ще и от груди отняла..." И я продолжал
"навинчивать". Но вернувшись домой, и, увидя  жену, я понял, что ей тяжелее,
чем мне. Проснулась жалость. Я стал ласковее, внимательнее с нею. Но трещина
в наших отношениях, созданная смертью Георгия, так никогда и не закрылась. Я
надеялся,  что  рождение   нового   ребенка  поможет  восстановить   прежние
взаимоотношения. Когда  жена забеременела, я  молил Бога, чтоб снова родился
мальчик. И моя мольба была услышана. 18 августа 1935 года -  ровно через год
после смерти маленького  Георгия  -  родился  сын, которого мы  тоже назвали
Георгием. Вся  родня  возражала  против  этого  имени,  твердя,  что  нельзя
называть  именем умершего, но я  сказал, что  будет Георгий. И это не во имя
умершего, а во  имя отца моего, которого хотя  и зовут Григорием, по метрике
он  Георгий.  Таким образом, я  как приехал в 1934 году  в  Витебск с  двумя
сыновьями  -  Анатолием и  Георгием -  так и уезжал  в  1936 году, имея двух
сыновей  с  теми  же  именами.  Но боль утраты  от  этого  не  исчезла.  Она
притупилась, но я никогда не перестану чувствовать в своих руках беспомощное
тельце, из которого уходит  жизнь. И в этом  моя несомненная  вина.  Великим
грехом  своим считаю и то, что, стремясь уменьшить свою вину, в душе обвинял
его мать, которая тоже уже давно в земле.
   Но вернемся от дел гражданских к делам, которыми был занят  я. Как-то я
так  устроен, что  отвлеченные мечтания меня не увлекают.  Я всегда поглощен
тем  делом,  которое  силой  обстоятельств  оказалось  у  меня в  руках. Уже
четырежды  менял  я  направление своей  деятельности. И каждый раз на  новом
поприще я  начинал с того, что внутренне,  без особых усилий, убеждал себя в
том, что именно  данное  дело является наиболее  интересным и  соответствует
моим наклонностям. При такой  внутренней убежденности работа всегда  кажется
интересной, и ты отдаешь ей все силы.
   Обычная  будничная служба в саперном батальоне тоже оказалась  для меня
насыщенной интересными делами. Основное время занимали боевая  и специальная
подготовка.  Но  и  ее  можно  выполнять  по-разному. Можно все  свое  время
затрачивать  на выколачивание у начальства  материалов  для  спецподготовки,
которых всегда давали очень мало, и затрачивать эти  материалы на создание в
процессе  спецподготовки  никому  не  нужных  вещей.  А   можно  находить  в
гражданских   организациях    работы,   аналогичные   военно-инженерным,   и
подряжаться  на их  выполнение. Выгоды большие: своих  материалов тратить не
нужно, за выполненную работу получаешь  деньги и создаешь нужные людям вещи.
Наиболее показательно прослеживается это на примере деревянных мостов. Можно
водить  солдат  по  очереди на  полигон  и учить тесать десятки раз тесанные
бревна, и обучать производству различных врубок, поделок, пригодных разве на
то,  что,  использовать  их как дрова. А можно по  договору взять  подряд на
строительство конкретного моста  и построить  его,  обучая людей в  процессе
практически полезной работы: и тесанию, и врубкам, и шунтовке, и строганию -
всем плотницким работам.
   Время  было такое,  когда и  народному  хозяйству для своих  целей  и в
интересах подготовки территории,  как театра военных  действий,  требовалось
много дорог с мостами различных размеров на них. Сколько мы построили за два
года моей службы здесь и дорог, и мостов! И это была  наша спецподготовка, и
наш  заработок,  и наш  вклад  в  народное хозяйство. И мы  радовались,  что
благодаря этому материалы, присылаемые нам на боевую подготовку, экономятся,
на  щепки  не  перерабатываются,  а   используются  по  мере  накопления  на
строительство для  батальона  - хозяйственным  способом. Работ было много, и
батальон стал финансово мощной организацией, обстроился, значительно улучшил
питание личного состава за счет рыночных закупок. В те времена хозяйственная
деятельность и инициатива не только допускались, но и поощрялись.
   Мосты и дороги были, конечно, не единственными хозяйственными работами,
которые хорошо сочетались со специальной подготовкой. Было много среди них и
других. Самыми доходными были  подрывные работы. Деньги за них текли рекой в
кассу  батальона. Несмотря  на  это  мне  очень не хотелось хвалиться именно
этими  работами.  Я хотел  бы скрыть их. Тем более,  что сделать  это легко.
