мы летим, больше я ни о чем не
прошу.-Шевалье вздохнул и заметно смягчился. Он был не из тех, кто таит
долго злобу или ведет заведомо безнадежную игру.
  
  Клостергейм ответил ему с таким видом, словно никто и не делал из этого
тайны.
  
  - Мы направляемся прямо к Осенним Звездам. Мы уже видели их и ночью
сегодня увидим снова. Вы должны это знать, фон Бек... Линии силы...
  
  - Разумеется.-Я решил потакать ему, ибо иначе мне все равно от него
ничего не добиться. Я уже начал склоняться к мысли, что за бредовой его
тарабарщиной скрывается ясный и быстрый ум. Но даже если я ошибался, даже
если и вправду разум его был затуманен безумием, периоды некоторого
просветления иногда все-таки наступали.
  
  Сент-Одран подхватил свое пальто и засунул пистолет герцогини себе в
карман, при этом он с подозрением посмотрел на меня, словно пытаясь решить,
на чьей я стороне. Я же, что называется, был за тех и за этих. Я разрывался
на части. Она подошла ко мне, улыбаясь. Она провела рукой мне по лицу. Под
ласковым прикосновением ее я вздрогнул.
  
  - Вы устали, фон Бек.-Голос ее звучал нежно, проникновенно, словно бы мы
с ней давно были вместе. У меня подкосились ноги. Неужели те сны мои были
реальностью?
  Неужели она приходила ко мне, тогда как я полагал, что меня донимает
горячечный бред? Я тяжело задышал, пытаясь взять себя в руки. Сила
характера этой женщины и ее красота очевидны для всякого, но она обладала
еще и поистине дьявольскою способностью одним своим прикосновением
возбуждать во мне вожделение; а вожделение всегда заглушает глас здравого
смысла. Я не мог ей противиться. Даже сама она, подозреваю я, в полной мере
не осознавала еще степень той власти, которую надо мной возымела.
Сент-Одран открыл было рот, дабы, как я понимаю, предостеречь меня от ее
двуличности, но, увидев лицо мое, только пожал плечами.
  
  Либусса положила мне руку на грудь. Рука была необычно теплой, даже
горячей, словно она побывала в огне преисподней. Алые губы поцеловали мои
глаза.
  
  - Вам нужно поспать, фон Бек,-прошептала она.-Спите, мой дорогой, я
разбужу вас. Когда вы понадобитесь.
  
  Глаза мои закрылись еще прежде, чем я это осознал, и, опустившись на
мягкий плетеный пол, я погрузился в сладкую дрему. В ее присутствии,-успел
я подумать еще в исступленном восторге,-у меня нет своей воли. Воля моя
может встать между нами, а значит-должна быть упразднена.
  Должна исчезнуть. Единственное, к чему я стремился теперь, это быть
нужным ей, помочь ей достичь ее цели... какова бы она ни была, эта цель,
побудившая герцогиню мою совершить сие воздушное пиратство.
  
  В первый раз я проснулся, разбуженный неким монотонным гудением. Этот
бубнил Клостергейм. Он сидел на краешке борта гондолы, подтянув колено одно
к подбородку, и излагал свое понимание принципов воздухоплавания, после
чего, даже не сделав паузы, перешел к описанию своих теологических
измышлений:
  
  - Люцифер понял, что Бог умирает. Так что он выжидает лишь подходящего
случая... выжидает, хотя прежде горел нетерпением решить все сразу, не
медля. Он заключил соглашение. Я это точно знаю. И фон Бек был тому
свидетелем.
  Разве он ничего не сказал? Даже не упомянул? Неужели все это семейство
связано столь суровым обетом молчания?
  
  - Говорю же вам, сударь: я не знаком ни с семейством его, ни с деяниями
их! Фон Бек воздержан в своих откровениях, а я вовсе не любопытен!
  
  - Бог отдал Люциферу землю, дабы тот правил ею... во всяком случае, за
нею приглядывал. Если прежде мы обнажали меч против Неба, то теперь мы идем
покорить Ад. Свободу свою человек должен взять силой, иначе он просто не
станет ценить ее, эту свободу. Ее надлежит завоевать. Добыть болью и
кровью. И тот, кого называют Антихристом, он поведет нас!
  Изгнав Бога, разбив Люцифера, мы завладеем их силой, но без их уже
покровительства...
  
