оторый в свою очередь,
когда сообразил, чем именно он завладел, тоже немало обеспокоился. Клинок
сей-весьма необычная вещь, и владеть им непросто.-Люцифер двинулся через
зал. Солнечный свет словно бы следовал за исполинским Его силуэтом. Я сумел
мельком узреть черты, поражающие совершенством своим, и так и застыл в
восторженном благоговении.-Он закопал его.
  Глубоко-глубоко. Джентльмен же, который впоследствии извлек меч из-под
земли, обменял его, как он думал тогда, на бессмертную свою душу. Я хочу,
чтобы вы знали: я давно уже отказался от всех притязаний на этот счет.
Души, как и живые люди, ожидают исхода моего Опекунства над этим миром.
  Эмиссар мой, возможно, имел весьма смутное представление о данном
вопросе. Но, как бы там ни было, он добыл Меч Парацельса, а я сохранил его
у себя.
  
  У меня возникло ощущение, что Люцифер улыбается, хотя за завесою света я
не видел его лица. То была моя мама, Либусса, отец мой, мои грезы о
спасении Человека-все, что я любил в этой жизни! Мне хотелось упасть перед
Ним на колени!
  
  - Он здесь, фон Бек.-Жест его был изящен, нежен. Я напомнил себе, что Он
все-таки ангел, пусть даже и падший ангел, и в том, что я так поражен его
дивным присутствием, нет ничего удивительного. В дальнем конце зала, за
столпом солнечного сияния, что-то вспыхнуло, что-то сверкнуло. То мог быть
некий изменчивый камень или даже живая плоть. Как во сне я шагнул
вперед,-еще шаг, еще,-и неуверенно остановился. Сияющий солнечный луч все
еще отделял меня от меча с длинным клинком и закругленною рукоятью, что
стоял, прислоненный к стене, словно оставленный здесь по небрежности.
  
  - Погасите свой факел, сударь,-сказал Люцифер.-В огне его нет теперь
необходимости. Положите его на пол, сударь. Вам не будет вреда. Никакого.
  
  Я подчинился ему: положил факел на пол. И свою шпагу тоже. Я вступил в
солнечный луч и ослеп на мгновение. И все же я видел его, этот меч. Я
протянул к нему руку. Волшебный клинок. Он не мог быть ничем иным-только
волшебным клинком!
  Пальцы мои прикоснулись к его рукояти, и словно молния прошла по моей
руке!
  
  - Вы все же будьте с ним поосторожнее, сударь,-предостерег меня Люцифер,
и я отступил.-Но отныне меч этот принадлежит вам. Как только поднимете вы
этот меч, он перейдет в безраздельное ваше владение.
  
  Ладонь моя легла на потертый синий бархат рукояти. Я сжал пальцы. Я
держал его. Я его взял. Он казался необыкновенно тяжелым.
  
  А потом я поднял его-Меч Парацельса. Набалдашник его рукояти представлял
собой шар, вырезанный из рубина, и внутри этой сферы узрел я птицу. Орла,
заключенного в прозрачный камень. Его медные крылья бешено бились. Он
стремился на волю, к небу. Он парил в замкнутом круге. Клюв его раскрывался
в неслышном пронзительном крике. Он выпустил когти, как будто готовясь
сразить свою жертву. В глазах его было безумие. Дивный орел-пленник
рубиновой рукояти.
  Наконец ощутил я себя готовым противостоять всему, что мне угрожает!
  
  - Грааль движется по своим путям, и его уже нет в Преисподней. Может
быть, наши судьбы решаются только Граалем, фон Бек. Как знать? Лишь об
одном я прошу вас, сударь, пусть меч сей послужит к обоюдному нашему благу.
Это все, что могу я вам дать...
  
  Я повернулся, чтобы поблагодарить князя Ада, но в зале остался лишь голос
его:
  
  - И запомните: я ни в чем не могу вам указывать. Получив этот меч, вы не
обязаны мне ничем. Никаких соглашений и сделок. Я лишь надеюсь, что вы не
забудете о фамильном вашем гербе... тайном гербе... и то, что начертано на
щите его...
  
  - Тебе исполнить работу за Дьявола!-Я поднял еще выше новый свой меч,
наслаждаясь ощущением совершенной сбалансированности клинка. Однажды мне
довелось уже познать этот восторг-малую его часть,-когда я возлежал с
Либуссой.
  Переполненный бурною радостью, я рассмеялся. Все мои страхи исчезли, все
тревоги о будущем, весь тот отвратительный ужас перед неумолимой судьбою.
  
