ость Жукова  как министра обороны
и  командующих  войсками округов,  особенно  тех,  кого  можно было  считать
ставленниками Жукова.
   Таким  путем рассчитывали  выявить  возможных  его  единомышленников  и
скомпрометировать его самого и всех, на кого он попытался бы опереться.
   Насколько опасались выступлений против устранения  Жукова, можно судить
по такому факту. Командующий  Среднеазиатским военным округом  генерал армии
Лучинский  -  перестраховщик  и  заискивающий  перед  партийными  органами -
находился в это время в санатории. Член военного совета округа сообщил ему о
созываемом партактиве.  Лучинский,  еще  не  знавший  о  снятии  Жукова,  но
любивший при всяком  удобном  и неудобном случае демонстрировать свою особую
приверженность к партийно-политической работе,  ответил телеграммой:  "Актив
отложить моего приезда". Член военного  совета сообщил  об этой телеграмме в
Главпур. Немедленно последовал приказ: "Лучинский отстраняется от должности.
Актив проводить  в указанный  срок". Лучинский,  узнав  об  этом,  в  панике
помчался  в  Москву,  покинув санаторий.  Долго  ему  пришлось  "каяться"  в
политической  недальновидности,  пока,  наконец, начальство разобралось, что
телеграмма выражала его особую  преданность партии,  желание самому быть  на
активе, а не попытку защищать Жукова.
   Партийные активы нередко  используются  высшей  инстанцией  именно  для
того, чтобы  нанести удар  по  авторитету отдельных партийных руководителей,
чтобы  легче было убрать  их с руководящей  работы  или  устрашить  и "сбить
спесь" с критикуемых,  показать им  непрочность их положения, их зависимость
от начальства. Бывает, что критика на  партактиве затронет кого-то и из тех,
кем начальство довольно. Ну что ж,  такой поблагодарит за критику, пообещает
учесть, а потом покажет "Кузькину мать" критиканам.
   Нынешние партактивы "критиковали" Жукова и командующих войсками округов
"за    недооценку   партийно-политической   работы    и   за   пренебрежение
партийно-политическим  аппаратом".  Жукову, в  частности,  было поставлено в
вину, что он ликвидировал институт политруков рот,  хотя всем было очевидно,
что без  согласия ЦК он этого сделать не  мог. Об  этом  свидетельствует,  в
частности, и то, что,  несмотря  на  критику,  этот  институт так  и  не был
восстановлен. Результатом  всей связанной  со снятием Жукова  кампании  стал
перелом в сторону большей зависимости  командиров от политработников. Хрущев
и его окружение,  напуганные призраком  военного переворота, спустили с цепи
своего верного  сторожевого пса - политсостав армии.  Активы  сделали  такой
перелом не только возможным, но, как бы, и необходимым.
   Слишком долго  был  зажат  рот у армейской  общественности.  Не  только
Сталин душил все живое, всякое  проявление живой  мысли или хоть слабенького
протеста. Были бесконтрольными всяческие "князьки" - большие и малые. Живя в
мире с начальством, они буквально измывались над подчиненными. И когда людям
дали  заговорить  -  прорвалось.  Разгорались  драматические споры. Особенно
бурно проходил актив в Киевском военном округе. Два дня шли люди к трибуне и
говорили только об одном: о грубости, бестактности, мстительности и  хамстве
командующего округом  маршала Советского  Союза Чуйкова  Василия  Ивановича.
Один из  выступавших полковников  под  гром  аплодисментов  и  крики "Верно!
Правильно!" закончил свое выступление так: "На войне год службы засчитывался
за  три. У нас в округе  надо  засчитывать не меньше,  чем за пять.  Да и то
добровольно  никто  не  захочет испытывать те  издевательства,  то  хамство,
которые идут от нашего командующего".
   Чуйкова в связи с этим вызывал  Хрущев для беседы. Но  что он мог с ним
поделать?  Чуйков из его  кадров. Верный слуга. Поэтому и результатом беседы
было  лишь то,  что мата  стало чуть поменьше, но зато  расправа с критиками
развернулась во всю.
