я,  так  приятно
шлепать босыми ногами по лужам. Тепло вспоминаются и периоды затяжных дождей
в летнее  время. Взрослые нарекали на их несвоевременность  и  горевали  над
тем, что хлеб вымокает. Но нас это не тревожило. Дождь давал нам возможность
выспаться и отдохнуть. И хотя после дождя появлялась новая, весьма противная
работа, - сушка скошенного хлеба, - мы об этом не думали.
   Наиболее  неприятные воспоминания  относятся  к  тем  дням,  когда  все
выезжали   в  поле,  оставляя   меня   с  бабушкой.   Постоянная   бабушкина
раздраженность, ее ворчня и злоупотребление палкой, не очень-то  располагали
меня к ней.
   Отец  тоже  не  был ласковым. Потребность  же  в ласке,  как  у всякого
нормального ребенка,  горела  в  моей  груди.  Поэтому я  привязался к  дяде
Александру и  бабушке Татьяне. Но к ней я попадал не так часто. Зато с дядей
Александром встречался по нескольку раз на день. И каждый раз он погладит по
голове и скажет что-то ласковое. А если я ничем не занят, то  и поговорит со
мной.  Чаще всего такой разговор он вел, работая. А я сидел или стоял рядом,
а если мог, то и помогал дяде.
   Во  время прополки пропашных я  старался  становиться рядом с дядей. Я,
конечно, не мог угнаться  за ним, а  чтобы беседовать,  надо идти  рядом. Но
дядя  все время помогал мне, а  я старался изо всех  сил, чтобы не  отстать.
Таким образом удавалось продлить беседу, иногда на целые часы.
   Говорил дядя низким грудным голосом и всегда серьезно, как со взрослым.
И  хотя  это  по  преимуществу был  разговор  дяди с  самим  собой, мне  это
нравилось. Я привык к его голосу, полюбил его. Постепенно подрастая, я начал
принимать все  более  осмысленное участие в наших беседах и пристрастился  к
слушанию  его разговоров  с  другими  взрослыми.  Усаживаясь  неподалеку  от
беседующего с кем-нибудь, я как губка впитывал каждое его слово. И  было оно
это дядино слово, мудрое и дороже всего на свете. До сих пор не могу понять,
как смог  я впоследствии изменить свое  отношение к слову этого мудреца, так
много отдавшего мне. Но об этом потом.
   К бабушке Татьяне мы попадали лишь по воскресеньям и в праздники, когда
к ней в гости  вел нас отец. Это были счастливые дни моей  жизни. Все в доме
бабушки было сказочным. И блестящие лаком, свежевыкрашенные полы. И высокий,
накрытый снежнобелой скатертью стол, за которым мы обедали. И высокие гнутые
стулья, на которых  мы сидели, обедая. И еда с тарелок. И питье неизвестного
в нашем доме чудесно пахнущего напитка -  чая - вприкуску с тоже неведомым в
нашем доме сахаром. И все это в специальной комнате - с картинками и большим
зеркалом.  К  тому  же  нас  задаривали  гостинцами  -  конфетами,  орехами,
печеньем, поили лимонадом.
   Оставаясь  со взрослыми  я слушал  их  разговоры. И  это  влияло на мое
детское  сознание,  на  мою  детскую  душу.  Бабушка  и   тетя  Дуня   часто
рассказывали о  маме. Дедушка читал  мне  и младшему моему  брату -  Максиму
что-нибудь из "Нивы". Велись и разные разговоры. Здесь впервые услышал я и о
том, что нам ищут "новую маму" - "Дитям потрибна мати" - говорил  дедушка. -
"Та яка  ж то  мати?  Мачуха!" - возражала бабушка. - "Та то вже  треба таку
взяты, щоб дбала про дитей як маты.  Хай за красою та багатством не гонится.
Хай дивиться щоб добра до дитей була".
