чно
откликается на "забавы" наши, в результате чего встречаю я путешественника,
чье имя, прошлое и ремесло весьма и весьма сомнительны.


  Заметно похолодало. Я ехал по необитаемой местности. Пейзаж вокруг
становился все более диким, и мне оставалось лишь полностью положиться на
свою удачу. Меня мучил вопрос: а явилось ли все случившееся результатом
случайного стечения обстоятельств? Мне казалось весьма даже странным, что
Монсорбье преследует меня с такой одержимой настойчивостью и что незнакомая
дама готова приложить столько стараний, чтобы помочь мне. Может быть,
Монсорбье вбил себе в голову, что предав его Дело, я предал и его лично?
Сам я себя не считал изменником. Наоборот, я остался верен своим идеалам.
Или, может быть, Монсорбье помнит меня еще по тем прежним нашим встречам на
сборищах новообращенных иллюминатов? Я "перепробовал" для себя немало
подобных братств,-включая братство Креста и Розы и Оранжевую Ложу,-в тот
период моей жизни, когда я посвящал себя безраздельно изучению
Сверхъестественного, каковые братства нашел в конце концов не только
непоучительными, но и чертовски унылыми, поскольку почти все их "братья"
как на подбор отличались острой нехваткою воображения, недостаток которого
с лихвой восполнялся неудержимым стремлением достичь Посвящения, причем сие
ничтожное, жалкое умопомрачение каждый ставил себе в заслугу. Во всяком
подобном клубе,-взять, к примеру, тех же якобинцев,-непременно участвует
определенное количество бесхребетных созданий, ищущих отражения болезненно
мрачных своих душонок в безумных лицах таких же полоумных "адептов". Но
Монсорбье-то был не из таких... я говорю сейчас об одиноких, замороченных
неудачниках, неприспособленных ни к чему людях, пытающихся изменить
данность Природы, изобретая безжизненные абстракции, призванные объяснить,
почему явления реальности есть ложь, а действительность, нас
окружающая,-всего лишь жалкая иллюзия.
  
  Нельзя даже и близко предположить, какие чудовищные фантазии поселились в
мозгу этого одержимого революционера. Может быть, он представляет себе
революцию как практическое осуществление устремлений духа? Нет опасней
умопомрачения, когда свою светлую голову и доблестное сердце человек ставит
на службу нездоровым амбициям,-в конце концов он становится невменяем:
предубеждение вытесняет собою желание понять, и то, что начиналось как
устремление установить Истину,-пусть даже рожденную в жарких спорах,-как
подлинный поиск Знания в экспериментальном научном сообществе, превращается
вскорости в сборище презренных трусов, слишком робких, слишком подавленных
и малодушных для того, чтобы подвергнуть сомнению свой символ веры. А
неоспоримая вера есть петля на шее Разума, как однажды сказал мне Клутс. И
он теперь мертв, именно потому, что с такою настойчивостью цеплялся за
бесполезное и само себя дискредитировавшее дело, которое он называл
великим. Может быть, отказавшись от этой петли, я отказался,-в глазах
Монсорбье,-признать обоснованность грезы, за которую сам он с готовностью
продал душу?
  
  Лошадка моя поднималась по горной тропе,-словно по грандиозному коридору
между высоченными соснами и громоздящимися друг на друга утесами, одетыми
снегом,-по ущельям, змеящимся сквозь отвесные скалы. Несколько раз я
услышал, как где-то вверху заскрипел, проседая, затвердевший снег, грозя
обвалиться и засыпать меня, но я не задумывался о возможной опасности.
Размышления о Монсорбье постепенно отошли на задний план, и все мысли мои
обратились единственно к ней... к моей Либуссе, герцогине Критской. У нее
было странное, редкое имя, но титул ее заключал в себе указание на нечто
значимое. Такой титул мог бы пожаловать Папа римский или же Император
Священного Рима. Сейчас Крит, подпавший под владычество Оттоманской
Империи, принадлежал туркам. Впрочем, всякий титул может быть унаследован
по праву рождения, так как немало знатных фамилий (и особенно тех, чьи
родовые древа уходят корнями в балканские королевства) ведут род свой со
времен до рождества Христова, когда предки их были властителями полудиких
племен, жрецами темных, не ведающих о любви религий. Может быть, в жилах ее
течет даже и африканская кровь? Кровь тех забытых таинственных цивилизаций,
чей расцвет и упадок предшествовал эпохи Царства Египетского... Это бы
объяснило дар ее к ясновидению, которым она, несомненно, обладала.
  
