норвежскими   друзьями.  Подарок,
достойный Санта-Клауса.

   19. ВОЙНА НАЧАЛАСЬ

   Толкаясь и  обгоняя друг друга,  мы мчались вверх по  широкой  лестнице
дома высшего начальствующего состава Управления Дальневосточного фронта. Я с
четырехлетним Витей  на  плечах,  перемахивая  сразу  через  две  ступеньки,
стремился  первым  достичь второго этажа.  Однако двое  старших  добежали до
квартиры  раньше. Шестилетний  Георгий,  подбежав  к двери, застучал  в  нее
ногами и кулачками. Двенадцатилетний Анатолий нажимал кнопку звонка. Однако,
когда  дверь приоткрылась, я изловчился  отодвинуть  мальчиков и очутился  в
квартире  первым. Ребята  зашумели:  "Неправильно!  Неправильно!  Мы  первые
прибежали к дверям".
   Я  только намерился раскрыть  рот, чтобы, продолжая игру, начатую перед
входом  в дом,  "доказывать",  что первые вбежали в квартиру мы с Витей,  но
взгляд мой неожиданно  натолкнулся на  взгляд жены, и я не  смог заговорить.
Взгляд, полный страха, горя, и  растерянности потряс меня, и я молча смотрел
на нее, ожидая какого-то страшного сообщения.
   Замерли и дети, с недоумением поглядывая то на меня, то  на мать. И она
заговорила: "Петя, война!"
   - Откуда ты взяла?  - спросил я недоверчиво, хотя  внутренний голос уже
произнес: "Правда".
   - Только что выступал Молотов.
   Я взглянул на часы. Было 19.30 местного времени. Значит в Москве 12.30.
Не меньше семи часов идут бои, - невольно полумал я.
   -  Чемодан!  - приказал я Анатолию и одновременно начал  снимать с себя
гражданскую одежду, одевать полевую форму.
   Прекрасный летний день, которым мы  только что жили, оторвался и улетел
куда-то в даль, почти в небытие. С самого  утра мы находились  на пляже,  на
правом берегу Амура. Переезд  на  корабле  через  эту  могучую реку, игры на
пляже, купание, буфеты, а главное чувство полной свободы и радость общения с
детьми, что у  меня  не так часто бывало, оставили неизгладимое впечатление.
Должность заместителя начальника оперативного управления штаба фронта не так
много  предоставляет подобных дней.  Выходных  практически нет. Этот  день я
заранее "выбил" себе у начальства. Лето шло, а я никак не мог выполнить свое
обещание сыновьям - съездить с ними на  Амур. И я взмолился: "Дайте мне день
22-го июня для сыновей. Ведь 23-го мне ехать на Барановский полигон готовить
большое показное учение. Не  заметишь как лето пролетит". И мне разрешили. И
был день. Чудесный день.  Мой  день, с моими сыновьями. Больше  таких дней в
моей жизни не было. И как же ужасно он закончился.
   Быстро переодеваясь, я задавал жене вопросы.
   - Что говорил Молотов?
   - Немецко-фашистские  войска вероломно  нарушив  договор на рассвете 22
июня перешли рубежи нашей Родины.
   - А еще?
   - Немецкая авиация бомбила Одессу, Киев, Смоленск, Ригу...
   - А еще?
   - Вроде бы больше ничего.
   - А про нашу авиацию что-нибудь говорил?
   - По моему ничего.
   Я  уже  был  одет.  Взял  из  рук  старшего  сына  свой мобилизационный
чемоданчик и помчался в штаб фронта.
   У  дверей   штаба   меня   обогнал   командующий   артиллерией   фронта
генерал-лейтенант  артиллерии  Василий  Георгиевич Корнилов-Другов.  Проходя
мимо,  он пожал мне  руку  и невесело пошутил: "Теперь я буду знать,  что Вы
неискренний человек - говорили, что не буквально, а выходит буквально".
   Вбегая к себе  в управление, я, разумеется, приятных сюрпризов не ждал.
Встретил  меня,  только  что  назначенный  дежурным по  управлению  один  из
направленцев оперативного Управления  фронта - мой  подчиненный подполковник
Андрей Алейников. Он был из числа тех, кто одновременно со мной по окончании
Академии Генерального Штаба были  направлены  в Монголию, в связи  с боевыми
действиями  против  японцев на  реке Халхин-Гол, а  по окончании  этих  боев
получили назначение на Дальний Восток.
   - Что известно о войне на Западе? - с ходу спросил я.