   Два  года  спустя,  когда  Чуйков,  забыв  уроки  актива,  окончательно
распоясался,  попытался унять его  министр  обороны маршал  Советского Союза
Малиновский  Р.Я. Проводились маневры в Киевском военном округе. Посредником
при  Чуйкове был начальник академии Фрунзе генерал-полковник Курочкин П.А. Я
был назначен посредником при штабе Чуйкова. Курочкин, получивший указания от
Малиновского сказал мне: "Оценки давать без  всяких скидок  на  авторитеты".
Ну, я и постарался. Общаясь со штабными офицерами, я видел,  как командующий
дергает штаб  и  дезорганизует  его работу.  Офицеры  также  рассказывали об
обычных условиях работы. Все это я сводил, тщательно анализировал и обобщал.
Получилась всесторонне обоснованная характеристика оперативно-стратегических
знаний командующего,  его способности управлять операцией, общаться с людьми
и  с пользой использовать  их  опыт  и знания. Много внимания  было  уделено
грубости, бестактности, хамству  Чуйкова. Все  доклады  по ходу учения  были
насыщены  фактами и убедительно  мотивированы.  Малиновский остался доволен,
заявив Курочкину: "Это то, что мне надо".
   Доклад  попал к Хрущеву,  и он снова вызвал  Чуйкова и сказал  ему: "На
округе вас оставлять нельзя. Люди  недовольны. Поэтому  я решил  переместить
вас... (слушайте! слушайте!) ...на  должность главкома сухопутных войск. Так
я,  желая  помочь подчиненным  Чуйкова, помог ему самому подняться выше. Все
доклады писал я. Курочкин, не исправив ни одной запятой, подписывал их. Я не
стал  бы  говорить  об  этом, но  дело  получило  дальнейшее  и  неожиданное
развитие. Прибыв в штаб сухопутных войск, уже как Главком, Чуйков потребовал
документы  посредников,   нашел  доклады  главного  посредника  и,   резонно
заключив,  что автор  не  в  подписи на  лицевой  стороне,  а на  оборотной,
взглянул туда и  прочтя: "исполнители: г-м Григоренко и  п-к Тетяев р/т НН",
сказал: "Посмотрим этих писателей".
   Вскоре  Тетяев был  уволен,  хотя вся  его вина  состояла  в том, что я
пользовался  его рабочей тетрадью, когда сдавал  свою машинистке. Но  откуда
Чуйкову  было знать это? И как я мог догадаться, что невинным заимствованием
рабочей  тетради навлеку на человека такую беду? Теперь я  воочию  убедился,
как Чуйков расправляется с критиками.
   Но другие  командующие,  у  кого  не было такой  мощной  защиты,  как у
Чуйкова, после  партактива  "уши поприжали", а  партполитаппарат повсеместно
поднял голову. Пришлось это почувствовать и мне.  Наш начальник  политотдела
генерал-майор  Колесниченко,  видимо,  руководствуясь  какими-то  указаниями
свыше, тоже решил показать силу партполитаппарата. И за  объект избрал меня.
При этом  набрал себе союзников как раз из тех, о ком  НИО заботился  больше
всего - из бывших адъюнктов.
   Адъюнкты были главной моей надеждой. Им  я, как пришел в  НИО и добился
создания  адъюнктуры*,  отдавал   львиную   долю  своего  времени.   Большой
преподавательский  коллектив,  опытные  офицеры и генералы, а пишущей братии
буквально  единицы. Исследования  вести некому, и  не у кого поучиться. Не с
кого взять пример.

   *   Адъюнктура  в   военных   академиях   соответствует  аспирантуре  в
университетах.

   Я,  правильно  оценив  значение адъюнктуры, как  единственного  способа
накопления кадров, способных вести научную работу,  идеализировал адъюнктов.
В  моем представлении они самим своим положением  противополагались "чистым"
преподавателям, т.е. тем, которые не могли вести  научной работы  и  в  силу
этого  предвзято  относились  к "ученым", в том числе к адъюнктам. Оказалось
совсем  не так.  Среди  адъюнктов нашлось  немало таких, для кого адъюнктура
была   не  путем  в  науку,  а   способом   получения   ученой   степени   и
преподавательской должности. Такие кончая адъюнктуру, быстро находили дорогу
к "старичкам",  к "чистым" преподавателям. При том они  обычно  относились к
тем,  кто  занимается   научной   работой,   более  враждебно,  чем   старые
преподаватели. Среди них были и просто наглецы, для которых  адъюнктура была
лишь трамплином к лучшим жизненным условиям.