  Сент-Одран почесал шею.
  
  - Ваши абстракции, сударь, навевают на меня скуку смертную. Если Господь
  с Сатаною-не просто символы, а действительно
некие личности, то им давно бы пора уже разрешить этот их спор к обоюдному
удовольствию. Но они почему-то нас не известили, так?
  
  - Предок фон Бека знал обо всем, что между ними произошло.-Тут
Клостергейм заметил, что я не сплю.-И вы, фон Бек, тоже, клянусь! Все вы
любимчики Дьявола, все!
  
  - С Дьяволом я знаком только по великолепному описанию в Le Diable
boiteux Ла Сажа, сударь. Но тот, насколько я понимаю, был далеко не таким
благоприличным господином, как ваш бывший хозяин. Зато обладал более острым
умом.
  
  - Господин мой был мудрейшим и прекраснейшим из созданий.-Сие громкое
заявление, прозвучавшее так прозаично и в то же время так искренне,
заставило меня призадуматься.
  Похоже, в холодной застывшей душе Клостергейма сохранились еще искорки
жизни. Подобно тому, как сам Люцифер бросил вызов Богу, Клостергейм тоже
восстал против единственного существа на свете, которое он действительно
любил. И теперь наказание ему-отвергать до скончания вечности своего
господина, которого однажды он предал. И разве его положение не отражало,
как в зеркале, мое собственное, за тем лишь исключением, что я предал идею
и через идею-себя самого?
  Меня весьма беспокоил данный вопрос, но подумать над ним у меня не
достало ни мужества, ни, может быть, мудрости. Рука Либуссы легла мне на
лоб, но слова ее обращены были к Клостергейму:
  
  - Иоганнес, разговор сей туманен и в нем мало проку.
  
  От прикосновения теплой ее руки кровь прилила к голове моей исступленным
потоком, и я больше не мог уже думать. Вообще ни о чем.
  
  Я чувствовал: наша страсть уже скоро должна будет осуществиться. Она
просто не может терзать меня еще дольше.
  
  - Усните,-сказала она. И я вновь впал в томный транс. Нам судьбой
предназначено быть любовниками... нам предопределено Единение, вечная
гармония... хотим мы того или нет...
  
  В следующий раз меня разбудило прикосновение руки ее к моим губам. Из
темноты доносился голос шевалье. Гондола тихонько покачивалась подо мною.
  
  - Посмотрите веред! Посмотрите!-в изумлении кричал шевалье.-Ну посмотрите
же!-Все его мрачное настроение развеялось. Он едва ли не свешивался через
борт гондолы, в то время как Клостергейм стоял рядом с ним, всем своим
видом являя нетерпеливое раздражение. Руки его теперь были затянуты в
черные перчатки, лицо-сокрыто в тени широкополой шляпы, а сам он-закутан в
плащ.-О, фон Бек! Посмотрите, дружище!
  
  Либусса помогла мне подняться на ноги,-меня немного шатало со сна,-и
подвела меня к борту гондолы, где я встал между Клостергеймом и шевалье.
Она молча указала на северо-восток, где в мареве света, изменяющего свои
краски, простиралась большая долина, по дну которой несла свои воды
река-широкая, спокойная. Нас несло прямо туда. Корабль наш постепенно
снижался; а меня вдруг охватил странный озноб, узнавания. Я уже различал
силуэты дивного города. Его черные с белым камни мерцали в свете огромных
звезд, сочетающихся в неведомых мне созвездиях. То были иные звезды: жарче
и старше тех, что сияют в небе ночи нашего мира. Бледные, но различимые их
цвета,-алые и пурпурные, желтые и насыщенно золотые,-изливались туманным
сиянием на просторы долины, на изумительный город. В городе этом, казалось,
смешались все стили архитектуры. То был Майренбург-разумеется,
Майренбург-только как бы подчеркнутый, преувеличенный.
  Майренбург, еще более прекрасный и невообразимо законченный. Совершенный.
  Барочные башенки из темного нефрита, древние
строения с фронтонами из потертого от времени обсидиана и наружными балками
из молочно-белого мрамора... безупречный негатив того Майренбурга, который
я знал.
  
  Город был тих, неподвижен, только вихрь едва различимого желтого света,
вспарывая темноту, проносился то и дело над остроконечными крышами, но
потом и этот свет поблек, растворившись в ночи, точно последние вспышки
пламени догорающей свечи. Источником сего взвихренного света было далекое
заходящее солнце. Или, может быть, несколько солнц.
  