Просто не  писать  об этом.  И  никто  знать не будет. И  никто не уличит  в
неправдивости.  Вправе же я сам выбирать, что описывать из множества событий
моей жизни. Но я отброшу  все сомнения и напишу о своем сознательном участии
в  величайшем  варварстве  нашего века  - в  уничтожении шедевров  церковной
архитектуры,  важнейших  исторических  памятников  белорусского  и  русского
народов.
   Первое задание на взрыв церкви получили мы осенью 1934 года. Речь шла о
взрыве собора  в городе  Витебске.  Красавец собор  стоял на  высоком правом
берегу  Западной  Двины, следя всеми своими  пятью  главами  за  проходящими
судами.  И люди  на судах уже  издали видели  его и, проезжая мимо, и потом,
проехав, долго смотрели назад  на это чудо  зодчества. Но эти люди не только
смотрели, не просто любовались, они молились, осеняя себя крестным знаменем.
Многие становились при этом на колени. Это очевидно и  решило судьбу собора.
Власти  раздражались этим  каждодневным многократным  публичным  молением. И
нашему  батальону  пришло  распоряжение  начальника  инженеров  Белорусского
Военного  округа.  Привожу  его  по  памяти:  "ЦК  КП  Белоруссии  предложил
командующему БВО  выделить саперов-подрывников  для взрыва Собора в Витебске
на  р.  Западная  Двина.  ЦК  КПБ  просил  принять  все  меры к тому,  чтобы
расположенный рядом с церковью трехэтажный дом пострадал как  можно  меньше.
Командующий войсками поручает выполнению этой  работы  саперному батальону 4
стрелкового  корпуса  и  возлагает  ответственность  за  результативность  и
безопасность взрыва лично на командира батальона тов. Смирнова П. И.
   Оплату взрывных работ произведет Витебский горсовет по смете батальона,
о  чем  с Витебским горсоветом подпишите договор.  Контроль  за  исполнением
настоящего распоряжения возлагаю на корпусного инженера тов. Стрибук".
   Павел  Иванович  пригласил  меня.  Дал  прочитать  распоряжение.  Затем
сказал: "Ну вот, фортификатор, это уже чистая твоя работа. Я ведь в академии
на подрывные работы лишь издали смотрел. Мы же, командный факультет, технику
подрывных  работ не  изучали.  А вы  сколько взрывчатки  потратили! Так  что
придется  тебе браться и  отвечать. Людей  в помощь  выбирай, каких угодно".
Затем он  посидел, задумавшись,  и  добавил:  "Дом  тот  меня  больше  всего
заботит. Пишут, чтоб возможно меньше пострадал.  А по-моему,  так он полетит
вместе с церковью. Ведь всего 12 метров между домом и церковью".
   В общем, вся  работа была возложена на меня.  И  переговоры с Витебским
горсоветом,  и  организация взрыва, и сам  взрыв.  Я  не  помню,  сколько  я
"заломил" за  взрыв, но  только знаю, что это  было фантастически дорого,  с
моей  точки  зрения. Но  председатель совета,  мне  сразу  это  стало  ясно,
обрадовался  дешевизне, и я  пожалел, что запросил мало.  Далее стал вопрос,
как  взрывать в  столь стесненных условиях.  Почти  перед  самым  окончанием
академии,   уже   когда  лекционных  занятий   не   было,  и  шло  дипломное
проектирование,  кафедра подрывных работ прочла лекцию "Взрыв зданий методом
пустотных забивок". Из всей лекции я запомнил лишь формулу расчета глубины и
густоты шпуров, в которые вкладываются подрывные  шашки и "пустоты"  (макеты
подрывных шашек - из  дерева). Вкладываются так: шашка,  "пустота" (одна или
две - по расчету), опять шашка или две. Лектор утверждал, что если правильно
расположить  шпуры  и верно произвести забивку,  то  здание не  взлетает,  а
оседает и рассыпается. Надо было бы проверить  на чем-нибудь.  Но времени не
было,  и я пошел прямо в  церковь, чтобы прикинуть  на месте, как это  может
получиться.  Оказалось,  что  церковь  оборудована  как действующая:  иконы,
алтарь, подсвечники - все на месте.