  Мощь дикой Природы, представшей взору моему, наряду с вынужденным
одиночеством породили в мозгу моем самые причудливые фантазии. Наконец я
был просто вынужден взять себя в руки и напомнить себе о том, что мне
сейчас надо бы побеспокоиться о вещах более приземленных. Однако
осуществить сие оказалось гораздо труднее, чем может предположить мой
любезный читатель. Долгое время,-пока дорога вилась между заросшими лесом
холмами,-я был так погружен в себя, что не замечал изменений погоды,
поскольку грозное скопление туч, громоздящихся в небе, отражало как в
зеркале смятение чувств, охватившее мою душу: этот могучий, неуправляемый
поток эмоций, которые, перехлестывая друг друга, заглушали глас здравого
смысла своим мощным грохотом и словно искали, как заново сотворить меня, но
существом, не подобным Богу, а одержимым демоном. К тому времени, когда
небо совсем уже потемнело, так что казалось-на землю спустилась ночь, а
мелкая изморось обернулась свистящим снегопадом (из-за которого я как будто
ослеп, хотя и тогда еще не заметил, что продрог до мозга костей), я был
вынужден понукать свою лошадь идти вперед, шаг за шагом, не останавливаясь.
Не стоит, наверное, и упоминать о том, что дороги я не разбирал совершенно!
  
  Очень скоро мне пришлось слезть с седла и идти дальше пешком, одною рукою
сжимая поводья, а другой отряхая снег, который ложился мне на лицо и слепил
глаза,-Идти вперед, в Лозанну, руководствуясь больше инстинктом, поскольку
видеть я ничего не видел. Я пришел к выводу, что моя госпожа, вероятно,
решила меня испытать: что я должен не только сыграть до конца в
предлагаемую мне игру, но еще и постичь сущность этой игры. Говоря по
правде, меня не на шутку встревожила моя же собственная одержимость... было
в ней что-то такое... нездоровое, что ли. Я вообще не любитель абстрактных
умопостроений различного рода, а тут вдруг меня захватили неощутимые,
неосязаемые мечтания. Так что даже когда мне пришлось все-таки остановиться
и укрыться от непогоды в какой-то заброшенной полуразрушенной хижине
неподалеку от тропы, я достал походную свою чернильницу и перо и начал
писать, при плохом сумрачном свете, пытаясь хоть как-нибудь привести в
порядок лихорадочные свои мысли.
  Теперь, когда я пересматриваю то немногое, что сохранилось от этих
страниц, я понимаю, что я тогда уже сделал шаг по направлению к Безумию.
Вооружившись трезвою логикой, чтобы объяснить умопомрачение, овладевшее
мною, я с готовностью привлекал как свидетельство всякое банальное
поистасканное заключение: Man fuhlt tief, hier ist nichts Willkurliches,
alles ist langsam bewegendes, ewiges Gesetz. (Строки Гете всегда пригодятся
при подобных умозрительных упражнениях. И пусть сохранившиеся фрагменты
моего тогдашнего дневника теперь не дают мне Befriedige deine naturlichen
Begierden und geniesse so viel Vergnugen, als du kannst, когда я находил в
них немалое утешение.) многого я не сумел припомнить, многого-записать
должным образом, так как строки имеют тенденцию переплетаться и путаться,
точно корни в земле, образуя бессмысленный шифр, не поддающийся никакому
ключу. Но пока я писал, дрожа от холода и измождения, все, ложившееся на
бумагу, казалось мне преисполненным глубочайшего,-и мучительного-смысла.
  
  Не слишком ли быстро меня охватило сие жуткое состояние духа, где
смешались идеализм и явная эротомания, очарование и любопытство, после
того, как я призвал весь свой пресловутый цинизм, дабы закрыть сердце свое
бронею против боли,-боли Утраченных Надежд? Было бы весьма неразумно
приписать это единственно проказам маленького Купидона.
  Должно быть, ужасы разъяренного террора, страх быть пойманным, крах моей
веры,-все это вместе и привело меня к тогдашнему мучительному состоянию.
Похоже, вместо того, чтобы обеспечить себе защиту, я сам сделал свой разум
и дух еще более уязвимыми! Но вот что странно: подойдя к самой грани
безумия, я в то же время очень четко осознавал все безрассудство, всю
извращенность и немалую опасность своих деяний, мог подметить любую
подробность (тому доказательство-мой дневник) и весьма проницательно
прокомментировать каждый поступок свой, подступая при этом все ближе и
ближе к краю пропасти бесконтрольного помешательства.
  