  - Герцогиня...-Сент-Одран вновь стал учтив и любезен.- Приношу вам свои
извинения за то, что повел себя с вами невежливо, и искренне благодарю вас,
ибо-какие бы цели вы ни преследовали-без вас мы никогда не узрели бы этот
чудесный город. Как я понимаю, он подобен зеркальному отражению того
Майренбурга, откуда отправились мы в путешествие, но он также есть
воплощение идеи совершенного града. Будь я проклят, мадам, если он, город
этот, не олицетворяет мечту, каковой грезили зодчие многих веков, каковую
стремился, наверное, воплотить всякий каменщик, взявший в руки резец.-Он
глубоко вдохнул воздух. Мне показалось даже, что шевалье мой готов
разрыдаться.
  
  - Город в Осенних Звездах,-скучающим тоном изрек Клостергейм.
  
  - Где решится судьба всех нас,-добавила герцогиня.
  
  Сент-Одран вопрошающе поглядел на нее. Она лишь кивнула. Шевалье
  схватился за краник клапана и осторожно его
повернул, выпуская газ из купола шара.
  
  Снизу к нам поднимались запахи: восхитительный аромат свежей листвы и
ночных цветов, запах каких-то пряностей, кофе, изысканной снеди, соусов и
маринадов, ароматических масел, старого пергамента, кожи, плесени и вина,
серы и дыма, пыли и раскаленного металла, сточных канав, щелока,
человеческий соков... все это смешивалось, создавая особенную, неповторимую
сигнатуру, присущую всякому большому городу.
  Однако же, никогда прежде мне не доводилось вдыхать такого экзотического
аромата,-ни в Константинополе, ни в Александрии, ни в каком ином городе,
каковые я проезжал по пути в Самарканд,-как в этом таинственном
Майренбурге. В нем было что-то от каждого города понемножку: и от шумливого
эклектизма Лондона, и от беззаботной древности Рима, от вычурного орнамента
Праги и искрящейся энергии Парижа, от надменного зловония Венеции и от
хрупкого дрезденского гранита. В городе этом слились воедино все эпохи
истории человечества: Халдея, Мемфис, Иерусалим, Афины, Берлин,
Санкт-Петербург... Он неподвластен был времени-вечный град в блистающем
черном мраморе и безупречно белом алебастре.
  Его линии и углы, его плоскости и изгибы... то был своеобразный язык
изысканных знаков и символов. Речь камня и извести повествовала о
многообразии нажима и напряжения, о взаимозависимости и непримиримом
противостоянии, об укоренившейся неизменности и непрестанных переменах. Он,
город этот, повествовал еще о печали, о боли и радостном торжестве.
  
  Клостергейм повернулся, невыразительный взгляд его остановился на мне.
Неуклюжим движением он протянул руку вперед, словно показывая мне город,
как однажды пытался уже показать мне снежинку. Голос его прозвучал
бесстрастно. Он лишь повторил свое заявление, как будто я был тугодум, не
способный уразуметь с первого раза:
  
  - Город в Осенних Звездах.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  В которой переживаем мы опыт, неведомый нам доселе. Князь Мирослав
Михайлович Коромко. Алхимические раздумья. Долготерпение вознаграждается.
Единение без гармонии.


