с людьми был решен. Здесь не место подробно рассказывать как
решались  вопросы  вооружения,  транспорта. Что-то  за счет  развернувшегося
местного военного  производства,  что-то  подбрасывал и  центр:  лошадей  из
Монголии,  артиллерию и  транспорт из Сибири. Позднее стали  присылать  даже
пополнение  из  Средней Азии. Правда, это  была условная  помощь,  поскольку
присылалось совершенно  небоепригодное  пополнение взамен  хорошо  обученных
солдат -  дальневосточников -  отправляeмых по требованию  Москвы  маршевыми
батальонами на фронт В общем,  несмотря на совершенно невероятные трудности,
взамен  всех ушедших, были сформированы  второочередные Их было сформировано
даже  больше на  2  или 3.  Когда  новые формирования  стали реальностью,  у
генштаба, наконец, "прорезался голос". Были утверждены и получили номера все
вновь  сформированные дивизии. Причем центр настолько уверовал в серьезность
новых  формирований,  что забрал в Действующую  армию  еще 4 дивизии, уже из
числа второочередных.
   Таким  образом, за время  с июля  1941-го  по июнь 1942-го года Дальний
Восток  отправил в  Действующую  армию  22  стрелковые  дивизии и  несколько
десятков  тысяч  маршевого пополнения.  Теперь мы знаем  уже, что  в течение
первого  года  войны  между  японцами  и  немцами  шла серьезная  перепалка.
Немецкая  разведка  утверждала,  что советы  "из  под  носа" японцев  уводят
дивизии и перебрасывают их на Запад. Японская же разведка настаивала на том,
что ни одна советская дивизия не покинула своих мест дислокации. Трудно даже
представить  как развернулись  бы  события на Дальнем  Востоке,  если бы там
командовал  человек-исполнитель.  Он  бы  отправил все  войска, как  того  и
требовала   Москва  и  ничего  бы  не  сформировал,  поскольку   самовольные
формирования  запрещены  категорически.  Одной  оставшейся  дивизией,  тремя
штабами армий и одним штабом фронта, даже вместе с пограничниками, не только
оборонять, но  и  наблюдать огромной протяженности границу Дальнего  Востока
невозможно.  Опанасенко  проявил  в  этом деле  государственный ум и большое
мужество.  Принцип -  "не оставлять  пустого места там, где  дислоцировалась
отправленная дивизия",  не только укрепил  обороноспособность фронта,  но  и
явился прекрасным  способом маскировки, признанным впоследствии и генштабом.
Когда забрали  последние  4  дивизии, (уже второочередные), генштаб, не имея
сил  и средств на создание такого же числа  новых (третьеочередных) дивизий,
приказал сформировать взамен каждой из них по стрелковой бригаде. Среди этих
четырех бригад была и  Хабаровская - 18-я отдельная стрелковая бригада. Меня
назначили командиром этой бригады.
   Где-то в конце января 1943-го года было проведено большое двухстороннее
учение  с войсками. Темами для сторон были: 1) наступление на Хабаровск и 2)
оборона Хабаровска. Руководил учением сам Опанасенко.
   Мне   после   разбора   этих  учений   Опанасенко  написал  отличнейшую
характеристику. Я стал перспективным работником для Дальнего  Востока и меня
с группой других офицеров отправили на стажировку в Действующую Армию.
   В Москву прибыли мы 21 марта 1943-го года.  Меня сразу же потянуло хотя
бы взглянуть на тот дом,  где жила единственная женщина, которую я  так и не
смог  забыть. По  слухам  она будто  вышла  замуж...  и я  от  этого  похода
отказался. На следующий день моей решимости не хватило. Человек всегда  ищет
себе оправданий. Вот я и думал: "Еду ведь не к теще на блины... на фронт. На
стажировку,  конечно, а  не на постоянно. Но фронт  есть фронт. Ни  пуля, ни
снаряд не разбираются, где тут идет стажер, а где кадровый фронтовик. И если
мне придется  умереть, я никогда  себе не прощу того, что мог ее видеть и не
видел".
   Подагитировав  таким образом сам себя,  я после  работы  над  картами и
документами в Генштабе, отправился на Хамовнический плац. Мысль о том, что я
иду только на дом взглянуть, была напрочь  забыта, когда я увидел этот самый
дом. С замирающим сердцем поднялся на третий этаж. Дверь открыла мать Зины -
Александра Васильевна. Встретила очень тепло.
   - Раздевайтесь. Зина сейчас придет.