   И чем  дальше от похорон матери  уходило время, тем  более настойчивыми
становились эти разговоры.  Начали говорить и  у нас в  доме,  и  даже  дядя
Александр иногда высказывался. Одно его высказывание - уже почти перед самой
свадьбой  -  хорошо  запомнилось  мне.  Это  высказывание,  по-видимому,   в
значительной степени  определило  в будущем  мое  отношение  к мачехе.  Дядя
сказал своей жене,  которая только закончила рассказ  о различных  свадебных
проектах. - "Нещасна та жинка, що йде на тих дитей. Да и бабы заедят ее. Йим
же не мати  для дитей потрибна, а прислуга. Щоб вона дитей опикувала, а дити
ее щоб и не замечали или пренебрегали".
   Не принимал  участия  в разговорах только отец.  Он  как  бы не  слышал
ничего,  уйдя  с  головой   в  хозяйство.  Когда  бабушка  очень  настойчиво
приступала к  нему,  он махал рукой и  говорил: - "Та то як  хочете. Можно й
жениться." - С таким же безразличием согласился он и с кандидатурой  в жены.
Эту кандидатуру, как и предсказывал дядя Александр, подобрали две бабушки  -
Татьяна и Параска.
   Свадьба была  совсем  не похожа на те, что я уже успел  перевидеть. Она
была  какая-то  скучная.  Не  было даже  катания на  тачанках  с  гармошкой,
бубнами, трензелями, с  гиканьем и свистом.  Прямо с венчания  отправились к
нам во двор, который был буквально  в трех шагах от церкви. Тихим и скромным
был   и  свадебный   обед.   Единственным   событием,   взволновавшим   всех
присутствующих было  внезапное исчезновение отца. Долго разыскивали. Наконец
дядя Максим привел его. Сослались на то,  что отец опьянел. Но впоследствии,
уже  когда  этот  несчастный брак был расторгнут, дядя Максим рассказал, что
тогда на свадьбе  он нашел  отца  лежащим в соломе.  Его  душили неудержимые
рыдания.
   Мачеха мне понравилась с первого взгляда. Стройная, красивая девушка, в
белой  фате и белом платье, выглядела сказочной феей.  Когда  она глянула на
меня,  я улыбнулся ей. Она ответила на мою улыбку одними глазами. Между нами
протянулась ниточка взаимной симпатии. Но настроение мое быстро испортилось.
В  голову  вдруг  пришли  слова  дяди  Александра  и  мое воображение  почти
мгновенно  нарисовало картину: мои бабушки грызут и поедают  это  прекрасное
создание. Я  попытался отогнать это видение. Но  оно не уходило, многие годы
преследовало меня.
   Бабушки  уже  на  свадьбе  принялись  за  нее.  Где-то  к  вечеру  она,
поднявшись из-за стола, подходила к нам, кого она принимала как своих детей,
и каждого пыталась  приласкать. Иван  и  Максим дичились, а  я  как-то сразу
потянулся  к ней. И она,  с горячностью  обхватив  меня,  подняла  на руки и
начала  целовать.  В это  время  раздался злой,  "театральный" шопот бабушки
Параски: "Ото ж так. Ще с  чоловиком поцилуватись не успела, а вже до  дитей
рукы простягае. Ей что-то ответила  тем же злым  "шопотом" бабушка  Татьяна.
"Поедание" началось. И продолжалось в течение всего этого несчастного брака,
т. е. около года.
   Женился отец весной 1913 года,  почти через три года после смерти мамы.
Новую жену ему  подобрали две наши бабушки. И подобрали по тем  требованиям,
какие сами выдвинули, не считаясь с желаниями отца и  даже не спрашивая его.
Основное  требование,   как   рассказывала  впоследствии   бабушка  Татьяна,
заключалось в  том, чтоб у будущей жены отца не было  родни,  к которой отец
мог  бы  примкнуть,  забыв родню первой жены.  И  вот  нашли. И  ухватились.
