и  уничтожены и
происходит  необратимая  эррозия   горных  почв,  мне  больно  вспоминать  о
тогдашних разговорах с карпатскими лесниками и лесорубами.
   Я говорил  со многими  сельскими тружениками. Жизнь их не  была легкой.
Карпатские почвы  несравнимы  с  нашими  таврическими  черноземами.  Но  они
трудятся,  с  темна   до  темна  и  добиваются  результатов.   Насколько  же
зажиточнее, богаче живут они, чем мои односельчане - колхозники.
   Большое  смятение, видимо, не только в  мою душу внес  Юра Кандуш - наш
добровольный помощник  в разведке долговременного узла обороны  "Керешмезе".
Он  работал на строительстве  этого узла  подрывником. Рассказывая  об  этом
времени, он говорил: "Зарабатывал  я в  день  135 чешских  крон.  Это  очень
много. Если с  такими деньгами войти в магазин голым, то можно  выйти оттуда
одетым  с головы  до ног".  И  он скрупулезно подсчитывал  стоимость  белья,
носков, башмаков, рубашки,  галстука, костюма. "Покупая" все это, он вел вас
по магазину, приценивался, выбирал, торговался, рассказывая одновременно как
вокруг  него  вертятся  продавцы, стараясь  продать ему  как  можно  больше.
Наконец, он,  уже одетый,  достигал  выхода и здесь покупал  шляпу. Выйдя из
магазина,  он   справа  от   выхода  брал  у  уличного  торговца  тросточку,
расплачивался с ним и у него оставалась одна крона. Ее он отдавал мальчишке,
который уже стоял  около него, держа наготове сигару. Он брал ее, надкусывал
и  прикуривал у  того же мальчишки. Попыхивая сигарой  и вращая тросточку  в
руке, он с важным видом шагал по улице.
   Юра Кандуш  так и остался в  дивизии: частям  вступившим на  территорию
Закарпатской  Украины, было разрешено вербовать добровольцев из Закарпатских
жителей. Мы  этим воспользовались. Юра  стал солдатом дивизии.  Добровольцем
сделали перебежчика Ивана Андрэ, хотя он был словак и  родом из Словакии. Но
его село  находилось всего в двух километрах от границы Закарпатской области
и, следовательно, можно было легко объяснить это добровольчество. А это было
необходимо.  Иван прекрасно  знал немецкий  и чуть  ли  не  все  балканские:
прекрасный переводчик! Родное село Ивана вскоре было занято нашими войсками.
Ивану, уже как советскому  воину, разрешили побывать дома. Можно представить
себе радость матери.  Она ведь получила извещение, что сын ее погиб "смертью
храбрых". Мы с женой побывали в семье Ивана.
   Я  не оговорился, сказав  о  жене.  Она  была снова в армии. Прибыла  в
дивизию  в  середине сентября  и  работала  медсестрой  и  приехала не одна.
Привезла моего старшего сына. Он грозился  бегством  на фронт,  если  его не
отправят  к отцу.  Я  определил  его курсантом  в  учебную  роту и  дал  ему
испробовать  все  "прелести"  фронтовой  жизни,  в  надежде  на  то,  что он
запросится вскоре к  маме. Но  мои предположения не оправдались.  Он отлично
учился, закончил  команду  снайперов и  стал инструктором снайперского дела.
Имел "личный счет" и был награжден "орденом Славы" 3-й степени и медалью "За
отвагу".  После  войны пошел  в училище,  закончил  его,  а  впоследствии  и
академию  имени Фрунзе. В  армии прослужил  более 20  лет. Демобилизовался в
звании полковника. Сейчас полковник запаса, живет под Москвой с женой, сыном
и дочкой.
   Андрэ дошел с дивизией до ее расформирования. Демобилизовался и уехал в
Словакию.  Больше я о нем  не слышал. Менее милостиво судьба обошлась с Юрой
Кандушем. Он тоже вступил в дивизию добровольцем  и был назначен  в разведку
саперного  батальона.  В  начале октября  наши  саперы  обнаружили  сплошное
минирование дорог  и прилегающей  местности. Сделали  ограждение и  оставили
наблюдателей, в том  числе Юру.  Вскоре пошли танки 3-го Украинского фронта.
Юра  тщетно  пытался  остановить.  Угроза  быть  раздавленным  вынудила  его
отскочить в  сторону, и мина оторвала ему ногу.  Был доставлен  в госпиталь.
