязными людьми, нагруженными всевозможными мешками, свертками,  чемоданами,
баулами.  Где-то  между  Волновахой  и Пологами  я услышал  рассказ  пожилой
женщины  о том, что к ним в Ново-Алексеевку приехал молодой священник. Очень
красивый и очень хороший. Матушка от него ушла, "не захотела терпеть нужду и
насмешки". Оставила четырехлетнего мальчика.  За домом смотрит и воспитывает
ребенка  сестра батюшки - очень строгая красивая женщина, похоже замужем еще
не была.

   Слушая  рассказ, я  вдруг подумал:  "А не  Сима  ли  с Аней  там?"  И я
невольно  спросил:  "Тож про  яку  Ново-Алексеевку  росказуете  Вы,  титко?"
Выяснилось,  что  о  ближайшей к Борисовке  (25 километров). Решил  - заеду.
Но... тогда не заехал, а когда  перед войной попал туда,  то там уже не было
не  только  священника,  но  и церкви. Никто не мог сказать, куда девался их
последний священнослужитель. Но догадаться можно и самому. Времена, особенно
для духовенства, были страшные. Надо было либо расстригаться и поносить  то,
во что  верил, даже самого Бога, либо идти на мучения и смерть. Симу я знал.
Отступить  и  предать  Бога  он  не  мог.  Значит  унавозил  почву  будущего
религиозного  возрождения. Я преклоняюсь перед его подвигом. Он знал  на что
шел. Он стал духовным  лицом тогда, когда  слабые духом  уже  покидали  ряды
священнослужителей.

   Валю в последний раз видел тогда же, когда и Симу (в  1923 году). Видел
накоротке, проезжая через  село, где он теперь  жил, по пути  в Бердянск.  В
этом  загорелом  крестьянском  пареньке,  в  латанной-прелатанной  одежде  и
босиком,   невозможно  было  узнать   чистенького,  аккуратненького  Аниного
питомца. Он сказал  мне,  что крестьянский труд ему  нравится, и  он доволен
своей  жизнью. Когда  вырастет, женится на  хозяйской  дочери  и  получит  в
наследство все хозяйство. В 1940 году мне захотелось выяснить, как сложилась
жизнь  Вали.  Пошел в Лозановку, нашел  двор, где жил  Валя.  Но там  теперь
обитали  совсем  неизвестные   мне  люди.   Оказывается,  Валин  хозяин  был
раскулачен  в  1929 году. Валю  признали за  батрака, а  не  за члена  семьи
кулака. Поэтому  он имел право  оставаться  в селе и  поступать в колхоз. Но
Валя  ушел с  приютившей его семьей. Ушел и  где-то  затерялся  в необъятных
просторах социалистического рая. А затем была еще и война.
   Поэтому  искать потомков  о. Владимира в СССР  бесполезно.  Если  они и
остались где-то, то только за рубежом, по линии старших сыновей о. Владимира
- Александра и Владимира. Если таковые есть и кто-нибудь из них прочтет сие,
прошу отозваться.