   Все во мне перевернулось. Ничего делать  здесь я  не мог. Обернувшись к
представителю горсовета, я резко заявил: "Пока отсюда не вывезут все иконы и
церковную утварь, я ничего делать  не буду. Только имейте в виду - не просто
вывезти,  а  пригласить  священника,  чтоб  он   это  сделал,  как  положено
по-православному. Иначе  я  не буду  участвовать. Я не хочу,  чтоб население
обвинило нас в святотатстве". В Витебске тогда кроме собора было еще 3 или 4
церкви, и священники этих  церквей  с помощью верующих организовали вынос из
собора святынь и церковной утвари. Впоследствии мне, правда, закидывали, что
"Григоренко  организовал церковное шествие по Витебску". За такое,  конечно,
могло  и  попасть основательно, но мне повезло. Вскоре  после нашего  взрыва
другой саперный батальон  взорвал церковь в Бобруйске. Взрыв  был произведен
сосредоточенным  зарядом и разрушил  одновременно с церковью  более  десятка
домов. При этом  были человеческие жертвы. Уборевич, разбирая этот случай на
большом  совещании, поставил в пример мой взрыв,  назвав  меня  по  фамилии.
Наказывать после этого было неудобно.
   Ровно  полтора месяца заняла подготовка взрыва. Но зато взрыв превзошел
все  ожидания.  Взрыва в  привычном понимании вообще не было.  Только гул  и
трескотня сыплющихся сверху кирпичей.  Дом,  о котором заботились власти, не
только не пострадал - не вылетело, не треснуло ни одно стекло, даже в окнах,
выходящих на  собор. Храм просто осел, издав протяжный стон, и превратился в
груду  кирпичей. Именно кирпичей, а не обломков стен.  Взрыв мы произвели на
рассвете. И вот я стою у огромной кирпичной кучи и, честно сознаюсь, любуюсь
своей работой, тем, как красиво взорвано: подъезжай  машиной и прямо из этой
кучи  бросай кирпичи в  машину. Подходили откуда-то  появившиеся люди и тоже
выражали свое удивление и восхищение "чистотой" работы.  Особенно поражались
тому, что дом стоит как ни в  чем  не бывало,  и что церковь превращена не в
развалины, а в исходный строительный материал - кирпичи. И никому, мне в том
числе, в голову не пришло, что на этом  месте был шедевр архитектуры и место
духовного  общения  людей с  Богом.  Забыв  об  этом,  мы  любовались  горой
кирпичей.
   Витебский горсовет расчувствовался и премировал (сверх договорных сумм)
меня и  подрывников "за отличное качество  взрыва,  обеспечившее сохранность
жилого дома". Это тоже весьма похоже на 30 сребренников.
   Молва  о  нашем взрыве быстро распространилась  по Белоруссии. И ЦК КПБ
попросил командующего  БВО  прислать тех  подрывников  из  Витебска в Минск.
Здесь,  оказывается,   рядом  с  недавно  возведенным  девятиэтажным   домом
правительства  осталась, почти вплотную примыкая к этому  зданию,  маленькая
церквушка. Наученный витебским опытом, я  запросил  за  нее  втрое больше  и
получил  без  торга. Церквушку мы взорвали,  не  повредив правительственного
здания. После этого под моим руководством была взорвана церковь в Смоленске.
На этом я отошел от взрывов церквей, заявив, что подготовленная мной бригада
прекрасно справится без меня. На  самом деле  причина была в моем внутреннем
состоянии. Еще готовя взрыв храма в Витебске, я ощущал внутренний протест. И
хотя  я любовался горой кирпичей, вставшей на месте собора,  у меня не  было
настоящей трудовой радости. Минский взрыв я  уже готовил  без интереса. А  в
Смоленске мне просто было противно за то, что я делаю.