Вылечился, был демобилизован и направлен на родину -  в Керешмезе. Не думаю,
чтоб ему  жилось после  этого столь же хорошо, как в то время, когда  он был
подрывником. Я с ним - инвалидом - никогда не встречался.
   Недолго в этот раз повоевала  и  жена. В начале декабря она по  секрету
сообщила  врачу, что стала страшно бояться  артиллерийских  обстрелов,  шума
боя,  воздушных  налетов.  Врач уверенно определила  -  беременность -  хотя
других  признаков  в то время еще не было.  Но  признаки появились. И  перед
самым  Рождеством Христовым 1944 года она уехала, увозя  от опасности нашего
будущего сына.  Вспоминая  об  этом,  я впоследствии  часто думал, как мудро
устроен  мир  Божий. Жизнь своего плода для  матери дороже,  чем собственная
жизнь. Ведь сколько раз она подвергалась смертельной опасности, а относилась
к этому  со спокойствием. Но  вот  появилась беременность. В ней  зародилась
другая жизнь,  и отдаленный орудийный выстрел начал вызывать страх. Страх не
за собственную жизнь - страх за жизнь другого, еще неродившегося. Только Бог
мог  вселить  это  чувство.  О,  если  бы  люди  научились  также по-Божески
относиться к жизни ближнего своего, как прекрасен стал бы мир.
   Но  я снова убежал вперед. Дивизия в непрерывных боях набирается опыта,
учится действовать  в горах,  привыкает  к горам. Постепенно  все  командиры
полков,  батальонов,  рот,  взводов,  младшие командиры  и  солдаты начинают
понимать, что горы наш союзник, что с нашим довольно слабым вооружением, при
небольшой численности  войск  и  недостатке боеприпасов, по  дорогам выгодно
двигаться  только  когда противника нет,  или  он  бежит. Теперь, как только
противник в полосе дорог усиливается, части, не колеблясь, свертывают в горы
и начинают нажимать на его фланги и тыл.
   Привыкла дивизия и к каскам. Наших солдат и  офицеров теперь легко было
отличить от других. В дивизии уже не мало было случаев,  когда каска спасала
людей. Все такие случаи мы делали достоянием всего личного состава, и каской
начали дорожить.  Приведу один  случай. Командир  батальона капитан Черапкин
был тяжело изувечен разрывом мины. Ему раздробило нижнюю челюсть, но верхняя
часть  головы  была  защищена каской  и  жизнь ему удалось  спасти. При этом
ортопедической операцией была восстановлена и нижняя часть.
   Случай наградил и  меня  за мои заботы о касках.  По  горным тропам я с
группой  солдат и офицеров  (всего 8  человек)  направился в  310 стрелковый
полк.  Тропа то скрывалась  в лесу,  то  выныривала на  поляны.  Наблюдатели
противника  откуда-то, по-видимому, засекли нас.  И  когда головной из нашей
колонны вышел на  очередную поляну, на  опушку  обрушился минометный  налет.
Страшно закричала лошадь, и в это время меня сокрушительным ударом по голове
вышибло  из седла.  Когда я очнулся,  лицо было мокрое. Дотронулся  рукой  -
кровь. Надо  мной наклонились ординарец и  состоящий  в моей  охране  солдат
комендантского взвода. В голове гудело, но спросил: "Потери?" Оказалось, две
лошади тяжело ранены - пришлось пристрелить -  и две легко  ранены. Люди все
целы.
   Мне  сделали  перевязку  и  усадили  на  лошадь.  Когда  уже  собрались
трогаться, я вдруг вспомнил: "А где моя каска?"  Ординарец - пожилой сибиряк
- Василий  Максимович -  бросился искать. Через некоторое  время  подошел  и
каким-то  странно сниженным  голосом сказал: "Вы посмотрите!" Я взглянул. Он
держал  в  руках мою  каску, в  которую воткнулся, проломив  ее,  и  застрял
осколок мины величиной с ладонь. Помолчав Василий Максимович сказал: "А ведь
это Бог вас надоумил, Петр Григорьевич, насчет касок. Это по его внушению вы
так горячо стояли за  них.  Что с  вами сейчас было бы, если бы Вы  не вняли
голосу Божьему?"
   В санроте 310 полка врач тщательно осмотрел голову.