   Я   разделся.  По-приятельски  поздоровался  с  отцом  Зины,   Михаилом
Ивановичем. Внимательно осмотрелся и  явно не ощутил присутствия в этом доме
другого мужчины, кроме Михаила Ивановича. Вскоре пришла Зинаида. Мы дружески
обнялись, радуясь встрече. Казалось странным, что не виделись четыре года.
   Спустя некоторое время Зинаида смутившись  сказала: "Мне надо  ехать на
вокзал  встретить  жениха.  Я выхожу замуж, кстати он  тоже Петр". Я как  бы
окаменел.  Задохнулся. Затем  формой  приказа сказал:  "Женой будешь  моей -
пойди и скажи  ему". Зина задумалась, долго молчала, и как-то посветлев тихо
сказала: "Да будет так". Пока она ходила, трудно передать мое состояние.
   Мне казалось я не могу дышать.
   Зина вернулась быстро. Легкой походкой подошла, обняла и сказала:
   - Ну  что же,  пойдем рядом. Выезжай на  фронт и знай, что я жду  тебя.
Жду. Улыбнувшись добавила:
   -  Никаких женихов больше не будет.  Сам виноват,  долго  раздумывал. С
праздничным чувством, переполнявшим грудь, поехал я и на фронт. Да и там все
время что-то  светлое и радостное шло  со мной, хотя обстановка к радости не
очень располагала.
   Сначала мы объехали некоторые участки фронта, встречались и  говорили с
опытными боевыми командирами. Из этой поездки особенно  запомнилась беседа с
командармом 16, тогда генерал-лейтенантом Иваном Христофоровичем Баграмяном.
   Встреча с Баграмяном происходила как раз в период самой большой моды на
него. Его армия совершила прорыв позиционной обороны немцев под Жиздрой. Шел
большой  шум,  как  о  новом  достижении  в   осуществлении  прорыва.   Иван
Христофорович встретил нас у  входа в свой полевой кабинет.  Поздоровался со
всеми. Когда подошел я, он еле заметно, поприветствовал меня взглядом. Затем
начался  его  рассказ, вопросы.  Заняло это  часа полтора -  два.  Когда  мы
поднялись уходить, Иван Христофорович сделал мне знак остаться. С остальными
раскланялся:
   -- Встретимся за обедом.
   Когда все вышли он пригласил меня сесть поближе.
   - Спасибо, что от вопросов воздержался. Честно говори, я твоих вопросов
боялся. Ты-то ведь понимаешь, что порох я не открывал.
   - Ясно. ПУ-36, (Полевой Устав 1936 года).
   -  Правильно.  Но,  ведь,  если  бы  я  сказал,  что  желаю  наступать,
руководствуясь ПУ-36,  то очень просто заработал  бы "по шапке", а так как я
при  обосновании операции писал:  опыт  войны показал,  что на каждый эшелон
обороны надо иметь эшелон наступающих войск, то мне все поддакивали.
   - А вы что думаете, никто не догадывается?
   -  Да  нет!  Я  прекрасно  понимаю,  что  все  опытные  командиры,  кто
по-серьезному  учился,  подлог  раскусят  сразу, но против  не  пойдут. Всем
надоели эти  легонькие,  неустойчивые цепочки и они, под любым соусом примут
незаконно отброшенную, основательную  тактику  прорыва. Ну что делать  этими
цепочками, напоровшись на основательную оборону?! Тут сколько не маневрируй,
а рвать надо. А чтобы рвать, надо глубоко эшелонировать войска.
   В  общем,  Иван  Баграмян  оказался  хитрее  своих  коллег.   Он  сумел
возвратить  военному  искусству,  под видом  новых  открытий,  отобранный  и
подсуммированный боевой  опыт многих  лет, превращенный  поколениями военных
ученых, в стройную теорию, которая была уничтожена жестоким тираном вместе с
создателями  этой  теории.  Тем  самым Иван Христофорович  указал  путь,  на
который  встали  многие, а  потом и  все. Сначала молча  использовали старые
уставы,  наставления, инструкции, потом начали  упоминать их в  болeе тесном
кругу, а затем начали и официально ссылаться.
   После  "экскурсии"  по  войскам,  нас  разослали  по  должностям.  Меня
назначили  дублером  командира  202  стрелковой дивизии.  Это была  довольно
сложная  ситуация.  С  одной стороны,  в  указаниях  о моей  стажировке было
распоряжение  передать управление дивизией  в мои руки, дать мне возможность
приобрести опыт  командования  дивизией  в боевой  обстановке,  а  с  другой
стороны, основной командир  дивизии  не освобождался  от ответственности  за
дивизию. Поэтому все подчиненные слушали дублера и одновременно  поглядывали
на командира дивизии. Но мы с ним  сумели найти общий язык. Когда надо  было
принимать ответственное решение, я сам согласовывал его с основным комдивом.