  - Если вы все же решитесь исполнить работу мою, фон Бек, умоляю вас об
одном-Пусть она будет исполнена хорошо...
  
  Свет в окнах померк. Громадная, хладная тьма залила каменный зал-Люцифер
вернулся к себе в Преисподнюю. Я поднял догорающий свой факел. На
рассыпающийся гранит легли тени.
  
  Голос Его обратился в далекое эхо, в шепот, в воспоминание:
  
  - Это все, что могу я вам дать... Все остальное зависит от вас... только
от вас...
  
  Я поймал себя вдруг на том, что улыбаюсь. Я, казалось, расту,
увеличиваясь в размерах, пока я не стал больше самой вселенной. Я заключал
в себе космос и сам был его частью! Мы стали Едины. Я был всем
человечеством!
  
  И я держал в руках меч. Волшебный меч.


                            ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  Достижение некоторого утешения. Столкновения Фантазии и Реальности.
Обезьяны, полоумная девочка и один новый труп. Не является ли согласие
людей прообразом согласия светил? Дальнейшие ловушки и хитросплетения. На
Сальзкахенгассе в погоне за прекрасной дамой!


  Я вернулся тем же путем на поверхность, задаваясь вопросом: удавалось ли
прежде меня хоть кому-нибудь этак небрежно вступить с Преисподнюю и с такой
легкостью выйти оттуда. В одной руке я держал шпагу Монсорбье, в
другой-тлеющий факел, меч Парацельса с алою рукоятью, в которой клубился
рубиновый вихрь и бился плененный орел, висел, спрятанный в ножны, у меня
на поясе.
  Теперь я едва ли не смеялся про себя. С того момента, как я покинул
Париж, я, вопреки всему своему хваленому рационализму, все больше и больше
подпадал под влияния потустороннего и сверхъестественного! А тут еще мне
сообщили, что, быть может, будущее мира зависит теперь от меня. Даже если
такое возможно, ответственность, что легла вдруг мне на плечи, вовсе меня
не радовала. Допустим, что в некоей точке этого таинственного процесса мне
дана была сила... могу я ее передать той, кто действительно бы насладилась
ею: моей герцогине?
  
  Я вышел в какую-то узкую улочку, загроможденную дрожащими зданиями.
Воздух пропитан был горечью. По сравнению с этим каменным "муравейником",
откуда я только что выбрался, небо казалось едва ли не сияющим, и я
различал силуэты кренящихся башен, что окружали меня со всех сторон,
загораживая горизонт-мутно красный, бледнеющий местами до малиновых и
голубых тонов, словно бы нависающий над громадными этими звездами. Мне
пришло вдруг в голову, что если Майренбург и в самом деле лежит в самом
центре Миттельмарха (или Астрального Соответствия, или, быть может, и того,
и другого), тогда получается, что Нижний Град, этот темный тупик, является
как бы глухой сердцевиною Майренбурга, единого целого, возведенного по краю
бездонной ямы. То есть, город весь выступает защитным барьером для некоей
впадины, пустоты... некоего Отсутствия. Мысль эта так взволновала меня и
расстроила, что я поспешил поскорее прогнать ее.
  
  Я не знал, сколько сейчас времени. И определить это было никак не
возможно. Я так устал, что казалось-еще немного и я просто свалюсь в
беспамятстве. Должно быть, утро уже настало. Оставив все свои устремления и
надежды, я порешил вернуться к князю Мирославу, дабы заручиться помощью его
и шевалье де Сент-Одрана. Быть может, некий алхимический ритуал русского
князя призвал Либуссу обратно, и я теперь только зря трачу время, пытаясь
ее разыскать в Нижнем Граде.
  Но одно дело-решить, другое-исполнить решение на практике. Я не знал,
  куда мне теперь нужно идти, не разбирал уже, где
право, где лево, где юг, а где север. Мне оставалось лишь подниматься
наверх и надеяться, что посреди этих пляшущих зданий я в конце концов
все-таки разыщу хоть какой-нибудь указатель.
  