  Корабль наш наконец приземлился. Мы с Сент-Одраном закрепили его прямо за
высокою городскою стеною этого дивного городаквинтэссенции Майренбурга. Мы
вошли в город,-все вчетвером,- перед самым рассветом, когда мерцание
древних звезд отступало уже перед светом солнца. В домах Майренбурга
зажигались уже очаги. Над крышами появились первые струйки дыма. Где-то
выкрикивал неутомимое свое утреннее бахвальство петух. У ворот из синего
обсидиана нас встретил единственный стражник с опухшим со сна лицом этакого
буколического пастушка. Зевая и застегивая на ходу ворот серой с желтом
рубахи, он поприветствовал нас вялым небрежным взмахом руки и пропустил
всех четверых, даже и не взглянув на нас лишний раз. Однако
Сент-Одран,-переживая о том, что наше золото могут украсть,-подошел к нему
и попросил хотя бы в полглаза приглядывать за воздушным шаром, который мы
прикрепили веревками к дубу, что рос на лугу в пределах видимости от
городских ворот. Стражник, в свою очередь, пояснил, что он поставлен здесь
не для того, чтобы что-то вообще охранять и допытывать тех, кто выходит из
города или входит в него, а для того, чтобы отвечать на расспросы всякого
странника, с городом незнакомого; он, впрочем, пообещал присмотреть за
шаром, хотя при этом и насупился недовольно.
  - А он останется таким, как теперь, ваше превосходительство, или
изменится как-нибудь? Я, знаете ли, опасаюсь всякого колдовства.
  Сент-Одран открыл было рот, чтобы объяснить, что к чему, но потом
передумал и сказал просто:
  - Уверяю вас, нашего корабля вам бояться не нужно.-Мы были теперь в том
Майренбурге, где рационализм нам мог бы быть понят несколько неадекватно.
  Дорогу, похоже, знал один Клостергейм. Город оказался совсем не таким,
как оставленный нами Майренбург, хотя многие здания и расположение улиц
были мне знакомы. Городская архитектура по большей части представляла собою
строгий, даже какой-то безликий стиль, безо всякого барочного налета,
каковой можно было бы ожидать: стиль, я бы сказал, классический, в
подражание зодчеству Древней Греции.
  
  Город уже просыпался. Мы пересекли какую-то громадную площадь, в центре
которой располагался фонтан с каменным изваянием лошади, возвышающейся над
бассейном, где плавали рыбки,-алые и золотые, синие и бледно коричневые,-в
их красках, казалось, отражается свет гаснущих звезд. Четыре широких улицы
расходились от площади безупречно прямыми лучами, теряясь в перспективе
точно по направлениям четырех сторон света. Мостовые их были выложены
черным зеркальным мрамором с серыми прожилками, здания, их обрамляющие-
белым ониксом и кварцем. Зрелище, на мой взгляд, потрясающее. Оно напомнило
мне монументальную холодность Санкт-Петербурга-города, призванного
воплотить в себе представление человека о совершенном граде, в отличие от
тех городов, что растут как бы сами по себе, сообразно потребностям их
обитателей. Пройдя через площадь, мы оказались в квартале узеньких улочек,
загроможденных лотками с фруктами и овощами, и крытых аллей, уже
заполненных толпами горожан, весело перекликавшихся вдруг с другом. Их
разговорный немецкий пришелся бы весьма к месту где-нибудь в Мюнхене или
Кельне.
  
  Повсюду в домах уже поднимались жалюзи и оконные фрамуги, распахивались
ставни и разворачивались навесы. Люди выглядывали из окон, щурясь на
утренний свет. Подзывали собак и кошек. Опорожняли помойные ведра. Жены
будили мужей, мамаши звали детишек. Семейства собирались к завтраку.
  Важного вида купцы-горделивые, даже величественные-одетые, может быть, и
не совсем по последней европейской моде, но, на мой взгляд, вполне
прилично, учтиво приподнимали свои котелки, кланяясь дамам в пышных
кринолинах и жалуясь им на жару:
  
  - К полудню, мадам, вот увидите, будет уже настоящее пекло!
  
  Меня не покидало странное чувство, что я все это вижу во сне. Среди
причудливой фантасмагории мира снова нередко ведь возникают такие вот
незатейливые, банальные даже сценки. Я запрокинул голову, глядя на шпиль
колокольни высотою, наверное, в две сотни футов, сложенной из камня цвета
красного дерева. Шпиль устремлялся ввысь острой иглой на голубом фоне
летнего неба, увенчанный каменным изваянием:
  ребенок, в слезах созерцающий разбитое блюдце, которое держал он в
пухленькой ручке. Мы прошли мимо таверны, большой, в пять этажей, с
балкончиками и буйно разросшимся садом на крыше; мимо игорного дома,
способного вместить человек, наверное, шестьдесят одновременно; мимо
мавзолея из небывалого бледно голубого гранита, отшлифованного до зеркально
блеска. Прошли мы по улочке полуразрушенных обветшалых домов, кишащих
веселою шумною ребятнею; по извилистой тенистой аллее-вверх по склону
холма-к маленькой тихой площади, где здания были все в основном из
песчаника, с уединенной кофейней, громадною елью и колодцем посередине. За
столиками, выставленными на улицу, сидели чинные господа средних
лет,-человека четыре-пять,-читали газеты, вели беседу. Обслуживал их
официант в маске какого-то зверя. Смуглый, взлохмаченный, даже двигался он
как-то странно, словно бы вместо сапог у него были копыта Пана.
  