  Откуда она, сия одержимость? Вновь и вновь задавался я этим вопросом. В
тех замерзших горах все стало зловещим и пагубным. Я уже начал всерьез
задумываться о том, что, быть может, и вправду злобные демоны рыщут по
древним этим лесам, где предки мои вырезали суровых идолищ из живых
деревьев и поклонялись им, свершая наводящие ужас языческие ритуалы,
проливая жертвенную кровь в черное чрево Земли, ублажая и умиротворяя
какого-нибудь ухмыляющегося божка! И разве те из нас, кто полагает себя
наиболее защищенными от сего древнего колдовства6 не являются самой легкой
для него добычей? Но здравый смысл пока еще сдерживал это мое направление
мыслей, устремившихся к свербящей метафоре; хотя иной раз метафора может
служить указующей вехой на карте пути,-опознанной путником, но не понятой
им.
  
  Снег наконец перестал, и я продолжил свой путь. Сияние солнца прорезалось
как-то вдруг,-я как раз огибал громадный изукрашенный льдом валун,-но ехать
от этого легче не стало:
  теперь снег блестел на свету, грозя ослепить меня. Когда тени уже
удлинились, протянувшись по белизне снега и зелени хвои, я наткнулся на
след от тяжелой повозки. Было странно увидеть подобный знак человеческого
присутствия в этой явно необитаемой местности. Может быть, вдруг подумалось
мне, то была карета миледи? Что если и она тоже решила так необдуманно
срезать путь? Но я тут же отбросил дикую эту мысль,-все-таки хоть какое-то
здравомыслие у меня еще оставалось,-пожал плечами и отказался от всех
дальнейших размышлений на эту тему.
  
  Но, как бы там ни было, глубокие следы колес на снегу продолжали
указывать мне дорогу. Теперь снежный покров стал рыхлее. Снег подтаял под
теплыми лучами солнца. Впереди на голубом фоне неба резкими силуэтами
проступили вершины Альп.
  Я с благодарностью отметил про себя, что новые тучи не собираются на
горизонте. Воодушевившись, я сел в седло, и, поскольку на талом снегу
копыта лошадки моей не скользили, скорость наша заметно увеличилась.
Деревья вдоль тропы сверкали каплями влаги; дыхание мое плыло в воздухе
струйками пара, уносясь мне за плечо. Впереди темнели крутые отроги гор,
обозначая проход. Я поднялся еще выше. Здесь снег был рассыпчатым и
хрустящим. Видимо, выпал уже давно.
  Похоже, недавно здесь прошла снежная буря. След проявился четче: всего-то
две лошади в упряжке и, вероятно, один возница,-я заметил следы
человеческих ног там, где он слезал с козел, чтобы подбодрить животных,
которые упирались, не желая идти наверх.
  
  Я уже начал чувствовать голод и, пошарив в седельных сумках, обнаружил
там пару ломтей холодной телятины, большой кусок жареной свинины, немного
баранины, каравай черного хлеба и несколько сладких булочек, тех самых, к
которым швейцарцы питают такое пристрастие. Перекусив на ходу я воспрял
духом (благодаря также фляге вина, коей снабдила меня чья-то заботливая
рука) и принялся строить планы, как я стану ухаживать за моей дамой. Итак,
я ехал по горной тропе, беззаботно насвистывая себе под нос, а тропа
становилась все круче и уже, пока не превратилась в опасный проход, по одну
сторону которого,-далеко внизу,-ревел стремительный горный поток, а по
другую-высилась почти отвесная, заросшая лишайником стена гранита. Вновь
проявив осторожность и благоразумие, я убрал все, что не доел, обратно в
сумку и немедленно спешился. Но не прошел я и двух шагов,-успел лишь
завернуть там, где тропа изгибалась под острым углом,-как в отчаянии
обнаружил, что дорогу мне преграждают шесть или, может быть, семь
вооруженных мужчин, а грохот и шарканье, донесшиеся сзади, однозначно
давали понять, что и за спиной у меня стоят точно такие же молодцы. Я знал,
что мне полагалось либо же терпеливо ждать, пока меня не оберут до нитки
или не захватят ради выкупа, либо же попытаться сразиться. Рассудив, что я
все равно ничего не теряю, я выбрал последнее, а посему снова взлетел в
седло, игнорируя угрожающие их взгляды и делая вид, что не понимаю ни слова
из их местного говора.
  