   Выполнять   такую  работу  и  дальше   для  меня   было  бы  выгодно  -
бесконтрольная свободная жизнь, изобилие денег, избыток свободного времени -
чем не  жизнь!  Но  для меня  это не  была жизнь. У  меня  в  глазах  стояли
взорванные церкви, и  я начал  болезненно  присматриваться к церквам  еще не
взорванным.   Я   увидел,  какое  это  разнообразие   архитектуры,   сколько
человеческой  души,  сколько выдумки вложено  в рисунок  и  отделку  каждого
храма. А место  расположения.  Как чудесно сочетается  архитектура церкви  с
местом,   на  котором  она   расположена,  с  окружающим  пейзажем.  Я  стал
интересоваться  всем,  что  связано с  церквами  и  от  стариков узнал,  что
строительство церкви не было  простым делом. Прежде всего шел разведчик  или
несколько  человек,  которые выбирали место. Говорят,  что это  была  редкая
специальность.   Потом  делался  рисунок,   подгонялся  к  местности.  Потом
подыскивался строительный материал и т.  д. вплоть до  окончательной отделки
снаружи и росписи внутри. Человеческий труд, ум,  нервы  вкладывались в  эти
чудесные  творения,  а я  превращал  их в  кирпичи.  И я решил: буду  только
строить. Пусть простенькие мостики, но разрушать... Нет, я не восстал против
разрушения. Я подумал: "Но разрушать - пусть разрушают другие".
   Тем  и отмечены мои два  витебские  года:  я разрушил три  исторических
памятника архитектуры, три храма - три святыни наших трудящихся - и построил
несколько десятков простеньких деревянных мостов.
   Где-то  во второй  половине  февраля 1936 года  ко мне в кабинет  зашел
Павел  Иванович:  "Что  же ты  молчал, что  у тебя  такая  протекция?  Да  и
действовал  за моей спиной. Такого я от тебя  не ожидал. Я  же  не собирался
тормозить  твое  продвижение. Ты  же сам говорил, что  еще  годик поработаем
вместе. Говорил, а сделал иначе!"
   - Да ты о чем, Павел Иванович! Я тебя не понимаю.
   - Ну как о чем? О твоем назначении в Минский УР.
   - Я об этом ничего не знаю.
   - Как не знаешь? И Померанцева тоже не знаешь?
   - Нет,  Померанцева  знаю,  - и  я рассказал ему о  своей практике 1933
года.
   -  Так  значит  ты  действительно  ничего  не знаешь? А  я  заподозрил,
хитришь. Дело  в  том, что мне  Прошляков (в  то  время помощник  начальника
инженеров   БВО,  во  время   войны  один  из  наиболее  крупных  инженерных
начальников)  сообщил,  чтоб я подыскивал себе начальника штаба, т. к.  тебе
подготовлено назначение на должность командира 52-го  отдельного инженерного
батальона  Минского УР'а. Я сказал, что ты хочешь еще  год поработать здесь.
Но он ответил, что это  невозможно,  что на твоей кандидатуре настаивает сам
Померанцев. Вот тогда я и подумал,  что ты  хитрил. Конечно, имея такую руку
как Померанцев, можно соглашаться на что угодно, а сделать то,  что хочется.
Но, слава Богу, ошибся. Извини, я очень рад, что расстаемся, как и работали,
друзьями.  Грустно будет мне без тебя. Но, как  говорят, "гора  с  горою  не
сходятся, а человек с человеком сойдется".
   Но оказалось, что людям бывает  еще труднее сходиться, чем горам. Когда
мы прощались в связи  с моим отъездом, никто из нас не предполагал, что  это
последняя наша встреча. Но  так  вышло. До войны мы не встретились. Войну он
начал с тем же 4-м стрелковым  корпусом, в должности корпусного инженера и в
первые же дни попал в  плен. Всезнающий Брынзов,  который недолюбливал Павла
Ивановича, встретившись со мной после войны  на мой вопрос ответил: "Смирнов
оказался предателем.  В  немецких лагерях был в  охране. Ходил с пистолетом.
Теперь расплачивается. В  наших  лагерях  мозги ему  вправляют".  Что  здесь
правда,  сказать трудно. Пожалуй,  правда только то, что он в лагерях, и там
ему    "мозги   вправляют".   Все    остальное,   скорее    всего,   обычное
следственно-КГБистское мифотворчество. Я пытался найти его жену, не удалось.
Возможно,  что  она не пережила  войну,  которую  она встретила, находясь  в
Ленинграде. А он вряд  ли пережил  лагерь.  Так "человек с человеком"  и  не
сошлись.  А ведь я  очень  многим обязан  Павлу Ивановичу. Все положительные
командирские качества у меня от него. Добрая наука долго живет. Как и память
о людях настоящих.