   Оканчивающие адъюнктуру в подавляющем большинстве понимали, что они еще
не  ученые,  и заражались желанием стать  таковыми. С годами многие из  них,
непрерывно трудясь  на ниве  военной науки,  дошли  до понимания творческого
процесса и полюбили тяжелый и неблагодарный научный  труд. Но были и Добровы
и  похуже. Были такие, кто считали, что  защитой решены все задачи, осталось
только пожинать плоды  трехлетних  тревог. Они злобствовали против  тех, кто
напоминал, что по счетам  надо платить. На  научную работу у них  времени не
было.  На устройство всяческих  "заговоров", на  всевозможные  инсинуации  -
сколько угодно. И я оказался наиболее вредной, в их понимании, личностью. Но
выступили   они  против  меня  не  прямо,  а  использовали  политотдел,  его
потребность   в   "критической"   акции.   В    общем,    "по-современному",
"по-научному". Недаром диссертации защищали.
   В  НИО  пришел  инструктор   политотдела  подполковник  Григорьян  "для
проверки, по поручению  начальника политотдела, состояния партийной работы в
НИО". Секретарь нашей партийной организации майор Анисимов Николай Иванович,
сам в недавнем прошлом политработник, сразу заподозрил неладное.
   Прошло  недели  две.  Начальник политотдела  генерал-майор Колесниченко
вызвал Анисимова  и,  вручив ему акт Григорьяна, сказал, что  вечером  будет
обсуждение этого акта в политотделе. Анисимов пришел ко мне с актом.
   Я внимательно изучил  акт. Да,  Анисимов  был прав. Он весь против меня
лично.  По духу и  по стилю -  сборник  сплетен, исходящих, в  основном,  от
бывших адъюнктов.
   Вот например:  обвинение меня в зажиме критики. Обвинение по  видимости
серьезное, но  построено оно на  комической основе, и потому рассыпалось при
первом же прикосновении. Когда зачитали этот пункт, я спросил Григорьяна: "В
чем выражался зажим критики с моей стороны?"
   - Многие люди на  кафедрах жалуются,  что когда на собраниях кто-нибудь
выскажет что-то,  с чем вы не согласны, то вы так разделаете, что другой раз
не захочешь выступать - пробубнил Григорьян.
   -  Этот  пункт  надо   исключить  из   акта,  -  шепчет  себе  под  нос
Колесниченко.
   Остальные обвинения были еще никчемнее.
   Было, например, такое: "Григоренко  не дает  возможности  публиковаться
молодым научным кадрам".
   Все  это   обвинение   базировалось  на  моем  предложении  автору  п/п
Мирошниченко доработать "сырую" статью.  В результате,  вызванный  на разбор
Мирошниченко оказался в смешном положении.
   Обвинение  в национализме Колесниченко  попытался снять самостоятельно,
не привлекая внимания к этому вопросу. Но я с этим не согласился.
   - Нет! - сказал я. - Григорьян должен быть наказан в партийном порядке,
так  как  он  не просто обвинил в  национализме,  а  совершенно  сознательно
пытался разжечь национальную рознь в отделе.
   По этому вопросу, после продолжительной перепалки, в протокол записали:
"Обвинение  Григоренко  в  национализме  ни  на чем не  основано. Материалы,
послужившие   основанием  для   такого  вывода,  подобраны   тенденциозно  и
фальсифицированы.  Партийная организация НИО  настаивает на привлечении тов.
Григорьяна  к партийной  ответственности за попытку  раздуть  антиукраинские
настроения".
   Когда  дошла очередь  до  Червонобаба, он, проученный  моей  беседой  с
Мирошниченко, не стал ожидать вопросов, а сам обратился к Колесниченко.
   - Товарищ генерал-майор, Григорьян меня совершенно неправильно записал.
У меня в "Военной мысли" приняли после того, как  я переделав по  замечаниям
Петра  Григорьевича, показал ему еще раз. Он прочитал и собственноручно  все
исправил.
   Пришлось Колесниченко и этот пункт изымать из акта.
   Плохо кончилось для самого Колесниченко.
   Начальник  академии генерал-полковник  Курочкин  Павел  Алексеевич  был
полностью  в  курсе  политотдельской проверки. Впрочем, это было  не  трудно
знать. Дело велось так, что вся академия была в курсе дела. Один из наиболее
близких к  Курочкину начальников кафедр сказал ему: "Надо бы вмешаться Павел
Алексеевич, а то ведь съесть могут парня".