Девушка  -  единственная  дочь безродной  нищенки,  которая жила буквально в
конуре  в  соседнем  селе.  Мать  нищенствовала,  дочь  ходила  по  людям  -
батрачила.
   Началось  сватовство  с  того,  что  перед  матерью-нищенкой  поставили
условие -  дочь, выйдя  замуж  ухаживает за детьми, как за родными.  К своей
матери она не ходит, а мать имеет право навестить ее один раз в месяц. Мать,
даже не мечтавшая о таком счастьи для дочери  - выйти замуж за  хозяина,  да
еще  и  молодого,  красивого,  -  сразу  согласилась. Ну  какая  же мать  не
согласится на  жертвы, ради дочери. Дочь, увидев жениха,  влюбилась в него с
первого взгляда. И тут же, даже не видя, полюбила и его детей. Однако первая
же ее попытка сблизиться с детьми была встречена злобой  обеих  бабушек. Что
нужно было им? Я и до сих пор не могу ответить на этот вопрос.
   Уже  сами  требования  к  новой  жене  отца  были   бесчеловечными.  Но
несчастные мать и  дочь  выполнили их.  Насколько я помню мать  приходила  к
дочери не ежемесячно, как было условлено, а всего один или два раза. Да и то
бабушка Параска  в  чем-то  их  корила  злобно.  Мачеха  была  исключительно
трудолюбива. Она принадлежала к породе тех людей, о которых говорят,  что  у
них "любое дело в руках горит". Несмотря на это, бабушка каждый раз находила
к  чему придраться.  Уже  на что отец ни  во что в  доме  не вмешивавшийся и
сносивший  все капризы и  придирки  своей  матери,  иногда  не  выдерживал и
говорил с укором: "Ну  нащо вы ее  корите, мамо! Вона  ж за трех робыть". Но
это не спасало мачеху. Бабушкино озлобление против нее все возрастало.
   Она и имя ее перекрутила в какую-то злобную форму. Не  Явдоха,  Евдокия
или Дуня, Дунька,  как зовут у нас в селе, а Дуняха.  И так  ее называли обе
бабушки и  мои оба  брата. Дуней звал один  отец. А я... Нет, не  бунтарь я.
Дуняхой я  ее не называл ни  разу,  даже  про себя.  Когда  никто не слышал,
говорил "мама", а когда слышали, никак не называл, а привлекал ее внимание к
себе, либо трогая ее руку, либо заглядывая в  глаза. Если видели, что она со
мной говорит,  то обязательно допрашивали, что она говорила. Я никогда ничем
не  предал ее, но и восстать против системы шпионажа  не посмел. Я только не
любил эти допросы. Из-за них потерял и интерес к посещениям бабушки Татьяны.
Она,  наша  добрая  и любимая,  как и бабушка  Параска,  выспрашивала  о чем
говорит, не дает ли гостинцы, не целует ли и наставляла: "Нэ бэри гостинцив,
не давай цилуваты! Вона нэ маты, - а мачуха!"
   Несмотря на все это я продолжал ее любить. Но с выражением своих чувств
приходилось прятаться.

   2. Я УЗНАЮ СВОЮ ФАМИЛИЮ

   Летом 1914 года  в размеренную, трудовую жизнь нашего села,  как и всей
Российской империи ворвалось  страшное - ВОЙНА!  Кто и каким образом  принес
это слово в наш дом, я не помню. Я только услышал как  заголосила бабушка, а
за нею и мачеха: "Та шо ж мы бэз  тэбэ  робыты будемо"!  - обращались  они к
отцу. Тот угрюмо отмахивался: - "Та якось воно  будэ. Не вы ж одни в  такому
стани. Головне вражай зибраты, та хоч чорный пар засияти. Та про це Лександр
подбае. Твое дило допомогти йому" - обращался он к махече.