   - Выступал Молотов...
   - А что имеется из Генерального штаба?
   - Ничего!
   - Запросили!?
   - Да!
   - А обстановка у нас на границе?
   - Пока  спокойно. Никаких передвижений  на  сопредельной  территории не
наблюдается. Наши войска приведены в состояние повышенной боевой готовности.
   - Вы сами речь Молотова слышали? Расскажите!
   Андрей сообщил мне то же, что я слышал от жены. И по мере того, как шел
рассказ во мне нарастало возмущение. Когда он закончил, я задал  ему тот  же
вопрос,  который  задавал  и  жене:  "А  что  он говорил о  действиях  нашей
авиации?" Последовал ответ, которого я больше всего страшился  - "Ничего!" И
хотя я от жены уже слышал это, ответ  буквально убил меня. До этого я думал,
что  жена, как человек  невоенный, могла  не обратить  на это внимания, даже
упустить  целые  фразы. Теперь  я знал  точно: о нашей  авиации  Молотов  не
говорил. Ему нечего было  сказать о  ее действиях. Она была внезапно накрыта
бомбовыми ударами врага на своих аэродромах.
   Услышав такой ответ  я обессиленно опустился  на стул: "Прошляпили! - с
отчаянием  проговорил я.  - Теперь будем  воевать  без  авиации.  Вот тебе и
"мудрая политика". Домудровались".
   - Ну, откуда ты взял, что без авиации?
   -  Мне  вроде  неудобно  объяснять тебе  это.  Мы  же в одной  Академии
учились.  Ну, и  практика. Вспомни,  как начинали  немцы в  Польше, Франции,
Норвегии. Везде они  начинают  с  удара по  авиации, уничтожают ее  и  затем
беспрепятственно громят наземные  войска. Не  надо быть очень мудрым,  чтобы
понимать это  и принять меры, чтобы отбить подобную  попытку, если она будет
предпринята против  нас. А наше Верховное Главнокомандование не позаботилось
об   этом,  и  вот  вся  наша   Западная  группировка  военно-воздушных  сил
разгромлена.
   - Но Молотов ничего не говорил об этом. Он сказал, что немецкая авиация
бомбила Одессу,  Киев, Смоленск,  Ригу. Но он ничего не говорил  о  бомбежке
наших аэродромов.
   -  Он-то не говорил. Да нам-то головы даны не для того, чтобы форменную
фуражку носить, а военные  знания не для того, чтобы в ранец складывать. Как
военным нам должно быть ясно, что ни один идиот не начинает войну с бомбежки
городов. Авиацию, авиацию надо уничтожать  прежде  всего. Только после этого
можно заняться сухопутными войсками, а затем и население попугать бомбежками
городов и колонн беженцев.
   Андрей  пытался что-то  возразить,  но времени  на дискуссии у  меня не
было,  да  и  собеседник  он  был  малоинтересный.  Общекультурный   уровень
невысокий,  ввиду чего  и военные знания у него  были формальные, заученные.
Неспособность  к  анализу, к собственным выводам, при  большой  склонности к
позерству и зазнайству, к  переоценке собственной  личности, не воодушевляли
на  разговоры  с ним.  Неприятен он  был  и внешне. Высокий ростом, он ходил
вытянувшись,  гордо неся  голову,  но выглядело  это  неестественно  и  даже
смешно. О таком в народе говорят: "как будто аршин проглотил". Смотрел он на
всех свысока  - и в  подлинном и в переносном смысле - говорил,  как оракул,
изрекающий  истины  в  первой инстанции. Его внешний  вид  привлекал  к себе
внимание  тех,  кто  видел  его  впервые.  Один  из  моих  добрых  знакомых,
приехавший в штаб фронта зайдя ко мне в кабинет, спросил: "Послушай, что это
там  у вас за подполковник,  двигается,  как  будто собственный бюст уронить
боится. На людей смотрит как на нестоящие  внимания существа". Я сразу понял
о ком он говорит,  но попросил показать  мне того  подполковника.  Убедился,
речь шла об Алейникове.
   Сейчас он также свысока, хотя ростом я не ниже его, уничтожающе смотрел
на  меня. Убеждать  его не  было смысла, а  дела  требовали  меня. Уходя,  я
сказал: "Запросите еще Москву об обстановке. Если через час ничего не будет,
попросите к аппарату Шевченко  (направленец Дальнего Востока).  Я поговорю с
ним. Ведь война уже идет не менее девяти часов".
   -  Откуда вы это взяли? В речи Молотова  время  перехода немецких войск
через границу не указано.