   -- Ничего, - ответил Курочкин, - не съедят! Он зубастый.
   Но  дело было не  в  моей  зубастости, а  в  том, что Курочкин не любил
рисковать. Он ни за кого не вступится, пока  не ясен исход борьбы. Он не был
доволен  переменами  в поведении Колесниченко после  активов, ознаменовавших
снятие  Жукова.  Предупредительный по  отношению  к  начальнику  академии  и
проявлявший уважение  к его более высокому воинскому званию,  Колесниченко в
последнее время стал самоуверенным  и даже  развязным. Теперь он мог зайти к
начальнику академии, не спросив предварительно разрешения.
   Зайти, несмотря на присутствие в кабинете других посетителей, подойти к
Курочкину,  сунуть ему руку, а затем усесться  в  кресло и небрежно бросить:
"Мне  надо будет поговорить с вами, когда закончите". Курочкину  все это  не
нравилось,  но  не  такой  он  человек, чтоб пойти  на открытый конфликт. Он
предпочитает подождать удобного момента, чтобы ударить чужой рукой.
   На следующий же день, после совещания у  Колесниченко, он  приказал мне
письменно доложить  о случившемся. Я изложил суть дела на  одной  страничке,
подтвердив  изложенное  актом и протоколом, подписанным  самим Колесниченко.
Курочкин прочитал и положил в свой портфель. Оказывается, он ожидал приема у
министра обороны и на  всякий случай приготовил  и мой  материал.  Во  время
приема зашел разговор и  о  том, что политработники стали слишком залезать в
дела командиров,  подрывая  единоначалие. И Курочкин привел пример  со мною,
сделав упор на то, что  под видом  проверки  партийной  работы,  без  ведома
начальника  академии, затеяли поход  против начальника НИО.  При этом широко
использовали ложь, фальсификацию, клевету, сплетню. Малиновский, который сам
был  очень   недоволен  расширительным  толкованием   политработниками  прав
политорганов,  решил  на этом примере  дать урок.  Судьба  Колесниченко была
решена. Через несколько  дней вместо него  прибыл  генерал-лейтанант Пупышев
Николай Васильевич.
   С  Пупышевым,  (тогда  бригадным  комиссаром), я встретился  впервые  в
1939-ом  году,  во  время событий  на  р.  Халхин Гол.  Он был  заместителем
начальника политотдела фронтовой группы.
   Встречи  того времени  оставили  хорошую память  по  себе.  Человек  он
общительный, веселый, остроумный.
   Встретившись теперь, обстановка толкнула нас на еще большее  сближение.
Приближалась  40-ая годовщина академии.  Ее празднованию  придавалось особое
значение  и начальник академии  поручил  мне  лично  возглавить  подготовку.
Пупышев,  прибыв  в  академию,  сам  включился в  это  дело. Мне  это  очень
понравилось. После праздника, мы, удовлетворенные,  от души поздравили  один
другого. В это время вышло постановление ЦК КПСС "О техническом  прогрессе".
И  политотдел  начал  соответствующую  кампанию,  в  которой  я  был  кровно
заинтересован.
   Еще  в 1953-ем году я впервые услышал о работах Винера по  исследованию
операций в вооруженных  силах. И хотя кибернетика была объявлена "буржуазной
лженаукой", я направил часть  сил НИО на изучение  всего,  связанного с этой
"лженаукой".  Было  создано переводческое  бюро, получившее указание  прежде
всего реферировать работы по  кибернетике и исследованию  операций. Лично  я
установил связь с академиками Акселем  Ивановичем  Берг и Колмогоровым. Стал
набираться  конкретных  знаний.  Помогало  нам  и  главное  разведывательное
управление генерального штаба. В общем, НИО взял это направление  и вел его,
постепенно  накопляя все  больше данных, пока не подвел  дело  к созданию  в
1959-ом году кафедры военной кибернетики.