И  у  нас за весь месяц стажировки не  было ни одного недоразумения. Большую
половину  срока  стажировки  дивизия  стояла  в  обороне.  Потом  перешла  в
наступление. Ну, а если быть точным, то в преследование, т.к. противник  сам
начал  отвод своих  войск. Но т.к. отходил он  не  торопясь,  (за неделю  мы
продвинулись  на  30-40   км),   то  эти  действия  можно   было  назвать  и
наступлением. Дивизией командовал генерал-майор  Поплавский и  знакомство  с
ним, по-моему, было наиболее достопримечательным событием моей стажировки.
   В  1935-ом  году,  то есть  на  год  позже  меня,  Поплавский  закончил
академию.   Был   участником  "счастливого"  выпуска  -  присутствовал   при
произнесении Сталиным его знаменитой речи "Кадры решают все". Послушавши эту
речь,  он и попал  с ходу  в руки "кадров". Им заинтересовался отдел кадров.
При том, конкретным вопросом, - не поляк ли он.
   - Нет, - говорит Поплавский, - среди моих родственников поляков нет.
   - А почему же у тебя фамилия кончается на "ий".
   - Я не знаю, дорогие товарищи, не знаю! Но  "дорогие товарищи" не верят
"не помнящим своего происхождения". Поэтому "изучают" его  дальше и  дальше,
но не находя ничего подозрительного, "на всякий случай", увольняют из армии,
без  мотивировки. Ну, а раз из  армии  уволили,  то партийная организация не
может же допустить такого  беспорядка,  чтоб уволенный попал  в  гражданские
условия с партийным билетом (армия не  доверяет,  а  партия будет доверять?!
Непорядок!).  И  его  исключают  из  партии  за  сокрытие  своего  польского
происхождения.  Это  увольнение  и последующее за ним  исключение из партии,
очевидно,  и спасли его. Как раз наиболее массовые аресты Поплавский пережил
не в своей обычной среде, а там, где его не знали.  К тому же, он  был занят
только  тем,  что  добивался  восстановления в  партии. И добился,  наконец.
Партколлегия  ЦК  признала,  что  одного  только  "ий"  на  кончике  фамилии
недостаточно для того, чтобы быть поляком. Как  минимум, надо  хотя бы уметь
говорить по-польски.  И его восстановили.  В партии. А так как это  был  уже
38-ой год, когда ряды  командных кадров поредели настолько, что кое где даже
из  тюрем выпускать стали,  то Поплавского за  одно и в армии  восстановили.
Согласились и  с тем,  что он не  поляк,  и что не шпион. Снова началась его
нормальная служба. Начав войну командиром полка,  в звании подполковника, он
принимал  меня  на  стажировку в  апреле 43-го года  в  должности  командира
дивизии,  в  звании  генерал-майора. Так  бы  и  продолжать  ему  службу, но
беспокойный "ий" снова вмешался.
   После того, как Андерс увел свою армию, состоящую из настоящих поляков,
в  Иран, пришлось подбирать всяческие "ий".  И Поплавский  снова был признан
поляком,  по  теперь уже  вполне нашим  -  положительным поляком.  И  он был
направлен в 1-ую польскую армию и там дослужился до генерала армии. Может, и
до сих пор служил бы  верой и правдой  Народной Польше, но полякам почему-то
пришла  на  ум  та  же  самая  мысль,  которая  приходила  в  свое  время  и
Поплавскому, что одного только "ий" явно не  достаточно, чтобы быть поляком.
И таким  "полякам" как Рокоссовский  и Поплавский пришлось  прекратить  свою
"полезную" деятельность в Польше и вернуться в Россию, где они и жили до тех
пор.
   В Москву я летел,  как на крыльях. Правда, недолго я там пробыл, но это
были счастлиейшие дни в моей  жизни. 23 марта  Зинаида стала моей женой. Под
впечатлением этого счастья проделал и обратный путь на  Дальний  Восток. Тем
более, что  жена  позаботилась о поддержании этого  настроения  в пути.  Она
заготовила  письма на каждый день дороги и  дала одному из  моих  спутников,
чтобы он каждый день вручал их мне. И хотя я понял  после первого же письма,
что  они  будут ежедневно,  но  нарушать игру не захотел  и  не требовал  от
"почтальона" письма наперед. На каждое  письмо я  отвечал. Время  от времени
посылал телеграммы.