  Перед глазами у меня все плыло, чувства мои словно бы деформировались,
исказились. Взору моему и слуху представлялись какие-то фантастичные вещи,
я почти уже не воспринимал окружающую реальность. Я чувствовал: мне нужно
как следует выспаться, прежде чем продолжать свои поиски.
  Темные строения походили на плакальщиц, сгрудившихся вокруг гроба: они
раскачивались и выли, протяжно и скорбно. Я заставил себя пройти еще
несколько ярдов и выбрался на крохотную площадь, посредине которой
располагался древний каменный колодец. Дома вокруг площади были
относительно даже устойчивы. Все это тихое место порождало ощущение
спокойного уединения. Мне оно показалось достаточно безопасным. Я уселся
прямо на мостовую, привалившись спиною к заросшему мхом граниту колодца, и
попытался осмыслить то положение, в котором теперь оказался. Я потерялся...
  
  Не прошло, наверное, и двух секунд, как голова моя склонилась на грудь и
я провалился в сон. Когда же я вновь поднял голову, я не знал даже, сколько
времени я проспал.
  Плечи, спина и седалище болели невыносимо. Я чувствовал настоятельную
необходимость облегчить мочевой пузырь.
  
  Я поднялся на ноги, напряженный, точно священник, забредший в бордель, и
тут же застыл в изумлении: на меня словно бы накатила волна белого
меха,-обезьяны, некая разновидность больших бабуинов, белоснежно белые, с
красными глазками и черными мордочками, окружили меня со всех сторон;
скакали, чего-то там тараторили, скалили зубы в улыбке, тянули меня за
одежду.
  
  - Джентльмены,-взмолился я.-Оставьте меня на минуточку, пожалуйста.-Но
они не могли уразуметь моих слов. Вцепившись в два моих клинка, они
потащили меня через площадь, по какому-то крытому проходу во внутренний
двор и дальше-через громадный зал, стены которого были отделаны
поистершимися золотыми пластинами, отражавшими отблески пламени, к старому
дубу, что рос в самом центре. Дерево источало свежий аромат леса. Здесь я
давеча разговаривал с Королевой-Козлицей. Но теперь старой дамы не было, ее
скамья пустовала.
  
  На той стороне пруда стояла полоумная девочка. Та самая, что пела мне
дивную песню, лежа на улице в наркотическом забытьи. Сейчас она пела на
языке Майренбурга, тем же чистым, точно хрустальный колокольчик, голосом,
пела то, что должна была проговорить:
  - Она мертва. Мертва. Королева-Козлица мертва.
  
  Белые обезьяны отступили к золоченым стенам, словно бы в благоговейном
почтении. Припав к полу, они смотрели на нас.
  
  - Когда я ее видел, несколько часов назад, она казалась вполне здоровой и
бодрой,-я возвысил голос, пытаясь привлечь внимание девочки, но глаза ее
оставались пусты и незрячи.
  
  - Она и была здоровой. Здоровой, сударь, и полной жизни. Она была полной
  жизни. Но люди убили ее. Ее, сударь, убили
люди.-Лицо ее сдвинулось, повернувшись в мою сторону. А потом, постепенно,
пустые глаза ее стали сосредоточиваться на мне.
  
  Душа моя отказывалась примириться с таким злодеянием. Недоумение мое и
  ужас нашли выражение в банальном тупом
вопросе:
  
  - Ее убили?
  
  - Убили, сударь, те самые люди, что преследуют вас. Их предводитель убил
ее.
  
  Я с трудом ворочал языком. Потрясение и печаль комом встали в горле. К
тому же, я еще до конца не проснулся.
  
  - Монсорбье?
  
  - Такой бледный, сударь. Это он-Монсорбье?
  
  Я покачал головой.
  
  - Он тоже достаточно бледен, но ты, сдается мне, говоришь сейчас о
Клостергейме. Но зачем он убил твою госпожу?
  
  - Потому что она помогла вам6 но им помочь отказалась.
  
  - Как, малышка? Как он убил ее?
  
  - Зубами, сударь. И шпагой.-Глаза ее помутнели от ужаса.
  
  Я застыл, пораженный тем же темным ужасом.
  
  - Просто так! Из-за ничего!-И Клостергейм был предводителем их. Он всегда
был их предводителем! Неужели Либусса моя тоже в сговоре с ними?
  
  Обезьяны разом скакнули вперед, окружили полоумную девочку и подняли ее
вверх волосатыми своими руками. Она указала на ветви дуба. Что-то лежало
там, в колыбели листвы. Хрупкое бездыханное тельце. Королева-Козлица, вся в
крови, что пролилась из десятка, наверно, глубоких ран. Самая ужасная рана
зияла у нее на горле.
  
  - Она не сделала никому ничего плохого!-Я шагнул к дереву. Я заплакал.-О,
  мадам, злоба их поражает даже невинных. Почему? Почему они убивают так?
  