   Оказалось, осколок повредил лишь кожу - ударом и ожогом. Метка и до сих
пор на голове, с правой стороны, а каска... Ее я решил сохранить на память и
приказал упаковать вместе с застрявшим  в  ней  осколком. Но  слухи об  этом
случае как-то  быстро  распространились, и  многие офицеры  заходили,  прося
показать. Пришлось распаковать и положить так, чтобы  можно было осматривать
без меня. Потом попросил  Леусенко, чтобы показать  у себя  в полку.  Ему я,
по-приятельски, отказать не мог. Но  когда  она  вернулась от  него,  начали
просить другие командиры частей, и отказывать  уже было неудобно:  "Леусенко
дал, а мы что хуже?"
   Потом приехал  Леонид Ильич Брежнев  и,  встретившись  со мной, сказал:
"Ну, показывай свою каску. Звон о ней идет по всей армии". Каска в это время
была в какой-то из частей. Я  протелефонировал,  и мне ее  быстро доставили.
Леонид  Ильич  посмотрел, глубокомысленно  произнес:  "Да-а".  Затем  не  то
попросил,  не то приказал: "Дай мне  ее на время. Надо показать руководящему
составу". Я сказал, что хотел бы сохранить как память. Он ответил: "Так я же
верну.  Зачем она мне? Тебе это,  конечно,  память,  а  мне только для дела.
Покажу и верну". Не мог же я не поверить начальнику политотдела армии. Но не
сдержал он слова. Каска исчезла. Довольно настойчивые мои попытки розыска не
увенчались   успехом.   Политотдельцы  говорили,   будто  бы  в   результате
неосторожного обращения осколок выпал, а без него к  каске пропал интерес, и
она была где-то брошена.
   Таков   этот  случай.  Случай,  а  не  предначертание.  Вряд  ли  можно
согласиться с Василием  Максимовичем,  что Бог  со мной  в игрушки  игрался:
введешь  каски - спасешь жизнь  свою.  Не введешь,  на  тебя  готова мина  и
осколок  для твоей головы". Не так просто проявляется воля Божья. Война, как
впрочем и вся жизнь, движется не только промыслом Божьим, но и столкновением
многих воль  и  зависимыми от нас случайностями. На  войне, жизни  и  смерти
множеств,  сосредоточены на  небольших пространствах, и  случайности  здесь,
ввиду  их  множественной  схожести   и  повторяемости,  часто  выглядят  как
предопределение,  как  судьба,  как   промысел  Божий.   Отнюдь  не  отрицая
последнего, я против того,  чтобы  сводить все  к  этому, даже  тогда, когда
смерть  выглядит  чудом.  Каждый   раз,  видя   чудо  спасения  или,  как  с
Завальнюком, чудо смерти, я вспоминаю отца  Владимира: "Бог тебе не  нянька.
Он дал тебе  разум и тем  оградил тебя от  несчастий". Подтверждение этому я
видел  неоднократно. И в  каждом чуде видно проявление  действительного чуда
Божьего: разума человеческого или же случая.
   К осени 1944 года, как я уже говорил, запахло окончанием войны.  На это
указывал и характер  прибывающих людских  пополнений. Людей в стране уже  не
было. Готовилась мобилизация 1927  года, то есть 17-летних юнцов.  Но нам  и
этого пополнения не обещали. От 4-го  Украинского фронта требовали изыскания
людских  ресурсов  на  месте  -  мобилизации  воюющих возрастов на  Западной
Украине,   вербовки  добровольцев  в  Закарпатье   и   возвращение  в  части
выздоравливающих  раненых и больных.  Нехватка людей была столь ощутительна,
что мобилизацию  превратили  по  сути  в  ловлю  людей,  как  в  свое  время
работорговцы  ловили  негров в  Африке.  Добровольчество  было  организовано
по-советски, примерно  так, как организуется  100  процентная "добровольная"
явка   советских   граждан  к  избирательным  урнам.  По  роду   службы   ни
"мобилизацией", ни  вербовкой "добровольцев" мне заниматься  не приходилось,
но из дивизии выделялись  войска в распоряжение мобилизаторов  и вербовщиков
"добровольцев"  и, возвращаясь  обратно, офицеры  и  солдаты рассказывали  о
характере своих действий.  Вот один из таких рассказов. "Мы оцепили село  на
рассвете. Было приказано, в любого,  кто попытается бежать из села, стрелять
после первого предупреждения. Вслед за тем  специальная  команда  входила  в
село и обходя дома, выгоняла всех мужчин, независимо от возраста и здоровья,
на  площадь.  Затем их  конвоировали  в  специальные  лагеря. Там проводился
медицинский   осмотр   и   изымались   политически   неблагонадежные   лица.