   Снова встретились мы с Зиной  через два месяца. Она приехала на Дальний
Восток. И здесь у нас было немало счастливых дней  и часов. Были, конечно, и
тяжкие годины. Но радость и счастье всегда запоминаются лучше.
   Наш маленький домик на могучем  Амуре в городке бригады оставил по себе
самые теплые  воспоминания.  Великолепная  Уссури,  на  которой  был  лагерь
бригады,  на всю  жизнь  запомнится  широким  разливом  вод и прогулками  на
быстроходном катере. Хорошо было полежать после купанья в  прохладной  воде,
на  мелком  уссурийском песочке. Правда и  гнус донимал, но мы были молоды и
счастливы своей любовью. И этого никакой гнус отнять у нас не мог.
   Зина  не только отдыхала. Сразу  по  приезде,  она  подала  заявление в
армию.  Сдала экзамен  по программе медсестры, и была аттестована  в  звании
старшего  сержанта с назначением  на работу  в медчасть  бригады. И  так она
рядом со мной стала военнослужащей.
   Но небо не может быть всегда безоблачным. Молнией разнеслась весть, что
СТО  "освободил"   Опанасенко  от  всех  его   должностей   -  командующего,
уполномоченного  СТО  и  ставки  Верховного  Главнокомандования.  Неделю  не
показывался   Иосиф  Родионович.  Потом  сел  в  свой  вагон  и   отбыл,  не
попрощавшись и не дождавшись нового командующего  - генерала армии Пуркаева.
Самое главное, что особенно  потрясло Опанасенко, это  то, что решение о нем
пришло письменно, и что Сталин не захотел разговаривать с ним.
   Впоследствии,  Василий  Георгиевич  Корнилов-Другов,  который  ехал  по
вызову в Москву в вагоне с Опанасенко, рассказывал:
   - Всю дорогу Иосиф Родионович  был  в мрачном состоянии. Много пил,  не
пьянея при этом. Со спутниками по вагону почти не  общался. Прибыли в Москву
во  второй  половине  дня.  В тот  же день,  вернее в  ночь,  он был  принят
Сталиным. Разговаривали больше двух часов. В вагон  возвратился под  утро, в
приподнятом настроении, воодушевленный  и вдохновленный. Рассказал о встрече
со Сталиным  и говорил  об этом,  вспоминая  все  новые и новые подробности,
остаток ночи, все утро, и каждый  раз, когда  сходились в вагоне, в  течение
тех нескольких дней, что они оба были в Москве. Передаю этот рассказ, как он
мне   запомнился,   пытаясь  сохранить   строй  речи  и   интонации  Василия
Георгиевича.
   Первый вопрос Сталина, который встретил Опанасенко стоя:
   - Ну, что, обиделся на меня?! Нэт, нэт, Нэ отвэчай! Сам знаю: обидэлся.
Ну как же,  так старался, а Сталин  недооценил. Нэ довэряет. Снимает со всэх
постов, повэрил навэтам. Так же думал, когда цэлую нэдэлю адин пыл у сэбя на
квартирэ?  Нэ  отвэчай!  Садысь!  Все равно  нэправду  скажэшь.  Заявышь, на
Сталына ныкогда нэ  обыжался. Это может и правда, да нэ вся. На Сталина, как
на  чэловэка,  можэт и нэ обыдэлся, а  на  его  дэйствие  обыделся.  Каждаму
чэловэку абидна, еслы он стараеться, а к нэму с нэдовэрием.
   Да только к тэбэ-то нэдовэрия и нэ было. Скажи, кому я еще так довэрял,
как тэбэ? Ну, скажи! Нэ скажэшь! Патаму что ныкому.  Тэбэ на Дальнэм Востокэ
власть была дана болшэ чем  царскаму намэстнику. Тэбэ я подчынил все и всех.
Боркова (секретаря Хабаровского крайкома, П.Г.)  подчынил. Пэгова (секретаря
Приморского крайкома.  П.Г.) подчынил. Самаво Гоглидзе (уполномоченный  НКВД
по Дальнему  Востоку. П.Г.) и  Никишэва  (начальник Дальстроя  - царь  и Бог
колымского  лагерного  края)  тожэ  подчынил.  А  каво  нэ  падчинил?!  Всэх
падчынил. А как  ты думаешь, им это панравылось? Как думаешь, им нэ хотэлось
из-под твоей власти уйти? Хотэлось! И дабывались. Пысали. И  на тэбя пысали.