   5. ПЕРВЫЕ ЭКЗАМЕНЫ

   Весной 1918 года  закончил  сельскую школу. Афанасий Семенович, который
прибыл с фронта  по ранению, еще в конце 1917  года пришел  к бабушке, чтобы
порекомендовать ей  отдать меня  в реальное училище в городе  Ногайске (ныне
Приморск) в семи верстах от нашего села. Он сказал, что это воля моего отца,
что тот лично просил Афанасия Семеновича, чтобы он помог  Петру учиться.  Но
бабушка уперлась: "Пусть при хозяйстве остается"
   Я  поделился  своим  несчастьем  с  Симой,  который  собирался  держать
экзамены  в то же училище. Он сказал: "Я  сейчас  папе расскажу".  И убежал.
Через некоторое время появился  о. Владимир.  С суровым лицом  он решительно
шагнул  к  нам в  хату. Что и как там говорилось, я не знаю,  но бабушка мне
сказала, чтобы я готовился к экзаменам.
   Первый  экзамен   у   меня   не  вышел.   Идя   в   училище,  я  оделся
по-праздничному:  хорошо выстиранные и аккуратно залатанные штаны и рубашка,
подпоясан специально  сшитым матерчатым  пояском на пуговке, голова стрижена
под  машинку,  босые  ноги чисто вымыты.  Как же страшно контрастировала моя
одежда с одеждой  других  кандидатов в  реалисты. Они все были  одеты либо в
форменную одежду реалистов, либо в костюмы, сходные с этой формой. Я пытался
укрываться за  толпами кандидатов.  Но они с насмешкой смотрели на меня и не
принимали в свою среду. Директор училища, проходя среди вытягивающихся перед
ним будущих реалистов обратил внимание на меня:
   - Молодой человек! А вы зачем сюда пожаловали?
   - На э-к-з-а-м-е-н - проблеял я.
   -  На экзамен надо  одеться приличнее! Ну что это? -  потряс он меня за
тряпичный поясок. - Нужен ремень.  Если и не форменный, то во всяком случае,
кожаный и широкий. И ботинки  нужны.  Босиком только  стадо пасти можно. Вот
так! Идите! Оденьтесь, как положено, и тогда приходите!
   Глотая слезы я  пошел со двора.  Чтобы  окончательно разреветься мне не
хватало только  одиночества.  И я  торопился уйти  с глаз гогочущей ребятни.
Вскоре нагнал меня Сима: "Я тоже сегодня не пойду на экзамен. Пойдем  домой.
Аня тебе все подберет. Вот только ремня у меня второго нет. Но у кого-нибудь
достанем"...  И тут я вспомнил.  На  другой окраине города,  в  большом доме
живет богатый ремесленник - медник Сластенов. Отец и дядя поддерживали с ним
приятельские отношения.  Бывая в Ногайске, они, как правило, останавливались
у него. Его  сын  Павка,  ростом  почти  равный мне,  но  коренастый крепыш,
благоволил ко мне, в том смысле, что милостиво давал поручения и принимал от
меня услуги.
   Я  знал,  что  он   учится   в  пятом  классе  реального   училища   и,
следовательно, у него должен быть старый ремень. Я сказал об этом Симе, и мы
пошли  к  Сластеновым.  Павки  дома  не было, но его  отец,  выслушав  меня,
преподнес  мне  вполне  приличный   ремень.  Правда,  без  форменной  бляхи.
Остальное все  сделала Аня. Она  подобрала,  зачинила  и  отутюжила  одежду,
сходную с  форменной, почистила  Симины  старые  ботинки.  Она  нашла  даже,
подходящую к моей голове фуражку. Завтра можно было пойти на экзамены.
   Здесь  я взял  реванш  за  позор  первого дня. Все экзамены  я сдал  на
"отлично". При  этом  Сима, который был  моим горячим  болельщиком и  всегда
сидел на моих экзаменах  до конца, утверждал, что все преподаватели задавали
мне вопросы, выходя за рамки программы. Но как бы то ни было, я был принят и
первого  сентября  1918  года приступил  к  занятиям.  Причем мне  ежедневно
приходилось преодолевать  семь  километров  -  расстояние  от  Борисовки  до
Ногайска и  в  обратном направлении. Отец вернулся из венгерского плена  еще
весной этого  года и весь ушел в  восстановление  хозяйства. Средств,  чтобы
снять койку для меня  в Ногайске у него не было.  Да и рабочая сила ему была
нужна.  На  уроки в реальном училище, ходьбу  и выполнение домашних  заданий
уходило  у меня  около  десяти часов, а рабочий день у отца  достигал  16-ти
часов. Поэтому, отец сказал, что койку снимет только зимой.
   Из  солидарности  Семен  тоже  не  захотел  жить  в  Ногайске,  и   мы,
разговаривая, незаметно преодолевали свои семь километров.
   Однажды, в прекрасное солнечное утро, придя в школу, мы никого в ней не
застали.  Стали  расспрашивать. Установили - все  пошли к  собору  встречать
дроздовцев.
   - Значит и Володя! -  обрадовался  Сима. - Побежим и мы к собору!  - Но
мне  почему-то  бежать не  хотелось,  хотя в  то  время  я никакой вражды  к
белогвардейцам не испытывал. Я их, попросту,  не видел и не знал, не понимал
кто они и зачем идут.
   Я остановился на тротуаре, неподалеку от бывшей городской думы - теперь
Ногайский городской совет.
   У здания толпился  народ. Как я  понял из разговоров,  это  были родные
членов Совета, которые все до единого собрались в зале заседаний в  ожидании
прихода  дроздовцев,  чтобы  передать  управление  городом  в  руки  военных
властей.  Городской совет  Ногайска, как  и подавляющее большинство  советов
первого избрания,  был образован из числа наиболее уважаемых интеллигентных,
преимущественно зажиточных, а в  селах  хозяйственных людей. Для них  важнее
всего был твердый порядок, и потому они не хотели оставить город без власти,
даже  на  короткое время.  Входившие в состав Советов  двое  фронтовиков  до
хрипоты  убеждали своих коллег  разойтись и скрыться на некоторое время. Они
говорили: "Офицерье нас перестреляет". На это им  отвечали: "За что? Ведь мы
же власть не захватывали. Нас народ попросил. Офицеры - интеллигентные люди.
Ну, в тюрьме подержат для острастки несколько дней. А расстрелять..."
   Я  стоял, слушая  рассказы  об  этих  разговорах  в Совете, и  тоже  не
понимал,  как это  можно застрелить человека за то, что  народ избрал  его в
Совет.
   Вдруг где-то  на  окраине города, за  собором, грянул духовой  оркестр.
Многие побежали в направлении музыки. Я  тоже было двинулся  туда,  но через
несколько десятков шагов остановился, а потом возвратился на  прежнее место.
Из-за собора, сверкая солнечными отблесками, выходил, как  я теперь понимаю,
полк,  развернутый  в  линию  ротных  колонн (в  шеренгах,  примерно,  по 50
человек). Через  некоторое время,  обходя полк справа, показалась  небольшая
офицерская колонна,  которая  быстрым  шагом  направлялась к зданию  совета.
Когда колонна была уже в нескольких шагах от этого здания, я со своего места
увидел  как  с  задней  стороны  его открылось  огромное  окно,  через  него
выпрыгнули двое  солдат  в  расстегнутых  шинелях  и бросились через  сад  к
железной ограде, окружающей территорию Совета.
   Они явно хотели  убежать  и  план их был мне ясен:  преодолеть железную
ограду  Совета,  перебежать  прилегающий  переулок  и  скрыться  за  зданием
реального училища. Далее, через городской сад добраться до ближайшего оврага
и "ищи ветра в поле".  Но  беглецов заметили и  те,  что подходили к Совету.
Четверо отделились  от колонны и бросились к переулку. На ходу они стреляли.
Один из  беглецов  был  подстрелен. Будучи уже наверху  ограды, он  свалился
внутрь  территории Совета. К нему  бросились двое