ки. Пейн арестован и Клутс, вероятно, тоже. Половина из тех, кто
прибыл с нами в Париж, либо мертвы, либо заключены под стражу, либо бежали.
  Робеспьер правит Францией как король, а Террор поражает невинных и
виноватых без разбору.
  - И все же, сударь, вы не сняли со шляпы трехцветный знак,-с мальчишеским
простодушием заметил Красный.
  - Верно, сударь.-Я не знал, как мне поступить. Если открыть этим юным
идеалистам всю правду и указать на свершенную ими ошибку, не выйдет ли так,
что они быстро утратят свое ко мне расположение и арестуют меня с тем же
рвением, с каким до этого защищали?
  - Получается, сударь, вы все-таки не окончательно разочарованы,-вставил
Стефаник. На морозце лицо его раскраснелось. Я так понимаю: если все люди
доброй воли посвятят свои силы служению нашей Цели, то совершенную
несправедливость вполне можно будет поправить. Мы проделали долгий путь,
сударь, чтобы помочь вам в вашей борьбе. И всю дорогу, от самой Австрии,
встречали мы неприятие и подозрительное к нам отношение. Даже здесь, в
Швейцарии.-Он прикоснулся к трехцветному своему кушаку.
  У меня было такое чувство, что, расписывая ему Республику с негативных
сторон, я тем самым как бы вырываю кусок хлеба насущного из рук
изголодавшегося ребенка.
  - Во Франции вас теперь тоже встретят с большим подозрением, джентльмены.
Почти всех иностранцев Толпа почитает предателями. И Толпе не нужны никакие
доводы. Вы умрете еще до того, как успеете выкрикнуть: "Мы-якобинцы!"
  Красный бросился на защиту своего куска пищи духовной:
  - Боюсь, в это трудно поверить, сударь. Шиллер, Бетховен, Уайльбфорс,
Песталоции, де Пао... и сам Джордж Вашингтон...
  они все почетные граждане Франции. Как и вы, сударь, тоже. Это братство,
  распростершиеся за пределы наций...
  - Довольно!-я умоляюще вскинул руку. Слишком знакомые эти фразы были
скучны мне, во-первых, и немного пугали меня, во-вторых.- прошу вас,
поверьте мне, джентльмены. Обратите внимание свое на иную какую-нибудь
благородную цель.
  Освобождение Польши, к примеру. Вам это должно быть ближе.
  - А что нужно ей, Польше? Лишь короля своего да епископов, вольных
использовать в интересах своих территории, на каковые уже притязают Россия
и Пруссия,-это уже говорил Сташковский.-А Клутс призывает к
интернациональному освобождению всего простого народа. Мы много между собой
говорили на эту тему и пришли к выводу, что свобода для Польши начнется во
Франции.
  - А для Клутса свобода во Франции кончится.-Мысленно я отругал себя за
глупое свое упорство, с каким привязался к этой опасной теме.-И, попомните
эти слова, мои юные братья, ваша свобода закончится тоже!
  Красный, однако, не дал мне так просто вырвать у него духовный хлеб, коим
питалось пламенное его сердце. Ответ его прозвучал с твердой решимостью:
  - Во всяком случае, гражданин, мы попытает удачи, хотя ваше мнение мы
глубоко уважаем. Можем мы проводить вас немного, сударь? Вы направляетесь
не в Дижон?
  Я отвел руку назад. Так еще наблюдались последние из людей Монсорбье,
карабкающиеся по крутому склону к вершине холма.
  - Франция в той стороне... куда драпают эти гвардейцы.-На мгновение я
приумолк в нерешительности.-Сам я еду в Лозанну. Революционный мой пыл
благополучно иссяк с последними днями прошлого декабря. И с чего это вам,
монсеньер Красный, вздумалось покидать Вальденштейн, где все-справедливость
и здравый смысл? И, как я слышал, самый довольный на свете народ!
  - Из довольного бюргера не выйдет хорошего бунтовщика,-спокойно заметил
он.-Она тупа, моя родина, слишком самодовольна и благочестива.
  - Теперь, сударь, мне ясно. В революции вы стремитесь к Романтике и
Приключениям. Приключений вам хватит во Франции, возможно, даже с избытком,
но, боюсь, романтические ваши порывы быстро иссякнут.
  В разговор вступил юный славянин, фон Люцов.