Чего только  нэ  пысали?" Дажэ то, что ты хочешь отдэлить Дальний Восток  от
Рассии  и  стать царом на  Дальнэм Востокэ. А я повэрил? Нэт! Нэ павэрил!  Я
знаю, что  ты прeданный партыи  и... Сталыну чэловэк. А вот ты нэ подумал об
этом довэрии Сталына. Ты забыл это, когда мы тэбя освободыли от всэх пастов.
Я знаю, что если б я тэбэ позвонил и сказал: знаэшь Иосыф, партии ты нужэн в
другом мэсте.  Ты бы и  нэ подумал возражать или обыжаться. Ты бы с радостью
пошел даже  на  понижэние.  Но я нэ  хотэл этого. Я  хотэл тэбя поучить.  Ты
подумал, что  Сталын забыл добро, а  я так  поступыл, чтоб  научыть тэбя  нэ
забывать сталынское  дабро, нэ  забывать  то огромное довэрие,  каторое было
оказано тэбэ.
   Ну, а тэпэрь  я тэбэ  объясню,  почэму  мы тэбя  освободыли с  Дальнэго
Востока. Во-первых, Дальний Восток тэпэрь  ужэ в  ином  положэнии, чэм был в
началэ войны. (Далее по тексту не соблюдаются сталинские интонации).
   Нападение японцев на Дальнем Востоке теперь практически исключено. Этим
мы обязаны, прежде всего, нашим победам  на советско-германском фронте и, не
в последнюю  очередь, твоей деятельности на  ДВК. А в условиях относительной
безопасности   советско-маньчжурской  границы   нет  смысла   оставлять  там
руководителя такого масштаба, как ты. Теперь там можно обойтись и Пуркаевым,
как командующим фронтом.  Одновременно "выпустить на волю" Боркова и Пегова,
Гоглидзе  и Никишова. Главное же, что я не хочу  терять из руководства таких
преданных людей, как ты.  Что было бы,  если бы мы тебя оставили  на Дальнем
Востоке?  Боркова,  Пегова,  Гоглидзе  и  Никишова  все  равно  пришлось  бы
освобождать от твоей опеки. Обстановка  не требует сохранения промежуточного
лица между ними  и Москвой. А что они  сделали  бы, освободившись? Наверняка
наделали бы тебе всяких неприятностей.  И вот заканчивается война, а она уже
через  зенит прошла, и  кто  ты? Командующий не  воевавшего фронта.  Да  еще
командующий,  на  которого  наветов написано  не меньше,  чем  Дюма  романов
написал.
   Поэтому я решил дать тебе возможность покомандовать действующим боевым,
воюющим  фронтом.  Чтоб войну ты закончил  маршалом, возглавляющим  один  из
решающих  фронтов  последнего  периода войны.  Но начнем не  с  командования
фронтом. Надо сначала освоиться с условием  боевой  обстановки и  поучиться.
Поэтому поедешь сейчас заместителем командующего  фронтом к Рокоссовскому. Я
знаю, что он в свое время был у тебя в подчинении. Но на это ты не обижайся.
Он уже третий год воюет. Прекрасно командовал  армией.  Теперь один из самых
сильных командующих  фронтами. У  него есть чему  поучиться. И я уверен, что
ты,  без амбиций, будешь учиться. Долго я тебя в  заместителях не  продержу,
потому учись быстрее".
   Я не сомневаюсь в правдивости Опанасенко.  Он не мог ни  придумать этот
разговор,  ни неправильно его интерпретировать. Он так обожествлял  Сталина,
что  мог  передавать  только  действительно  услышанное. А  его  невероятная
память, позволяла ему запоминать события и разговоры с величайшей точностью.
Не   мог  извратить  рассказ  Иосифа   Родионовича  и   Василий   Георгиевич
Корнилов-Другов.  Этот умный и честный человек мог передать  только то,  что
действительно слышал. Я тоже уверен, что рассказ Василия  Георгиевича, в его
сути,  излагаю правильно.  Поэтому  для меня во  всем этом деле одна  только
неясность: зачем Сталину потребовалось давать столь обстоятельные объяснения
Опанасенко, объяснения, похожие на оправдывание.
   Хотя, быть может, в характере  Сталина было и желание привлекать к себе
души  людей.  Не  мне  решать  этот  вопрос. Я не  сталкивался  со  Сталиным
непосредственно и не занимаюсь  исследованием его личности.  Но я слышал еще
два рассказа людей, лично общавшихся со Сталиным и вынесших  из этих общений
чувство не только уважения,  но и  тепла к этому человеку.  Ну, один из этих
рассказов можно подвергнуть сомнению, так как это рассказывалось сразу п