   13. НА КРУГИ СВОЯ

   Март  1936  года. Я снова вхожу в небольшое двухэтажное здание в центре
Минска. Впервые  я вошел  сюда  ровно три года назад.  Отсюда получил  столь
удачное  назначение на подучасток.  Принимал нас, практикантов, тогда начинж
Загорулько. От  него  мы и поехали по своим местам. Теперь  я тоже явился  к
нему, но уже с назначением. И меня здесь ждали. Едва поздоровавшись со мной,
Загорулько  сказал: "Пошли к хозяину.  Он приказал Вас доставить к нему, как
только появитесь". И мы отправились на второй этаж. Померанцев принял сразу:
"Я же говорил, что  найду Вас. И нашел, как видите". - Он протянул мне руку,
так и  не  дав  произнести  уставную формулу представления. - "Батальона еще
нет, - продолжал он, - есть отдельная  саперная рота укрепрайона. На ее базе
и будете формироваться.  Но с  тем, что  надо сейчас делать по формированию,
справится  командир  роты,  а  мы   с  Вами  с  завтрашнего  дня  поедем  по
укрепрайону.  Вы знаете более или менее хорошо только Плещеницкий участок. А
их  в укрепрайоне  четыре. И надо, чтоб Вы  знали все.  Ваша  должность того
требует".
   Полтора  месяца  проездили  мы  с  ним. И  это  были  одни  из наиболее
наполненных  дней  моей жизни. Померанцев был крупным теоретиком и практиком
укрепрайонов. О  крепостях и укрепленных районах он знал,  казалось,  все. В
академии у нас был прекрасный лектор по курсу  "Атака и оборона крепостей" -
профессор  Яковлев.  Он  дал нам, в очень интересной  форме, фундаментальные
знания в этой  области. Но  Померанцев и  здесь ежедневно "открывал Америки"
для меня.  Я мог  его  рассказы,  похожие больше на  разговор с самим собой,
слушать  без  конца. Но это,  так сказать, его общие знания. А  как  он знал
собственный  укрепрайон!  Разговоры об общем  мы  вели,  можно  сказать,  "в
свободное от  изучения  укрепрайона  время": при переездах, на ночевках,  во
время отдыха.
   Осмотр  же  укрепрайона  был  превращен   в   сплошную   военную  игру.
Померанцев,  казалось,  предусмотрел все мыслимые  варианты  действий  своих
войск  и противника.  Во время войны передо  мной сам  собой часто  всплывал
вопрос:  что если  бы УР'ом командовал Померанцев?  Я тогда еще не знал, что
УР'а нет, что он  взорван.  Но предполагая его наличие,  я твердо и уверенно
отвечал:  имея  только  постоянные  гарнизоны и  одну стрелковую  дивизию на
усиление,  Померанцев отбил  бы  атаку любых сил противника. Я говорю - одну
дивизию.  А  по плану  намечалось 4-5.  Но  Померанцев в  нашей  поездке все
розыгрыши вел в расчете на одну дивизию. Он говорил: "Начальный период войны
чреват всякими неожиданностями и особенно тем, что намеченные войска вовремя
не подойдут. Но одна-то дивизия, из пяти, подойдет обязательно. Вот на нее я
и рассчитываю. А когда подойдут все силы, то после того мордобоя, который мы
устроим противнику, с одной дивизией, всем силам не обороняться, а наступать
надо".
   Проигрыши  были  настолько интересными, что  я увлекался и,  забывшись,
вступал с Померанцевым  в спор, как с равным.  И бывало, он вдруг соглашался
со мной:  "Вот  черти",  - говорил  он,  имея  в виду  штабных командиров  и
комсостав постоянного  гарнизона  УР'а,  - "сколько раз  я  проигрывал  этот
вариант и никто из них не заметил эту слабину, а инженер подправляет".
   Мы осматривали и огневые точки, проверяя их готовность к ведению боя. У
Померанцева была  масса рационализаторских предложений,  которые он очевидно
давно вынашивал.  Чувствовалось, когда он начинал говорить о каком-нибудь из
них, что стесняется,  боится  проявить техническую  неграмотность. Но я сам,
любитель все совершенствовать,  так заинтересованно хватался за каждую мысль
и  так заинтересованно обсуждал,  что Померанцев стал выкладывать все, что у
него в голове, и мы спорили, иногда до хрипоты. У меня появлялись тоже мысли
и  предложения. И  мы  их обсуждали. Все, с  нашей  точки  зрения,  ценное я
тщательно  записывал,   и   мы   договорились  по  возвращении  организовать
мастерскую "технических усовершенствований".
   Померанцев был интересен  не только  как военный. Он был очень начитан.
Знал несколько языков и читал в подлинниках английских и немецких  классиков
литературы.  Его  литерату