  - Но, сударь, если ситуация во Франции такова, как вы нам сейчас ее
расписали, тогда получается, что идеалы наши-вообще пустой звук, а миром
правят лишь Семь Смертных Грехов во главе с самим Дьяволом!
  - Нет, сударь, ваши надежды отнюдь не пусты,-сказал я.-Ни в коем случае
не стал бы я подвергать сомнению благородные устремления ваши, ваш оптимизм
и веру...даже способность вашу привнести в этот мир хоть чуть-чуть
справедливости. Но вот представление ваше о грубой реальности жизни имеет
существенные изъяны. То, что мы определяем обычно как здравый смысл. Именно
недостаток последнего наряду с неумением разобраться в побуждениях
простонародья, в конечном итоге, и привели к тому, что я покидаю Францию.
  Мой добрый совет они,-вполне, может быть, резонно,-расценили как
очередную напыщенную нотацию, и стали выказывать нетерпение, проявляя его
множеством мелких, но явных знаков: теребили поводья, расправляли плечи,
нарочито потягивались, поправляли шпоры, натягивали шляпы свои на лоб. Сие
послужило мне указанием, что убеждать их бесполезно, и я поспешил
откланяться.
  - Желаю вам, джентльмены, bon voyage и bonne chance. Еще раз спасибо за
помощь. И, пожалуйста, сделайте милость, поберегите себя.
  С тем я поворотил нового своего коня,-который достался мне вместе со
шпагою и пистолетами, притороченными к роскошному кастильскому седлу,-и
поскакал по направлению к домику; из полураскрытых ворот теперь с
любопытством выглядывали две женщины. Одна-молодая, вторая-в годах.
  - Но, сударь, если вы покидаете Францию,-выкрикнул мне вдогонку
озадаченный Красный,-кто же тогда те солдаты?
  - Национальная армия, сударь. Подразделение комитета Общественной
Безопасности.
  Я сорвал со шляпы своей кокарду и швырнул ее Красному, после чего
пришпорил коня и галопом понесся вперед. Поравнявшись с женщинами у ворот,
и я отвесил им учтивый поклон и выразил свое искреннее восхищение дивным
пейзажем долины.
  - Миленькое местечко, милей во всем Во не сыщешь.
  Они лишь улыбнулись, но зубоскалить в ответ не стали. Итак, я был в
Швейцарии! Горы там, впереди, свободны от политической святости и
лицемерия; там мне нечего будет бояться, кроме обычных опасностей,
подстерегающих всадника на крутых горных тропах, да нападения бандитов,
которые6 если и перережут мне горло, сделают это не ради великого дела, а
ради корочки хлеба. Даже воздух здесь был другим,-чистым, свежим.
  Я поднялся из долины уже непосредственно в Альпы. Дорога, ведущая вверх,
стала круче, слой снега, ее покрывающий,-толще. Небо вскоре прояснилось,
стало ярко голубым, и на фоне его показались вершины гор. Как и сама
Мать-Природа, я преисполнился тихим покоем; она явила себя,-величавая,
поразительная,-в белизне снега и зелени хвои, в сплетении черных вен камня.
Кое-где к скалам лепились домишки, словно бы съежившиеся на укрытых от
ветра уступах, их крытые соломою крыши доходили едва ли не до земли. Грачи
и вороны с криками взлетали в воздух, потревоженные топотом моего
"испанца". Воистину, эти громадные пики-одно из наиболее впечатляющих
зрелищ на Земле, превосходящее в великолепии своем даже грандиозное величие
американских Аппалачей, единственного еще хребта, который я видел своими
глазами, а значит, мог сравнивать.
  (Уже много позже мне попалась на глаза гравюра с изображением Скалистых
гор, которые, на мой взгляд, если только художник не преувеличил, могли бы
достойно соперничать с Альпами.)
  Эта громада естественной красоты,-суровые скалы, пушистые ели, соколы,
парящие в вышине, ущелья, исполненные гулким эхом, смешение земли и
снега,-подтолкнула меня к постижению своей собственной незначительности и
ничтожности всех человеческих битв. Погруженный в философские размышления,
я едва ли заметил, как стали сгущаться сумерки. Восхитительный алый закат
обагрил все детали пейзажа кровавым светом. Мне повезло: вскоре я выбрался
на проезжий "торняк", как друзья мои по поре скитальчества называли большую
дорогу. Дважды меня обогнали кареты, оба возницы любезно мне сообщили, что
в пяти милях отсюда есть достаточно чистая и недорогая гостиница.