   - Это и так ясно. Посчитайте на досуге! - закончил я разговор.
   Затем  дела захватили меня. Ввод в  действие  плана прикрытия занял все
мое время и мысли. И я забыл о разговоре с Алейниковым. Часа в два ночи  или
немного  позже  я закончил свои  дела и, дав некоторые  указания  дежурному,
простился с ним и  пошел домой. Кстати, из Моск-вы от Генерального штаба так
никаких указаний и сообщений и не поступило. Разговор с полковником Шевченко
тоже  ничего не  дал. Он сказал, что ничего не  может добавить  к тому,  что
сообщил Молотов в своем выступлении по радио.
   - Но  ведь  после  выступления  прошло  немало  времени.  Да  и  вообще
выступление политического деятеля не может заменить военную сводку. Шевченко
миролюбиво ответил: "Ну, что я тебе скажу? Идут бои по всему фронту".
   -  Ну  хотя бы  скажи,  имеют  ли  немцы территориальный успех и каковы
потери нашей авиации?
   - Ничего  больше я тебе сказать не  могу.  Через  несколько часов будет
оперативная сводка, из нее все и узнаете.
   - Оперативная  сводка  -  срочный документ,  и  оперативную  информацию
заменить не может.
   - Не умничай и не учи меня. Разговор заканчиваю.
   Впоследствии  этот  разговор  тоже  был  использован  против  меня,  но
Шевченко здесь не при чем. Просто разговоры по прямому проводу фиксируются и
остаются в делах управления.
   Дверь в квартиру  я открывал потихоньку, чтобы не беспокоить сон семьи.
Но  дверь  открылась, и я увидел жену.  Взгляд  ее был встревожен. Не ожидая
моих вопросов, она произнесла: "Два раза  приходил  сын Л.,  сказал, что его
отец просил тебя  зайти к нему  на квартиру, - во сколько бы  ты ни вернулся
домой. Он будет тебя ждать".
   Л. - один из высших партийных руководителей Управления Дальневосточного
фронта.  У нас  с ним,  с  первой встречи, установились  отношения взаимного
доверия и симпатии.
   Л. жил в том же доме, в соседнем подъезде и на том же этаже, что и я. Я
быстро  добежал до  его квартиры  и,  чтобы не  тревожить всех,  я  не  стал
пользоваться звонком, а легонько постучал  в дверь. Она тут же открылась. На
пороге стоял Л.  Молча он  указал мне  на дверь в его кабинет, которая  была
открыта. Войдя в кабинет, он плотно прикрыл двери и сразу же, шопотом, задал
вопрос:
   - С Алейниковым сегодня говорил?
   - Да!
   -- О чем?
   Я рассказал, ничего не скрывая.
   - Ну, вот что! Запомни! Я тебя не видел, мы с тобой не говорили, я тебе
ничего не советовал. Ты можешь вести  себя  как  угодно и  рассказывать, что
угодно, но если ты расскажешь о том, что сомневался в мудрости Сталина, то и
я тебе ничем помочь не смогу.
   - Я имени Сталина не называл. .
   - Это не  имеет  значения. Мудрый у  нас только один человек. Поэтому о
мудрости в том тоне, о котором говорит Алейников ты вообще не говорил.
   - Но это же неправда. Я говорил.
   - Ну, мне тебя уговаривать не пристало. Я тебя не видел, мы с  тобой не
говорили, я тебе ничего  не  советовал. Ты  можешь вести  себя как угодно  и
рассказывать  что угодно, но  если ты  расскажешь о  том, что  сомневался  в
мудрости Сталина, я тебе ничем помочь не смогу.
   Повторив эту,  уже произнесенную в  начале нашего разговора тираду,  он
добавил:
   - И запомни - речь идет не о партийном билете, а о твоей голове.  Утром
тебя пригласят в назначенную мной партийно-следственную комиссию. Не забудь,
когда к ним придешь, что ты не знаешь, зачем тебя вызвали.
   Спать в эту ночь я уже не смог. Утром началось партийное расследование.