   Читая писания современников о начале войны 1914-18 г.г.,  я сталкиваюсь
с  единодушным мнением, что  народ  с  энтузиазмом поддерживал эту  войну  и
объединился для борьбы с общим врагом. При этом "взрыв патриотических чувств
был  чрезвычайным. Никогда еще с 1812 года  не было такого согласия и такого
единодушия  в  стране".  Мои  детские  впечатления   резко  контрастируют  с
высказанным. От первых дней  войны  у меня  и до сих пор стоят в ушах жуткие
женские причитания и пьяный галас мужиков.
   Отец  не  пил и  в прощальных  компаниях не  участвовал. Он работал  до
последней минуты. Только когда рекруты поравнялись с нашим двором, он быстро
перецеловал  нас   -  детей,  бабушку  и  жену,  вскинул  на  плечо  заранее
приготовленный  мешок с харчами и быстрым  шагом  пошел догонять следовавшую
мимо  колонну  рекрутов.  Бабушка  продолжала  голосить,  голосили  женщины,
следовавшие  за колонной. Причитания неслись и  с разных концов села. Мачеха
долго  смотрела  вслед отцу, затем позвала нас, ребят,  и взялась за работу.
Никто не  знал,  что  впереди - ни  рекруты,  ни  те,  кто  остался.  Пьяные
оптимисты  кричали:  "Нэ  журиться!  Чэрэз  тиждень* вэрнэмось.  Поризганяем
нимцив та й до дому!" Но никто ничего не знал. Никто не знал, кому вернуться
и когда. Не знал  отец, что впереди у него  почти 4 года  войны  и  горького
плена.  Не  знала мачеха, что  у нее  впереди только две коротких  встречи с
любимым  мужем.  Не  знала  бабушка,  что лишь перед  самой  смертью  увидит
дорогого сына.  И никто ничего не знал.  Не  знала вся  страна, что она  уже
захвачена  краем  страшного  вихря,  который  опрокинет  весь  уклад  жизни,
измучит,  измочалит  народ, поставит  его  на  грань  катастрофы,  на  грань
физической и духовной гибели. Будущее было  за пределами видения, но окраска
его была ясна.  Впереди ни одного светлого пятнышка - темнота,  полный мрак!
Именно поэтому  пьяные  бахвальства не бодрили. Наоборот, отдавались болью и
ужасом в душах провожающих.

   * Неделя (укр.)

   И пошла у нас жизнь без  отца. Работали так же беспросветно, как  и при
нем, но только труд стал бездуховен. Отец своим энтузиазмом как-то заражал и
нас  и  мачеху. Она  же сейчас  работала с каким-то отчаянием, отчего и  нам
становилось тоскливо.  Оживление вносил только дядя Александр. Приходя время
от  времени к  нам  во двор,  он шуткой, метким замечанием несколько оживлял
нас. Где  надо прикладывал  свои руки или советовал,  как лучше выполнить ту
или иную  работу. Вскоре молотьба была  закончена. В  это время дошли слухи,
что наши рекруты задержались в Мелитополе и еще, видимо, долго пробудут там.
Мачеха  начала  просить  дядю Александра свезти ее с детьми к мужу и к отцу.
Бабушка,  которая  после  ухода  отца стала  особенно  свирепо относиться  к
мачехе, была  категорически против.  Она  кричала:  "Покинуть всэ  в  поли и
плэнтатись Бог  зна  куда.  Це  тильки  й  могла  придуматы  дочка  старчихи
(нищенки). Була  б, як  Гаша, хозяйка, то  не зробила б такого"... Но  дядя,
чуткий  и добрый  наш дядя, видимо,  понял женщину и твердо заявил: "Повезу!
Вин же на вийну йдэ. Невидимо чи прийдеться ще побачитись колись".