  Когда свет заходящего солнца совсем побледнел, я въехал в своего рода
темный тоннель, образованный двумя рядами деревьев, чьи ветви сплетались
над дорогой так плотно, что почти полностью закрывали сумеречный свет, и
чей свежий запах буквально меня опьянил. Мне казалось, я въехал в какой-то
совсем другой мир,-мир, где зима обернулась весною и восторжествовал покой.
Но вскоре впереди послышался грохот кареты, запряженной четверкою
лошадей,-неслась она, надо сказать, на приличной скорости. Когда мы
сблизились, я заметил, с каким яростным остервенением кучер нахлестывал
лошадей. Он как будто бежал от погони. Тут мне в голову вдруг пришла мысли,
что на этой дороге, вполне вероятно, промышляют разбойники и грабители.
Проезжая мимо кареты, я радушно поприветствовал возницу, стараясь тем самым
уверить его в своих мирных намерениях, но он мне не ответил, только щелкнул
с размаху кнутом, подгоняя четверку коней. Над головой у него был
прикреплен на шесте фонарь, но он отбрасывал больше теней, чем давал света;
я сумел разглядеть только глаза, отражавшие желтые отблески. Почудилось мне
или и вправду глаза эти ожгли меня неоправданно свирепым взглядом? Но, как
бы там ни было, я передумал просить у него дозволения поехать рядом с его
фонарем. Даже кромешная тьма показалась мне привлекательной по сравнению с
подобным обществом. Итак, рассудив благоразумно, что будет лучше оставить
холодный, но обжигающий взгляд этот в древесном тоннеле, я въехал в
сумеречный пейзаж в серых студеных тонах, обрамленный со всех сторон черной
стеною гор. Одежда моя так еще и не высохла после жуткой той переправы.
Если я в скором времени не доберусь до гостиницы, я рискую замерзнуть в
своем новом роскошном седле. (Хорошо еще, воздух там был сухим, иначе,-на
такой-то высоте,-я бы тогда еще завершил свой земной путь.)
  Наконец на дальнем изгибе дороги показалось приглушенное мерцание,
которое обернулось вскоре веселым рассеянным светом пламени,-свечи и лампы
с той стороны толстых зеленых стекол,-а вывеска на столбе сообщила, что
строение сие есть Le Coq D'Or (в те времена все почти без исключения
гостиницы в Швейцарии носили такое название; традиция для швейцарцев
превыше всего). Проехав под аркой ворот, я оказался в просторном внутреннем
дворе. Сама же гостиница представляла собою довольно большое здание, с виду
чистое и ухоженное.
  Таким образом, первое впечатление было вполне положительным, и оно лишь
подтвердилось, когда,-почти сразу же, как я въехал во двор,-расторопные
конюхи приняли у меня коня и увели его на заслуженную кормежку и чистку.
  Я, как мог, стряхнул пыль с плаща, перебросил сумки свои через плечо, и
вошел в общий зал. Там я сразу же встал у камина; от влажной одежды моей
валил пар, как от жаровни уличного торговца, к вящей досаде двух святых
отцов, какого-то мелкого землевладельца и парочки вооруженных до зубов
ландскнехтов, направляющихся, как они сами уклончиво сообщили, поступить в
прусскую армию и,-ни много, ни мало,-спасти Францию. Я размотал свой кушак
и передал его вместе с ботфортами и плащом одноглазому трактирщику, дабы он
их отнес благоверной своей, а уж та привела бы их в порядок,-но и без сего
устрашающего облачения я являл собой тип настоящего коммунара: небритый, с
незавитыми волосами и в одеянии абсолютно не джентльменском.
  - Двух швейцарских наемных убийц явно было недостаточно,-объявил я.-Но вы
тоже можете попытать счастья. Что до меня, то попытки мои потерпели крах,
вот почему в настоящий момент я стремлюсь положить по возможности большее
расстояние между собою и Францией. По мне так пусть они там себе гниют!
  - Стало быть, вы сейчас прямо из Франции, сударь?-проговорил старший из
святых отцов с акцентом, который немедленно выдавал уроженца Прованса.-Есть
какие-нибудь для нас новости?