И я "легко"  доказал, что в  мудрости "мудрейшего из  мудрых" не сомневался,
что  речь  шла  о   военном  командовании,   которое  проморгало  подготовку
гитлеровского нападения. Расследование шло долго, в нескольких инстанциях. И
каждый раз приходилось повторять эту  ложь.  Совесть моя протестовала, но ум
говорил, что Л.  прав. Ум я удовлетворял, оставляя совесть  в  самом дальнем
уголке  души,  откуда  она  и  попискивала  каждый  раз,  когда  приходилось
повторять  мой  вариант разговора  с Алейниковым.  И  вот...  мастер человек
находить пути успокоения травмированной совести. На очередном "рассмотрении"
мне особенно остро  не захотелось повторять свою  ложь и я заявил: "Я осудил
свои  взгляды  высказанные в разговоре  с  Алейниковым.  Считаю эти  взгляды
вредными,  особенно в  условиях  начавшейся войны,  когда  каждый  коммунист
обязан  укреплять  доверие  народа   к  руководству  партии,  правительству,
командованию  Вооруженных  сил.  Повторение  этих  ошибочных взглядов  может
нанести лишь вред, посеять сомнения в народе.
   Члены комиссии опешили и... прервали  заседание. Когда собрались снова,
отношение   ко  мне  резко  изменилось.  Оказалось,   что   это   был  самый
замечательный  ход  с  моей стороны. Высшее политическое начальство  фронта,
когда  комиссия  доложила какой я финт выкинул, спохватилось:  "Да ведь  мы,
действительно, распространяем политически вредные взгляды".
   Дальше  все пошло быстро. У  нас в  Управлении мой  вопрос не ставился.
Комиссия,  расследовавшая   мое   дело,   возглавлялась   комиссаром   штаба
полковником Булатовым Анатолием Петровичем. Поэтому в более низкую инстанцию
материал  не мог пойти.  Меня разбирали  в партбюро  штаба и после на  общем
партийном  собрании всего фронтового  управления.  Заседание партбюро  ничем
особым   примечательно  не  было.   Меня   покритиковали  примерно  в  одних
выражениях: "Григоренко - коммунист с большим стажем, партийно просвещенный,
участвовал в борьбе партии со  всеми уклонистами и вдруг сам допускает такую
грубую ошибку, за которую следовало бы исключить из партии, но  учитывая его
чистосердечное  раскаяние,  прошлую его положительную  работу в  комсомоле и
партии,   а  также  положительную  партийную  и  служебные   характеристики,
ограничиться... "Выступили все члены партбюро. Политическое дело... никто не
смел промолчать.  Решили:  "Объявить  строгий выговор  с  предупреждением, с
занесением в учетную карточку".
   Меня наш  разговор с Алейниковым  в первый день войны преследовал очень
долго, а может  именно  он и был  той поворотной точкой, от которой мой путь
пошел в другом направлении, совсем не в том, по которому вела меня юношеская
мечта  о  светлом  будущем.  Всю  войну я  прошел  на  генеральских  (иногда
полковничьих)  должностях,  но  оставался подполковником.  Только  случайно,
благодаря вмешательству  Мехлиса,  почти  в  конце войны (2-го февраля  1945
года), получил звание полковника. Этот  разговор столкнул меня и с Брежневым
в  конце  1944 года.  Его же мне припомнили, когда  я в  1961  году выступил
против культа Хрущева.

   20. ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ 1941-43 г.г.

   Как я уже упоминал, за несколько месяцев  до  начала войны  командующим
Дальневосточного   Фронта  был  назначен  генерал  армии  Опанасенко,  Иосиф
Родионович. Даже внешностью своей он  был нам неприятен, не говоря уж о том,
что за ним  и впереди него шла слава  самодура и человека малообразованного,
неумного.  По  внешности  он  был  как бы топором вырублен  из  ствола дуба.
Могучая, но  какая-то неотесанная фигура, грубые черты лица, голос громкий и
хрипловатый,  и  в  разговоре  с большинством  имеет какой-то издевательский
оттенок. Когда  ругается,  выражений не выбирает, как  правило, делает это в
оскорбительном тоне и с употреблением  бранных слов. И еще одно - несдержан.
Может  быстро придти в бешенство, и  тогда виновник  пощады  не  жди. И хуже
всего, что  это  состояние  наблюдаемо.  Вдруг  из-под воротника кителя  шея
начинает краснеть, эта краснота быстро распространяется вверх - краснеет вся
шея, подбородок, щеки, уши, лоб. Даже глаза наливаются кровью.