  - Сердца их переполнены завистью,-пропела девочка.-Они полагают, что все,
чего добиваемся мы, прилагая столько усилий, можно взять просто так. Что
все это дается судьбою.
  И этот ваш Клостергейм, он ненавидел мою королеву. Он назвал ее Матерью
Сатаны. Миллион лет прошло, сказал он, но теперь она заплатит сполна за
преступное свое деяние. Он утверждал, что она зачала в своем чреве Дьявола!
Она не стала ему возражать. Она была старенькой. Она говорила, ей уже
восемьдесят два года. И теперь мне уже некого утешать.
  
  Тогда, в своей ярости и печали, я не испытывал почти никакого сочувствия
к этому ребенку, лишившемуся, быть может, последней радости в жизни.
  
  - А ты как думаешь, малышка, служила она Люциферу?
  
  - Теперь мы все Ему служим, сударь.-Она встала у скамьи и прикоснулась
рукой к древесному стволу. Обезьяны наблюдали за нею.-Я видела, кто вы,
сударь. Я предупредила ее, что вы несете с собою смерть. И все же тогда еще
я не узнала вас, когда вы держали меня, а я пела. Я не узнала в вас,
сударь, тот мрак, приход которого предрекала сама. Мужчина то или
женщина?-спрашивала она. Я не вижу, так я отвечала. На этот раз я не вижу.
Единое существо, в коем слились оба пола. Я не узнала вас, сударь. И
послала вас к ней.
  
  - Черт возьми, девочка,-вырвалось у меня,-если ты и вправду провидица, то
предсказания твои слишком тревожны. Ты действительно видишь все это?
  
  Ее взгляд затуманился. Она запрокинула голову и невидящим взором
уставилась на бездыханное тельце в ветвях.
  
  - Я вообще ничего не вижу, сударь, я, потому что, слепая. Я просто
певица, которая чувствует и наделена даром речи.
  Всякая речь совершенна, сударь. Это только слова грубы и незрелы. И все
же я до сих пор не могу разобрать ваш пол, хотя я теперь называю вас
"сударь" и вы обращаетесь ко мне, как стал бы обращаться мужчина, и одеты
как мужчина. Но вы, быть может, и женщина тоже, а, сударь?
  
  В тот момент я не смог ответить ей однозначно и искренне. Даже тело,
  данное мне от рождения, было поставлено под
сомнение. Я попытался отшутиться и выдавил какую-то жалкую фразу насчет
того, что об этом надо бы спросить у той, кого я теперь ищу. Я обхватил
себя руками и тут же вспомнил все свое тело. Оно как будто вернулось ко
мне. Я грубо проговорил:
  
  - Мне, девочка, в данный момент настоятельно необходимо справить малую
нужду. Подожди-ка секундочку, я тебе покажу, какая я женщина.-С тем я
расстегнул штаны и, приспустив кальсоны, с превеликим удовольствием
облегчился прямо в пруд.-Как выяснилось, я-мужчина, малышка.-Сунув шпагу
под мышку, я завершил начатое, потом опустил глаза и принялся разглядывать
Меч Парацельса у себя на поясе. Рубин на рукояти его пульсировал алым
светом.
  
  - Значит, женская половина должна быть где-то поблизости,-пропела слепая
девочка.
  
  И тут меня проняла дрожь. Безо всякой на то причины.
  
  Обезьяны тихонечко подобрались к пруду. Они наблюдали за мной. Наверное,
половина из них тоже принялись справлять нужду. Сводчатый зал наполнился не
слишком приятным запахом.
  Песня девочки обратилась в мелодию без слов. В ветвях громадного дуба
спала беспробудным сном белая Королева-Козлица, одетая алую кровью, которую
когда-то она берегла. Все эти контрасты и парадоксы вывели меня из
душевного равновесия. Для земного моего разумения сей грандиозный узор был
слишком велик. И все-таки даже я мог бы с уверенностью утверждать, что то
был узор, совершенный в своей симметричности, а не Хаос, принявший личину
Порядка.
  Тот самый Хаос, что предшествует Последней Битве. К тому же, словно в
каком-то тумане подумал я, как вообще может свершиться Великая Битва, если
одна из сторон отреклась от своих притязаний, а вторая-заделалась
пацифистами?
  