  Я никогда не питал дружеского расположения к клиру, но в тот момент у
меня не было настроения ни клеймить, ни читать обширные нотации. Я ответил
им просто, что представителей духовенства больше уже не разрывают на части.
Что было правдой.
  - Но гильотины денно и нощно не прекращают работы. Как в столице, так и в
провинциях,-добавил я.-Многие верят, что все это кончится только тогда,
когда убьют самого Робеспьера. Но, как я полагаю, он слишком уж осторожен,
чтобы подставить себя под удар мадмуазель Корде.
  - Так что он пока остается любимцем народа,-мрачно заключил старший
священник.
  - Если толпа станет и дальше его поддерживать,-я отхлебнул кисловатого
вина,-то он будет править Францией до скончания веков. Но если толпа
повернется против... а она, знаете ли, тварь изменчивая... тогда ему не
устоять.
  - Но это вряд ли, не так ли?-Святой отец явно желал услышать
опровержение. Но я-то знал, что никакого опровержения быть не может.
  - Сударь,-сказал я, вероятно, уж слишком жестко,-сие невозможно. (Что,
кстати замечу, не делает чести знаменитому "ясновидению", коим славен наш
род.)
  Тут,-с парой своих уже предсказаний,-в разговор вступил юный послушник:
угловатое костлявое создание, наделенное мертвенной бледностью и неприятной
привычкой брызгать слюною при разговоре.
  - Воистину, говорю вам, дьявол пришел на землю. Робеспьер этот и есть
Антихрист, чье пришествие возвещено было многими. И в году следующем он
взойдет до высот своей власти.
  - Да полно вам, сударь,-охладил я слегка его пыл.-Неминуемое пришествие
Антихриста не предрекал разве всякий, кому не лень, каждый буквально месяц,
начиная от рождества Христова? Если бы все предсказания исполнялись
аккуратно, мы бы давно уже утонули в Антихристах. Их было бы больше, чем
обычных людей.-Я вдруг поймал себя на том, что сам улыбаюсь своей же
шутке.-По вашему если считать, то выходит, семеро из восьмерых в этом
зале-Антихристы!
  Солдаты при этом заржали, но юный священник лишь пуще прежнего
распалился. Но он не успел дать мне достойный отпор по той простой причине,
что его опередили. Заговорил человек, с виду похожий на конторского
служащего,-я заметил, как он проскользнул в общий зал пару минут назад.
  Одет он был в типичный для своего рода деятельности траурно-унылый наряд.
Так и не сняв перчаток, он перебирал пальцами свой стакан с видом некоей
отрешенной, погруженной в себя сосредоточенности,-видом, присущим всем
почти без исключения представителям сего ремесла, особой породе людей,
которые обладают немалою мудростью, позаимствованной обязательно из
какого-нибудь весьма авторитетного источника... и это при явной нехватке
ума своего.
  - А не французскую ли толпу вы сейчас описали, сударь? Неужели вы будете
  спорить с тем, что толпа эта есть черное
сборище прихожан к мессе антихристовой? И сие сборище, разве оно не мощней
одного человека? Робеспьер, может быть, только гребень на голове черного
петуха миллионных толп, а головой его вертят эти самые крестьяне. Или кто у
вас есть еще там?
  - Возможно, сударь, возможно.-Я нюхом буквально почуял скуку, показавшую
бледный свой лик из бесплодной чащи Познания, обретенного не в Учении. Но
слов моих явно было недостаточно, чтобы остановить его. Невозможно даже
передать, как он упивался изысканностью рассуждений своих:
  - И не есть ли петух сей на самом деле-василиск, чьи когти есть когти
адовой мести всем последовавшим за Христом... чье дыхание огненное есть
дыхание Проклятия, коие запалит целый мир маяком, призывающим души наши на
страшный Суд?
  Сии пламенные речения возбудили любопытство лишь в жалком послушнике,
который с воодушевлением провозгласил:
  - Вы говорите так, сударь, будто ответы на эти вопросы уже вам известны!
  Старший священник уткнулся в какую-то латинскую книжку, всем своим видом
давая понять, что никак не желает поддерживать сей неутомимый поток словес.
  - Я лишь рассуждаю, брат, лишь рассуждают,-благочестиво заметил
конторщик.-Я не высказываю оценок. Я даю только пищу для размышлений.