   И мы поехали. Было самое начало осени. Нашей чудесной степной осени. Мы
выехали  после обеда.  Сытые и отдохнувшие лошади бежали пофыркивая, ровной,
ходкой рысью. Бричка крепкая, хорошо смазана, сиденья подрессорены, в кузове
полно пахучего сена. Ехать приятно и весело. Без остановок ехали до  поздней
ночи.  Затем остановились,  поили лошадей,  задали им корм,  легли спать. На
зорьке поехали дальше.  Нас детей  не будили. Поднялись мы сами, разбуженные
первыми  лучами восходящего  солнца. Проснулись и замерли  от  удивления. По
обеим  сторонам широкого тракта  нескончаемой  стеной стояли  сады.  И  чего
только там не  произрастало. И яблоки, и груши, и персики, и сливы, и что-то
нам совершенно неизвестное. И все это, самых разных размеров, переливалось в
первых лучах солнца всеми цветами радуги, дразня наши аппетиты.
   Такого чуда мы  никогда  не видели.  В нашем селе  садов  фактически не
было. В соседнем селе - Лозановке, имелись вишневые сады. Родители моей мамы
тоже  имели вишневый сад и  в  нем несколько яблонь и  груш,  две сливы, три
абрикосовых дерева.  У нас  и  у дяди огороды были обсажены абрикосами, а на
самих огородах выращивались картофель, лук, овощи. Единственный в нашем селе
сад с  разнообразными фруктами имелся только на учительском  огороде. А  тут
море  садов!  Как  я  узнал впоследствии это были знаменитые  мелитопольские
сады,  окружавшие город со всех сторон и тянувшиеся от города на  расстояние
до 10 километров.  По  этому  морю  садов, пораженные  и  потрясенные, мы  и
доехали до города.
   Проинформировавшись  у  местных   жителей,  дядя   направил  бричку   к
железнодорожной станции. Там, на огородном пустыре, было  уже много повозок.
Распряженные  кони на привязи у бричек жевали сено. По всей площадке пустыря
сидели мужики,  женщины,  бегали дети. Некоторые семьи  завтракали, сидя  на
расстеленных  "ряднах" или попонах.  Дядя выбрал  место для  нашей брички  и
распряг лошадей. Привязав их и задав корм, он ушел искать отца.
   Двое суток пробыли мы с  отцом. Почти все время он находился с нами и с
мачехой. Был  он  ласков,  как никогда до того. Особенно меня  радовало  его
отношение к  мачехе.  Они почти  все время сидели близко  друг  к другу и  о
чем-то разговаривали. Мы  -  дети - бегали, затевали игры,  но мне нравилось
иногда убегать от братьев и втиснувшись между отцом и мачехой тихо посидеть.
Мачеха обычно обнимала меня, горячо целовала, отец гладил по голове.
   В  обратный  путь мы  тронулись на  третий  день,  снова  после  обеда.
Расстояние  в 80  км. преодолевалось и теперь с одной  остановкой на ночлег.
Обратный путь был для меня невеселым. Мне хотелось плакать и я, забыв о том,
что братья могут донести, все время жался к мачехе. Она тоже была  печальна.
И я знал отчего. Последнюю ночь в Мелитополе мне плохо спалось, и я случайно
услышал,  как  мачеха тихонько  говорила отцу:  "Нэ выдэржу  я, Гриша,  вона
зовсим озвирила.  Заедае  мене. Пойидом йисть. И Ивана  з  Максимом цькуе на
мэнэ. Уже б пишла, та Пэтра жалко. Вин дытына ласкава, пропадэ сэрэд ных. Та
нэ выдержу. Всэ кыну. Хозяйством  поприкае, матирью моею нещасною  поприкае.
Ни, нэ выдыржу". Этот разговор тяжелым камнем лег на мое сердце. Все время я
ждал несчастья - ее ухода. И оно пришло. Только не сразу по приезде от отца.
Она, по-видимому, не хотела оставить не убранными поля.