Одновременно шла интенсивная строевая  муштра. После проверки  и  первичного
военного  обучения  в  специальных лагерях "мобилизованные" направлялись  по
частям:  обязательно  под конвоем,  который  высылался  от тех частей,  куда
направлялись  соответствующие   группы   "мобилизованных".  Набранное  таким
образом пополнение  в дальнейшем обрабатывалось  по  частям.  При  этом была
установлена  строгая  ответственность,  вплоть  до  предания  суду  военного
трибунала,  офицеров,  из  подразделений  которых совершился побег.  Поэтому
надзор  за  "мобилизованными" западно-украинцами  был чрезвычайно строгий. К
тому  же их удерживало от  побегов то, что репрессиям  подвергались и  семьи
"дезертиров".  Мешала побегам и обстановка в прифронтовой  полосе, где любой
"болтающийся" задерживался. Удерживала  от побегов и жестокость наказаний  -
дезертиров  из числа  "мобилизованных" и  "добровольцев"  расстреливали  или
направляли в штрафные роты.
   "Добровольцев"   вербовали  несколько   иначе.   Их   "приглашали"   на
"собрание".  Приглашали так, чтоб  никто  не  мог отказаться. Одновременно в
населенном  пункте   проводились   аресты.   На   собрании  организовывались
выступления тех,  кто  желает вступить  в ряды  советской армии.  Того,  кто
высказывался против, понуждали объяснить почему он отказывается, и за первое
неудачно  сказанное  или  специально  извращенное  слово  объявляли   врагом
советской  власти.  В  общем многоопытные  КГБисты  любое  такое  "собрание"
заканчивали  тем,  что никто не уходил домой свободным. Все оказывались либо
"добровольцами",  либо  арестованными   врагами   советской  власти.  Дальше
"добровольцы" обрабатывались так  же, как  и "мобилизованные". Наша  дивизия
получала пополнение из обоих  этих источников.  И, думаю, все понимают,  что
это    пополнение   не   было   достаточно   надежным.   Чтобы    превратить
"мобилизованных"  западных  украинцев  и  "добровольцев"  из  Закарпатья   в
надежных  воинов,  надо   было  не  только  обучить  их  и  подчинить  общей
дисциплине, но и сплотить в  боевой коллектив, дав им  костяк  из  опытных и
преданных Советскому Союзу воинов.  Таковыми были  наличный состав дивизии и
пополнение,  прибывающее  из госпиталей. Последнее являлось нашим  ценнейшим
людским материалом, и его никогда не  хватало. Чтобы выздоровевшие раненые и
больные не  оседали в тылах  и не  задерживались лишнее  время в госпиталях,
фронт устанавливал медслужбе  точно  в какие сроки  и сколько  выздоровевших
направить в  боевые соединения  фронта. За недовыполнение установленных норм
или за опоздание с отправкой выздоровевших, с медслужбы строго взыскивалось.
Поэтому врачи  в  ряде  случаев  выписывали  людей, которым  надо  было  еще
лечиться  и лечиться. Эти люди  прибывали обессилевшими - только  что  не на
носилках.
   Пополнение,  поступающее  из  госпиталей,  было  настолько ценным,  что
встречали, осматривали и распределяли его лично командир дивизии  или я, или
даже  вместе.  При  этом  мы  проверяли  также  врачей.  И  в  каждой партии
обязательно  находились люди, которых  мы направляли  в свой  медсанбат  для
долечивания.  Неправда ли, своеобразно  выполняли  клятву  Гиппократа врачи,
выписавшие этих раненых из госпиталя. Об одном из выписанных таким образом я
и хочу рассказать.
   Прибыла  очередная  партия  пополнения  из госпиталей.  Я  начал опрос,
осмотр и распределение  по  частям.  Представители  частей тут  же принимали
выделенных  им  людей.  Здесь же стоял хирург медсанбата, который осматривал
ранения, в сомнительных случаях, и решал направить в часть  или в  медсанбат
на долечивание. Еще при общем взгляде на  двухшеренговый строй  пополнения я
обратил внимание на  пожилого солдата, который как-то  странно держал  левое
плечо.  Человеку  этому,  как потом  я выяснил, был  51  год,  но  для  меня
тогдашнего  36-летнего  подполковника  его  вид  представлялся  чуть  ли  не
стариковским.  Перебирая   одного  за  другим,  я,  наконец,   дошел  и   до
заинтересовавшего меня старика.
   -- Фамилия?
   - Кожевников.
   - А имя, отчество?