  Я твердо решил, что не дам затащить себя в западню бредовой беседы этой
парочки чокнутых, вот почему я зевнул нарочито громко и проговорил с
нетерпеливым раздражением высокого чиновника от революции:
  - Видите ли, господин схоласт, большинству из присутствующих ваши
фантазии вовсе не интересны. Что до меня лично, то я так устал, что меня
ноги уже не держат, а мозг сейчас может воспринимать только самые
элементарные данные, связанные, главным образом, с потребностями моего
тела.
  Поверьте мне, слишком богатое воображение никогда ни к чему хорошему не
приводит. Но мое, уж по крайней мере, имело в свое время хотя бы некоторую
самобытность. Ваше же, сударь, целиком происходит из библиотечных штудий.
Бога ради... оно так отдает книжной пылью, что даже теперь раздражает мое
обоняние! Как бы ни был хорош ваш табак, сударь, увольте меня от подобного
угощения, а то я сейчас расчихаюсь.
  После столь резкого выговора мой конторщик умолк, хмуро замкнувшись в
себе, но мне пока еще угрожала опасность со стороны его пылкого сотоварища
по философским думам, молоденького неофита-священника. По привычке,
присущей любому, кто совмещает в себе качества профессионального воина и
политика, я набросился на него, предупреждая возможный выпад:
  - Что касается Робеспьера...-тут я с изумлением отметил, как
неестественно раскраснелся юный святой отец,-...он есть типичный образчик
человечества, подверженного ошибкам.-Похоже, пренебрежение мое к
философствующему клерку неофит этот принял как личное оскорбление.- Я
неплохо его знаю,-продолжал я.-Он слишком тщеславен. И непомерное самолюбие
его уязвлено сейчас тем, что мир почему-то отказывается принимать чудесное
его снадобье, дабы стать просвещенным в мгновение ока. А что делает человек
тщеславный, когда самолюбие его задето?
  Юный священник стал уже прямо багровым, как раскалившийся на огне
котелок. Он едва ли не шипел на меня. Юноша так и кипел праведным гневом,
только что пар от него не валил.
  - Он бьет первым, сударь,-объясняю я.-Он ищет тех, на кого можно будет
свалить вину. Он пышет злобою, сударь. Он нападает. А в данном конкретном
случае, который имеем мы перед глазами... я говорю сейчас о деспотичной его
власти...
  человек этот убивает. Он убивает, сударь. Идет войной на другие народы.
Клянусь кровью пречистой девы, бедная наша планетка больше страдает от
опрометчивых действий какого-нибудь разочарованного эгоиста, чем от
природных... и сверхъестественных... катаклизмов. Да возьмем, сударь, хотя
бы историю вашей церкви. По-моему, она вполне может служить иллюстрацией к
только что высказанному мною мнению, разве нет? Слишком часто мы попадаем
во власть безрассудных детей, которые в гневе крушат королевства, как будто
ломают игрушки. Ежедневно приказами их тысячи человек отправляют на
смерть,-так капризные выродки расшвыривают своих кукол!-В запале я,
кажется, хватил лишку и вместо того, чтоб сим закончить дискуссию, по
глупости вызвал ответную реплику.
  - Те, что чтят Господа нашего, так не поступят,-назидательно проговорил
наш святой отец из Прованса.
  Я выдавил краткий смешок.
  - В таком случае, сударь, выходит, сам Папа не почитает Господа. Я не
хочу умалить вашу Веру, святой отец, но все, к чему призвана церковь ваша,
состоит исключительно в предоставлении высшего оправдания деяниям, подобным
деяниям Робеспьера, явленным часто с тою же театральною драматичностью и
свершенным с тем же жестоким самообладанием диктаторства. Ришелье был ли
менее виноват, чем Робеспьер?
  Гугеноты так не считают. А ведь кардинал тоже действовал, как утверждал
он, на благо Франции.
  Святой отец покачал головой.
  - Ты познал много страданий, сын мой.
  Тут я возмутился.
  - Сударь, я вам не сын. Ваш выбор слов предполагает некую власть надо
мною, коей вы не обладаете.-Похоже, благоприобретенный мой радикализм будет
не так уж легко подавить, как мне представлялось сначала.
  Поскольку жалкая его вкрадчивость не произвела на меня желанного эффекта,
священник тут же обиженно надулся.
  - Опыт ваш, сударь, так ничему вас и не научил.-Он поднялся из-за стола,
сделал знак юному брату идти за ним и, прошелестев по полу