  Одежда на этих людях: короткие камзолы и бриджи, широкополые шляпы и
широкие же пояса,-не отличалась ничем от типичного одеяния горцев, только
то были отнюдь не честные швейцарские поселяне, а самые настоящие
разбойники, судя по количеству всевозможного оружия, при них находящегося,
включая два арбалета, древнее короткоствольное ружье с раструбом, парочку
пистолетов с фитильным замком, самые разнообразные ножи и кинжалы, шпаги и
сабли, и даже абордажные гарпуны, лезвия которых покрыты были либо
ржавчиной, либо запекшейся кровью предыдущих жертв.
  
  Не преуспев в попытках своих заставить меня прислушаться к их арго, они
попробовали вразумить меня на итальянском.
  
  - O la borsa, o la vita!-завыли они едва ли не хором. Бороды их давненько
  уже свалялись и спутались, а зловоние,
от них исходящее, не рассеивал даже свежайший горный воздух. Предложенный
  выбор,-кошелек или жизнь,-дело достаточно
ясное, но поскольку денег у меня с собой было всего нечего, а довериться
этим головорезам, что они пощадят мою жизнь, я, понятно, не мог, ответил я
тем, что достал из чехла баварское свое ружье и, взведши курок, нацелил его
прямо в грудь того малого, который, как мне показалось, был у них главарем.
  - Освободите проезд, джентльмены,-сказал я на английском, поскольку был
абсолютно уверен, что этого языка они знать не могут,-иначе я буду вынужден
переселить жалкие ваши тела в лучший мир!
  Вознагражден я был тем, что головорез этот снял засаленную свою зеленую
шляпу и, отвесив мне насмешливый поклон, заговорил на старом швейцарском
(который, я даже не сомневаюсь, они называют романским), потом попробовал
по-французски. Я же пожал плечами и помотал головой, делая знак ружьем,
чтобы он освободил проход.
  Он запрокинул давно не мытую свою голову и громко расхохотался.
  - No, signor! Scusi, per favore. Buona sera.
  Я сразу смекнул, что итальянский его был разве что чуть получше, чем мой,
так что тем более я не увидел великого смысла продолжать попытки завязать
разговор,-только время зря тратить. Я снова повел ружьем, не упуская при
этом из виду звук крадущихся ног у меня за спиною: те, кто стояли сзади,
потихонечку подбирались поближе. Пришлось прижать ружье одной рукой к
ребрам, а второй достать пистолет и нацелить его через плечо. Шевеление у
меня за спиною тут же прекратилось. Похоже, теперь мы достигли некоторой
мертвой точки. Я мог рассчитывать только на их малодушие,-а у меня на то
были все шансы,-хоть и безбожники и убийцы, молодцы эти явно не отличались
великою храбростью. Легонько пришпорив лошадку, я заставил ее сделать два
шага вперед.
  
  При этом раздался щелчок арбалета, и стрела оцарапала скалу прямо у меня
над головою. Вторая,-подобная "меткость" объяснялась единственно
искривление ложи арбалета,- просвистела мимо левой моей ноги и сразила
разбойника у меня за спиною. Тот смачно выругался6 потом закричал и,
потеряв равновесие, свалился камнем в бурлящую реку. Я воспользовался
моментом и разрядил баварское ружье свое с таким грохотом, что он мог бы
поднять из могил всех мертвецов на земле. В груди атамана образовалась
окровавленная дыра. Я рванулся прямо на них и, угрожающе размахивая
пистолетом и орудуя ружьем как дубиной, расшвырял их по сторонам,
освобождая себе проезд. Все это сопровождалось вспышками пороха и грохотом
выстрелов справа и слева. Я даже начал уже опасаться, что все мы свалимся в
реку,-лошадь моя в такой свалке с трудом сохраняла шаткое равновесие,-но
когда я приготовился к самому худшему, мы наконец прорвались.
  