   - Тимофей Иванович.
   - Что у вас с плечом?
   - Да это осколок его немного попортил.
   - Вы откуда?
   - Из-под Москвы.
   - Давно воюете?
   - Очень давно. Всю первую мировую войну провоевал. И в этой  - в первый
день пошел в ополчение, и вот до сегодняшнего дня.
   - В каких войсках служили?
   - Все время в пехоте. И в империалистическую, и теперь.
   - Сколько раз ранены?
   - Четыре раза в империалистическую.  А в нынешнюю вот это  -  двинул он
головой в сторону левого плеча - седьмая.
   - Товарищ  майор, -  обратился я  к хирургу  - осмотрите рану у Тимофея
Ивановича.
   Через  некоторое  время  он  доложил мне: "Рана  еще  открыта.  Надо  в
медсанбат, минимум на месяц".
   - Тимофей Иванович, - подошел я, - вот майор говорит, что вам еще месяц
надо лечиться, но если вы можете  дождаться конца осмотра,  то  я хотел бы с
вами еще поговорить. Вы можете выйти из строя, можете присесть  или прилечь.
Но если вам трудно ожидать, я прикажу отправить вас в медсанбат.
   -- Нет, я подожду.
   Закончив осмотр, я снова подошел к нему.
   - Тимофей Иванович, я думаю, что Вам уже хватит воевать в пехоте.  Один
из  солдат моей личной  охраны тяжело ранен и уже вряд ли  вернется до конца
войны. Если Вы не возражаете, я сохраню эту должность для вас. Подлечитесь и
займете ее.
   - Да если служить в штабе,  то зачем мне медсанбат. И так заживет. Если
вы берете меня в свою охрану, то я готов начать службу сейчас.
   Я посмотрел на хирурга. Он спросил у меня:
   - А на передовую охрана вас тоже сопровождает?
   -  Да!  Но только не оба, а один из двух. Поэтому Кожевникова  пока что
можно и не брать.
   -- Ну, тогда что же. B штабе есть фельдшер. Значит, уход за раной будет
обеспечен такой же, как  и  в команде выздоравливающих. А нести какую-нибудь
службу мы заставляем и в команде выздоравливающих.
   На  том и  порешили.  Тимофей  Иванович был  направлен  в комендантский
взвод.
   Сблизились  мы с Кожевниковым очень быстро.  Правда,  близость эта была
странной. Он молчун. Каждое слово из  него, что называется,  клещами  тащить
надо. Только иногда он вдруг начинал объясняться мне в любви. Долго я не мог
понять  причину этих приливов. Потом, наконец, догадался.  Его общительность
просыпалась  под   влиянием   хорошей  выпивки.   Пить  он  мог  невероятное
количество.  И при том не пьянел. И ничем не  обнаруживал, что  выпил. Можно
было только поражаться, когда я, узнав об изрядном его возлиянии, подходил и
спрашивал: "Тимофей Иванович,  а вам не  тяжело стоять на посту?", -  а он в
ответ на это, глядя на меня глазами ребенка, удивленно тянул:
   - Мне? А почему мне должно быть тяжело?
   - Ну, вы же выпили?
   -- Я-а? Да разве это выпивка.
   Только что запах остался. А  ни в одном  глазу. И действительно не было
никаких признаков опьянения.  Так я  эти признаки ни разу и не видел. Только
наблюдением установил, что  после хорошей выпивки  его  тянет на разговор со
мной.  Ни  с кем  другим.  Только  со  мной. По этому признаку  я и научился
узнавать, когда он крепенько хватил. Он ко мне был безусловно привязан, хотя
ни в чем это обычно не выражалось.  Я к нему тоже привязался. Но тут причина
ясна. Меня привлекла его основательность в боевом отношении. Так получилось,
что в первый же его выезд мы попали в сложную ситуацию. Наблюдательный пункт
129 полка, куда  я поехал в  сопровождении Тимофея  Ивановича, был  внезапно
окружен венгерской частью. По дороге  туда, мы опасности не заметили. Тропу,
по которой мы поднимались на довольно крутую гору, занимаемую наблюдательным
пунктом  полка, противник, к моменту нашего проезда,  еще  не  перерезал. Но
разведчики, которых Александров, после нашего приезда послал по этой тропе в
один из своих  батальонов с приказом деблокировать полковой НП, натолкнулись
на венгров, были обстреляны и возвратились на НП.
   Вскоре после нашего прибытия венгры  пошли в  атаку на высоту. Двигаясь
вверх