   Мне незачем объяснять,  что кибернетика - это новые, современные методы
управления,  опирающиеся   на   новую,  электронную   технику.  Поэтому   я,
естественно,  включился  в  кампанию за  технический  прогресс,  имея  целью
привлечь  внимание  и слушателей  и  руководства к  новой технике управления
войсками. Так мы снова очутились в одной  упряжке с Пупышевым. Но компании в
СССР кончаются быстро. Пошумят, пошумят, и оставив все по-старому, хватаются
за новую кампанию. Пупышев к этому привык и относился и к этой кампании  как
к  таковой  -  показать  начальству  свою  активность,   а  результаты  дело
десятистепенное. Мне  же нужны были именно результаты.  Чтобы  новая кафедра
встала на ноги и заняла подобающее ей место в учебном процессе и в науке, ей
не кампания была нужна, а постоянное внимание.
   Пупышев же жил кампаниями. Это была его  стихия. И я понял,  что  он не
только  не  союзник, но  враг нового. Участие  в бесполезных кампаниях могут
принимать только  те,  кто  имеет время вертеться  на глазах  у начальства и
угождать ему, т.е.  те,  кому ничего  нового не нужно,  кто может обходиться
лекциями  многолетней  давности.  Все  такие  люди  и  группировались вокруг
политотдела и были его  опорой. И если бы они только свои кампании никчемные
устраивали,  на  них  можно   было  бы  махнуть  рукой.  Но  нет,  они  этим
ограничиться  не  хотели.  Борясь  за  существование,  они ставили  преграды
новому,  распускали сплетни, выступали против вызываемых жизнью изменений. В
общем, я постепенно отошел  от политотдела, а потом стал  все чаще приходить
во враждебные столкновения с ним.
   Вскоре после прихода Пупышева, политотдел был реорганизован в партийный
комитет  и  Пупышев был избран  секретарем парткома. Прошло  почти два года.
Далеко разошлись мы с парткомом. Я шел туда лишь по вызову. Но вдруг звонок.
   - Петр Григорьевич, вы  не могли бы выбрать часок-другой, зайти ко мне,
посоветоваться, - голос Пупышева в трубке.
   - Хорошо,  зайду. - ответил я.  А сам  думаю: "Что  это  ему приспичило
советоваться. Это  неспроста. Что-то ему от меня нужно". И вдруг как молния:
"Да ведь выборы парткома скоро... И Пупышеву  надо знать, чего можно от меня
ожидать в  связи с этой  неприличной историей".  А  история  такова. Пупышев
вступил  в интимную  связь  с секретарем заместителя начальника  академии по
научной  и  учебной  работе.  Муж -  лейтенант узнал об этой  связи  и, имея
неопровержимые доказательства, поднял большой скандал. Дело получило широкую
огласку. Особое неприличие состояло в том, что интимные свидания происходили
на  квартире секретаря Пупышева, а квартиру эту секретарь получила абсолютно
незаконно. Будучи  вольнонаемной,  она получила  квартиру по военной  броне.
Причем, квартиру, которая  предназначалась полковнику.  И  все  это проделал
Пупышев.
   Когда  дело это получило огласку, казалось, что песенка Пупышева спета.
Главпур назначил  комиссию.  Дело  было  ясное.  Казалось,  надо снимать. Но
партком  решил,  ввиду скорых перевыборов и  работы  комиссии Главпура, дело
Пупышева пока  не  рассматривать. Комиссия  работала  не торопясь и  даже на
отчетно-выборном  собрании  окончательных  выводов  еще не  было.  Поднявший
скандал лейтенант, вместе с его любвеобильной  женой были отправлены куда-то
далеко  от  Москвы и  разговоры  начали  затухать.  Пупышев  явно  готовился
благополучно  перебраться  через  выборы.  За  этим  и меня  звал...  Расчет
правильный:  идти в открытую на тех, кто может выступить против и попытаться
добиться от них хотя бы нейтралитета.
   Когда  я  зашел  в  кабинет  Пупышева,  он  поднялся навстречу,  засиял
улыбкой, обеими руками потряс мою руку и повел в дальний  угол, где усадил в
кресло  и  придвинул себе другое, создав наиболее  интимную  обстановку "для
откровенной беседы".
   -  Петр Григорьевич, вы знаете,  приближаются  выборы.  Новому парткому
надо будет передать те важнейшие вопросы, которыми должна жить академия. Вот
я и хочу  посоветоваться  с руководителями важнейших  кафедр.  Ваша  кафедра
передовая,  современная и от нее  я  хочу  получить  первые заявки и  первые
пожелания.
   По пути сюда я уже все продумал и твердо решил - ни на какое соглашение
с П