  Разбойники, впрочем, не отступили так просто и устремились за мною
вдогонку, надеясь отомстить, швыряя вслед мне ножи свои, камни и
бесполезные, как оказалось, огнестрельные стволы. Точно стая голодных
волков, они жаждали моей крови, и лишь через четверть, примерно, часа мне
удалось положить некоторое расстояние между собой и разъяренными моими
преследователями и выбраться на дорогу. Тем временем на землю спустились
сумерки и поглотили собою все.
  
  При каждом скачке из-под лошадиных копыт летели белые облачка сухого
хрустящего снега. Теперь, на широкой дороге, я мог пустить лошадь галопом,
и разбойники вскоре отстали, только крики ярости и разочарования гремели
еще среди безучастных сосен. Постепенно я перешел на шаг. Сумерки
сгустились-стало совсем темно. В небе носились грачи, хриплым их крикам
вторило эхо, мечущееся по каменной колоннаде скал, в воздухе пахло свежею
хвоей. Угроза смерти осталась теперь далеко позади, и, судя по всему, я был
уже где-то на полпути к Лозанне: и дня не пройдет, как я снова увижу свою
госпожу. Через час я решил, что поры мне подыскать место для ночлега. Я не
хотел рисковать и ехать дальше в кромешной тьме по извилистым ущельям, мимо
глубоких провалов и стремительных горных речушек, что неслись, грохоча и
пенясь, напитать водою своею широкий поток, протекавший по дну долины.
Закат окрасил снега в нежно розовый цвет6 и я даже приостановился, чтобы
насладиться чарующим видом этого величавого творения природы,-дикою
красотою могучих гор. Пока я стоял, по сугробам на склоне чуть выше тропы
пробежал белый заяц. Я так и не выбрал свободной минутки, чтобы
перезарядить ружье, так что, похоже, на горячий ужин рассчитывать не
приходилось.
  Впрочем, один пистолет был заряжен. Я прицелился и выстрелил в зайца как
раз в тот момент, когда зверек хотел шмыгнуть в заросли рябины.
  
  Эхо от выстрела прокатилось волной по далеким долинам. Когда эхо замерло,
подстреленный заяц упал. Уже совсем стемнело.
  Теперь мне пришлось взять на себя роль подружейного пса и отыскать на
снегу свою добычу. Пока я пробирался по сугробам,-зайца я обнаружил быстро,
по яркому пятнышку алой крови на белом боку чуть выше плеча,-до слуха моего
донесся какой-то странный приглушенный звук, который я не сразу сумел
распознать: словно бы что-то шуршало, сдвигаясь.
  Похоже на шелест ветра в ветвях или на грохот горного потока. Но едва я
поднял обмякшее тельце мсье Скарум, звук внезапно пропал. Я вернулся на то
место, где решил разбить лагерь, разжег костер из сосновых шишек,
быстренько освежевал и выпотрошил зайца, жаля при этом, что у меня ничего
нет с собой для того, чтобы выделать как следует эту мягкую шкурку. Заячье
мясо, зажаренное на углях, оказалось нежным и мягким.
  
  Ночь закуталась тишиною. Все пребывало в том безмятежном покое, которого
сам я не знал уже столько лет. В первозданной черноте неба проступили
мерцающий звезды.
  Контуры всех созвездий выделялись четким сияющим рельефом. Сладко зевая,
  я забрался в свою небольшую
палатку,-усталость на цыпочках подступила ко мне, и я принял ее как
хорошего друга. Заснул я мгновенно.
  
  И, проснувшись на утро бодрым и свежим,-меня разбудило сияние рассвета,
льющееся сквозь полотняные стены палатки,
  -преисполнился светлой уверенности, что сегодня уже я увижу свою
герцогиню. Я встал, быстро позавтракал остывшими остатками вчерашнего пира,
напоил и накормил свою лошадь, оседлал ее и привел себя по возможности в
божеский вид.
  Теперь можно было ехать. Уже к вечеру, если не раньше, я доберусь до
Лозанны, и у меня будет достаточно времени, чтобы встретиться с моим
другом, забрать свои деньги, а потом (если только поблизости где-нибудь не
окажется Монсорбье,-а уж в этом я мог быть уверен) предстать подобающим
образом