  Мы прошли по мосту над каналом, который мог бы достойно соперничать с
любым из каналов Венеции. Зеленые воды цвета изумруда, позолоченные
лодки... и человек в одной рубашке, без сюртука, правящий лодку
шестом-лодку, столь причудливо изукрашенную резными фигурами Нептуна,
русалок, дельфинов и прочих обитателей морских глубин, что как-то даже не
очень и верилось в то, что она несет столь прозаичный груз: капусту и лук.
Ярдах в двадцати от моста дрейфовала у берега точно такая же, но затонувшая
лодка. Нос ее уныло торчал из воды, деревянные бока давно уже заросли мхом.
Ослик спустился к каналу, зашел в воду по брюхо, остановился, обнюхал
обломки злосчастной лодки, вернулся на пристань и отряхнулся. Брызги
вспыхнули в сиянии солнца. На каждом балконе сушилось белье.
  Окна распахивались навстречу утреннему свету. Ослик пронзительно
закричал-словно бы дверь, которую не трогали лет, этак, сто, провернулась
на ржавых петлях. Какие-то люди в сутанах с капюшонами прошли нам
навстречу. Поравнявшись с нами, все они, как один, подняли пальцы,
сложенные в некоем приветственном жесте, неведомом мне. Клостергейм
машинально ответил им тем же таинственным знаком. Мы завернули за угол и
вышли на короткую улочку, проходящую как бы между двумя небольшими холмами,
чьи зеленые склоны, заросшие густою травою, поднимались к домам из красного
камня; в конце этой улицы виднелся каменный пьедестал, а на нем-какая-то
громадная бронзовая маска, типа как у актеров греческой трагедии, со
скорбно опущенным ртом и выражением мучительно лютой свирепости. Назначение
ее было мне непонятно.
  
  Мы миновали еще две улицы, где был представлен все тот же свирепый лик, и
оказались в тихом узеньком переулке с двумя арками-в начале его и в конце.
Розы, словно вьюнки, поднимались по решеткам крытой галереи. Побеги плюща
льнули к побеленным стенам домов с красновато-коричневыми террасами
(вероятно, из кирпича) и наружными балками, выкрашенными в белый или желтый
цвета. Фронтоны их были украшены причудливыми узорами из лепных фруктов и
цветов. При каждом домике имелся маленький аккуратный садик. Ароматы
цветения свежей волной разливались в воздухе. То могла бы быть деревенька
где-нибудь в Новой Англии. Даже шум города не доносился сюда. Клостергейм
решительным шагом направился к третьему слева дому, позвонил в дверной
колокольчик и отступил с крыльца. Горничная открыла дверь и, сделав нам
реверанс, пропустила нас в дом. Мы прошли следом за Клостергеймом в
прохладный вестибюль, который оказался просторнее, чем можно было
предположить. На стенах висели громадные зеркала, на маленьком декоративном
столике красовалась ваза со свежими хризантемами. Горничная забрала у нас
плащи и проводила в гостиную, оформленную в восточном стиле, с низкими
креслами и столом-подобную обстановку предпочитают преуспевающие
провинциальные купцы. На столе стояли щербет, вода и бокалы. Сие наводило
на мысль о жилище некоего аскета-мусульманина. Я огляделся, едва ли не
ожидая увидеть где-нибудь в углу кальян- типа тех, что курили татарские
ханы,-но узрел только изразцовую печь, отделанную зеленой в белый цветочек
эмалью, с горшком какой-то травы наверху.
  
  Клостергейм снял шляпу, провел пальцем по внутренней ее тесьме и принялся
безо всякого энтузиазма разглядывать палец свой, на котором собрался пот.
Он не сказал нам ни слова о том, чей это дом, кто хозяин его. Мы с
Сент-Одраном пребывали в полном неведении, и лишь герцогиня, похоже,
кое-что знала на этот счет. Мы расселись.
  
  - Уютная комнатка,-проговорил Сент-Одран, нарушая неловкое наше
молчание.-Когда вы здесь были в последний раз, ваша милость? В этом городе?
  
  - Несколько лет назад,-отозвалась герцогиня.-Добраться сюда не так
просто, как вам могло показаться.-Она пожала плечами.-По