   И трудилась.  Стала еще  больше  грустной и  молчаливой.  Все  о чем-то
думала,  даже бабушкины попреки как бы не  замечала. У меня же в  это  время
появились заботы,  мешавшие  видеть,  что  происходит  с  нею.  И мы как  бы
отдалились друг от друга. Это, очевидно, тоже угнетало ее.
   А  мои заботы были  такие.  Начиналась учеба  в школе. Отец обещал, что
запишет меня. Но вот все пошли  в школу, а мне дядя Александр сообщил, что я
не принят. Из-за малолетства. В первый класс принимают с восьми, а мне нет и
семи. Я в  рев. Рев перешел в истерику. И дядя, чтобы  утешить меня, обещает
пойти  со мной к учителю. Я несколько успокаиваюсь. Рассказываю, что букварь
знаю уже  наизусть. Мой  брат Иван, который поступил в школу в  1911 году, и
теперь шел в 3-й  класс, был моим учителем. Я  учился по его  букварю, читал
его книги.
   Дядя,  выслушав все это, берет  меня за  руку, и  мы идем в школу. Дядя
входит  в здание, оставляя меня  на  крыльце, и долго не возвращается. Когда
он, наконец,  показывается с расстроенным лицом,  я  бросаюсь к нему: -  "Нэ
приймае", - произносит он грустно. Я падаю на крыльцо и  ору как  будто меня
режут. Рев снова перерастает в истерику.  Дяде с трудом удается довести меня
домой.  На  следующий   день   история  повторяется.  И  еще   на  следующий
повторяется.  Но на четвертый, дядя категорически отказывается идти в школу,
и я иду  один. Иду, усаживаюсь против открытого окна своего (первого) класса
и  слушаю  все, что происходит там. Запоминаю, что задано на дом и  дома учу
заданное.  Не помню, сколько продолжалось это  вольнослушательство -  недели
две, может быть,  а  возможно  и  месяц. И  неизвестно  сколько бы  это  еще
длилось.
   Но произошла счастливая  для меня  неожиданность. Приехал на  несколько
дней  отец.  Он уже  был в  военном.  В  Мелитополе  мы видели  его  еще  не
обмундированным. Теперь он приехал чисто выбритым,  в  ладно сидящей на  нем
гимнастерке,  какой-то  строгий и  почужевший. Несмотря  на  это, я, хотя  и
несмело, напомнил  ему,  что он  обещал записать меня в  школу, а учитель не
захотел принять. "Ничего! -  сказал он. - Мы  это дело уладим". На следующий
день, он  взял меня за руку, и мы пошли.  Он также, как и дядя, оставил меня
на крыльце, а сам ушел в школу. Я сидел ни  живой, ни мертвый и приготовился
так сидеть хоть до вечера. Но буквально через две-три минуты дверь открылась
и вышли учитель и отец. Учитель, Афанасий Иванович Недовес, уставив на  меня
строгий взгляд, сказал:  "Ну,  ладно, ученик первого класса Григоренко Петр,
беги в свой класс". Так я  стал учеником. Как  отцу удалось в столь короткий
срок поладить дело, которое  дяде Александру оказалось не  по  плечу, я  так
никогда и  не  узнал. И теперь уже не узнаю, т. к. оба участника переговоров
давно отошли в лучший мир.
   Итак,  я  узнал и уже  теперь на всю жизнь запомнил  свою фамилию. Я не
скажу, что до того вовсе не знал  о ней. Когда Иван поступил в школу, на его
тетрадях  появилась  надпись:  "Григоренко  Иван".  Но  я  этому  не  придал
значения, прошел мимо  этого события.  Я  твердо знал, что  мы Черногорцы, а
Григоренко в селе только один.
   Как я уже рассказывал,  против наших дворов на противоположной  стороне
площади  было три двора. Далее - переулок, а на другой  стороне огромная, по
моим  тогдашним  понятиям,  усадьба  Зосимы Григоренко.  Больше ни  о  каких
Григоренко  у  нас  в  селе я  не  слышал.