   В общем, все мы были не в восторге от  смены командующего. Однако очень
скоро те, кто стоял  ближе к Опанасенко,  убедились, что идущая за ним слава
во многом ни на чем не основана. Прежде всего мы скоро отметили колоссальный
природный  ум  этого человека.  Да, он  не  образован,  но много  читает  и,
главное, способен оценить предложения своих подчиненных, отобрать то, что  в
данных условиях  наиболее целесообразно.  Во-вторых,  он смел.  Если считает
что-то целесообразным, то  решает  и делает, принимая всю ответственность на
себя.  Никогда  не  свалит  вину  на  исполнителей,  не  поставит  под  удар
подчиненного.  Если считает кого-то  из  них виновным, то  накажет  сам.  Ни
министру,  ни трибуналу на расправу  не дает. Я  мог бы еще  много  хорошего
сказать о нем, но лучше перейдем к примерам.
   Почти одновременно с Опанасенко приехало много работников высшего звена
фронтового управления,  которые были отобраны самим Опанасенко. Все это люди
умные, что само по себе говорит в пользу Опанасенко. Чем-то он ведь привлек.
Прибыл и  новый начальник оперативного  управления генерал майор  Казаковцев
Аркадий Кузьмич. Георгий  Петрович  Котов как  только  передал ему оперплан,
уехал к  новому  месту  службы  -  в Украину. О передаче  оперплана устно  и
письменно доложили начальнику штаба,  а затем командующему. Опанасенко сразу
же  пожелал  лично  ознакомиться  с  оперпланом.  Начали  с плана прикрытия.
Докладывал я, т.к. был ответственен за эту часть оперплана. Казаковцев стоял
рядом.  По мере  доклада  Опанасенко  бросал  отдельные  реплики, высказывал
суждения. Когда  я  начал докладывать  о  расположении  фронтовых  резервов,
Опанасенко сказал: "Правильно! Отсюда удобнее всего маневрировать. Создастся
угроза здесь, мы сюда свои резервы, - и он повел рукой на юг. - А  создастся
здесь, сманеврируем  сюда", - двинул  он руку на Запад.  Казаковцев, который
молчал, когда рука Опанасенко двигалась на юг, теперь спокойно, как о чем-то
незначительном, бросил: "Сманеврируем, если японцы позволят".
   - Как это? - насторожился Опанасенко.
   -  А так. На  этой железной дороге  52  малых туннеля и  больших моста.
Стоит хоть один из них взорвать, и никуда мы ничего не повезем.
   - Перейдем на автотранспорт. По грунту сманеврируем.
   - Не выйдет. Нет грунтовки, параллельной железной дороге.
   У Опанасенко над  воротником появилась красная  полоска, которая быстро
поползла вверх. С красным лицом, с налитыми кровью глазами  он рявкнул: "Как
же так! Кричали:  Дальний  Восток -  крепость! Дальний Восток - на замке!  А
оказывается, сидим  здесь, как  в мышеловке!" Он побежал к телефону,  поднял
трубку: "Молева ко мне немедленно!"
   Через несколько минут вбежал встревоженный  начальник инженеров  фронта
генерал-лейтенант инженерных войск Молев.
   - Молев!  Тебе известно, что от Хабаровска до Куйбышевки нет  шоссейной
дороги?
   - Известно.
   - Так что же ты молчишь? Или думаешь, что японцы тебе  построят! Короче
говоря,  месяц на  подготовку,  четыре  месяца  на строительство.  А  ты,  -
Опанасенко  повернулся  ко  мне, -  1  сентября  садишься в газик и едешь  в
Куйбышевку-Восточную.  Оттуда  мне позвони.  Не  доедешь,  то,  Молев, я  не
завидую  твоей  судьбе. А список  тех, кто виновен, что дорога не  построена
имей  в кармане. Это твою судьбу не облегчит,  но не так  скучно  будет там,
куда я тебя загоню. Но если  ты по серьезному  меня поймешь, то вот тебе мой
совет. Определи всех, кто может участвовать в строительстве - воинские части
и местное население - всем им нарежь участки и установи сроки. Что нужно для
стройки, составь  заявку. Все дам. И веди строгий контроль. У меня  на столе
каждый день  должна  быть  сводка выполнения  плана. И  отдельно - список не
выполнивших план.
   1   сентября   1941  года   я  приехал  на   газике  из  Хабаровска   в
Куйбышевку-Восточную  и позвонил Опанасенко. На спидометре у меня добавилось
946 километров. Я видел,  что сделано,  и  в  начале и в  конце  этой дороги
поставил бы  бюсты Опанасенко. Любой более образованный  человек остановился
бы перед трудностью задачи. Опанасенко же видел только необходимость и искал
пути достижения цели, борясь с трудностями и не останавливаясь перед ними. В
связи с этой дорогой легенда  о его самодурстве пополнилась новыми  фактами.
За  время