  - Может статься, что мир придет к самой своей уязвимой точке, когда
свершится Согласие Светил,-пела безумная девочка, и песня ее отзывалась
тревогой в душе моей,-когда воля личности возобладает над волей толпы. И
тогда можно будет менять реальность. Не потому ли они теперь все вступили в
борьбу и с такою отчаянной яростью, сударь? Дабы воображение каждого не
встретило сопротивления? Но разве все это вернет смысл бессмыслице, добрый
господин? Не потому ли должно теперь истребить все соперничающие мечтания,
дабы одно-или же несколько, пребывающих в согласии друг с другом-возымело
преобладающее влияние?
  
  - Дитя мое, я не желаю и дальше выслушивать эти загадки,- воскликнул
я.-Не спрашивай больше, прошу тебя! Я скорблю о смерти твоей госпожи. Мне
действительно очень жаль. Если мне выпадет случай, я отомщу за нее. Но твоя
Вышняя Мудрость...
  она недоступна моему пониманию и только смущает меня. При всем уважении,
малышка... поумерь оккультные свои прозрения!
  
  - Вы, сударь, противитесь истине.
  
  - Вот именно. И если это действительно так, то противлюсь изо всех сил.
Тебе ведомо больше, чем самому князю Люциферу!
  Или...-меня поразила внезапная мысль,-...может быть, Люцифер сейчас
говорит твоими устами? Может быть, ты-Сатана, малышка? Но разве, согласно
вашему договору, вам не запрещено принимать формы природных тел?
  
  - Я больше не буду об этом петь, сударь.-Теперь песня ее изливалась в
нисходящей гамме.-Больше не буду я петь нежеланных песен...-Мелодия
иссякла. Слепое дитя умолкло.
  
  Я задышал тяжело и часто. Выстроившись гуськом, обезьяны побрели вокруг
пруда, который больше уже не пах ни моею, ни их мочою. Лес этот не будет
изгажен и осквернен, даже после того, как королева его умерла. Громадный
дуб восторжествовал над всем. Листва его источала дивный свой аромат.
Обезьяны сгрудились под сенью исполинского древа: они бормотали, ворчали и
выли. Они вновь затянули свой траурный плач.
  
  Слезы застилали мне глаза. Слезы блестели на щеках слепого ребенка.
Погребальная пляска обезьян исполнена была неторопливого величия. Они
поднимались на задних лапах, распростав свои длинные руки-белый мех
колыхался тысячами оттенков,-вновь опускались на все четыре лапы и
раскачивались под огромным древом. Слепая девочка снова запела, изливая без
слов свою боль.
  
  А потом все закончилось.
  
  Со стен сняли факелы и свалили их у подножия дуба. Древесина медленно
обуглилась. Запах живицы, уносимый с шипением на открытый воздух, стал как
будто еще сильнее. И даже тогда, когда пламя взметнулось к ветвям на самом
верху, поднялось по стволу, прикоснулось к бездыханному телу, древо
осталось неуязвимым. Даже сгорая в огне оно воскрешало себя. Я наблюдал,
пораженный, и плакал. Я все еще плакал.
  
  А затем песня девочки изменилась. Обратилась в предостерегающий вопль.
Она повернула голову, глядя слепыми своими глазами мне за спину. В дверях
стоял Монсорбье. Быть может, его привлекла ее песня. Может быть-свет. В
руке он держал новую шпагу. Лицо его больше не было ни утонченным, ни
красивым. Его исказило некая устрашающая неуемная алчность, которую даже
нельзя назвать. Из второй темной арки в зал медленно выступил Клостергейм,
из третьей-фон Бреснворт. Выходит, они устроили мне засаду. За ними маячили
лица их верных последователей,-лица, выступающие рельефом в отблесках
пламени погребального костра, с такими зверскими лютыми выражениями, какие
встретишь не у всякого честного зверя. Какой контраст составляли они с
озадаченными мордочками обезьян, которые в недоумении крутили головами
туда-сюда, глядя на этих мужчин и женщин!
  
  Я с благодарностью отметил, что Либуссы среди них не было.
  
  - А-а, Клостергейм, как же вы опустились до такого малодушного
убийства?-спросил я его.-Вы ведь хотели, чтобы мы с вами были союзниками.
  
  - Такая возможность еще остается.-Он был холоден. Он с такой силою
стиснул зубы, что голос его вырывался наружу мучительным шепотом. Мне
показалось даже, что он жалеет об этом своем порыве, но при том не
отступится от избранного им курса, каковы бы ни были последствия
свершенного им злодеяния.-Вы еще можете присоединиться к нам, фо