ним едва не
прикончили во славу Дьявола, шевалье держался гораздо спокойнее. Однако я
понимал, что он не мог теперь выразить чувство свои во всей их полноте: сие
смотрелось бы как лицемерие, поскольку до этого сам он намеревался
обокрасть (если уж называть вещи своими именами) простодушную женщину.
Сент-Одран принадлежал к той породе людей, которые испытывают свое
хитроумие в схватке с миром, подобно заядлым картежникам за зеленым столом,
и наравне со стремлением к выгоде им двигала и любовь к игре. Даже один из
тостов шевалье поднял, как он объявил, в память достойного игрока,
ландграфини.
  
  Я бы с радостью присоединился к нему в его бегстве в хмельную
сентиментальность, но некий глубинный инстинкт заставлял меня держаться
настороже, так что я просто сидел с шевалье и выслушивал его скорбные
излияния, как и пристало хорошему другу. Когда же пивная наполнилась
вечерними посетителями, я отвел Сент-Одрана наверх,-захватив и початую его
бутылку,-где шевалье разоблачился, скинул туфли, стащил чулки и продолжил
свою печальную литанию. В ту ночь он открыл мне все свои страхи и все свое
мужество, всю любовь свою к человечеству, свои раны. И боль, и
привязанности, истоки его изощренного фатовства и пристрастия к сокрытию
истинного своего лица под личиной. То была, скорее, сознательная
осмотрительность дуэлянта, чем броня неустрашимого рыцаря. Он пытался
словами сдержать натиск жестокого мира, ибо Сент-Одран всей душой ненавидел
насилие и ужасался ему. Я мог это понять, хотя сам смотрел на вещи
несколько по-иному.
  
  - И все эти тайны, загадки!-говорил он.-Я боюсь этих призрачных людей,
которые снабжают нас материалами и деньгами. Почему, фон Бек? Кажется, мы
глубоко увязли.
  
  Потом он заснул, словно бы впал в забытье,-этакое ангельское дитя. Я
поцеловал его гладкий лоб и укрыл шевалье одеялом. Я не сразу ушел к себе.
Меня охватила какая-то всепроникающая меланхолия. Я словно бы вдруг
обессилел. Мне, однако, совсем не хотелось ложиться в постель, где меня
поджидали тревожные сны. Сколько я себя помню, я всегда был один. У меня
были, конечно, любовницы, но я весьма редко поддерживал более-менее
постоянные связи, не говоря уж о том, чтобы жениться, и никогда не
завидовал людям на это способным. Но в последнее время меня стало одолевать
какое-то странное ощущение, что мне не хватает чего-то, некоего завершения
своего существа, что я-только часть разделенной надвое души. И все
устремления мои направлены были к тому, что определял я как Единение.
Слияние двух половин. Что же утратил я принадлежавшего мне когда-то? Быть
может, мы все в своем роде походим на бедного Клостергейма?
  
  - Сатана,-пробормотал во сне Сент-Одран. Лицо его вновь исказилось
гримасою ужаса, губы задергались. Глаза под закрытыми веками беспокойно
забегали.-Мертв.
  
  Я наклонился к нему, словно бы он был оракул, чьи слова раскроют в одно
мгновение все терзающие меня тайны.
  Сент-Одран судорожно вдохнул воздух, потом забился под одеялом и
выпростал правую руку наружу.
  
  - Бренди,-выдохнул он, а потом как-то вдруг успокоился.
  
  Я уселся на стул у рабочей конторки шевалье и принялся рассматривать
аккуратные его карты: несуществующие континенты, неизвестные мне острова и
архипелаги, знакомая карта Франции, но с добавлением некоторых тщательно
выписанные и пронумерованых территорий, или Германии,-площадь ее на карте
раза в три, наверное, превышала существующую,-однако граничащей с теми же
странами, что и теперь. Нашел я и карту Грюнвальда, Альбенштейна и
Альферцтейма, причем все они граничили с Саксонией. Сент-Одран утверждал,
что все его карты (некоторые из них были совсем уже древними,-нарисованные
на промасленном полотне и покрытые древесным лаком) происходят из одной
коллекции. Один пьяный монах продал их шевалье на баварской ярмарке,
запросив за них золотую марку и заявив при этом, что они просто бесценны.
Сработаны они были, как вполне очевидно, не одною рукой. Или же тут
потрудился искусный фальсификатор. Неповрежденные карты я, скатав в
трубочку, спрятал в кожаный футляр,-кожа местами обтерлась и пооблупилась,
исцарапанные медные застежки давно потускнели,-а остальные сложил
аккуратною стопкою на столе.
  
  Сент-Одран начал громко храпеть. Ночное бдение мое уже порядком меня
утомило. Погасив лампы и свечи, я отправился наконец к себе. Комната,
казалось, качалась, грозя опрокинуться на меня,-так я устал. Тени,
отбрасываемые дрожащим светом свечей, создали странные образы, коие я
улавливал кроем зрения, и я едва ли не чуял присутствие в комнате женщины.
Конечно, ее так не было и быть не могло, но чтобы изгнать это призрачное
присутствие мне уже недостаточно было просто развеять свои фантазии. Никто
иной мне не нужен. Все устремления мои-только к ней. Это с нею, с Либуссою
Критской, должен я обрести Единение!
  
  Я предостерег себя от дальнейшего безрассудства и вместо того, чтобы
предаваться пустым мечтаниям, вознес горячечную молитву Господу нашему, в
существование которого я не верил, и испросил у него спасения моей,-тоже
несуществующей,-души и души несчастной безвинно убиенной женщины,
ландграфини. Я также благословил майора Вохтмата в его поискал
безоговорочных доказательств виновности фон Бреснворта.
  Находясь в государственной тюрьме, этот сатанист-любитель уже никак нам
не навредит, поскольку, как у него еще будет случай убедиться, не имея
наличных на то, чтобы заплатить своей оголтелой пастве, он больше не сможет
командовать ею.
  
  Я выглянул в окно на площадь Младоты, мерцающую чернотой под дождем. Двое
мужчин ненавидят меня с такой силой, что готовы лишить меня жизни. Еще один
ненавидит не меньше, но считает ниже своего достоинства убивать меня.
Женщина спасает мне жизнь и упорно скрывается от меня. Может быть, все эти
люди каким-то образом связаны между собой? А мои единственные союзники в
этом городе-старый мой друг-сержант и ловкач-иностранец. Я решил поступить,
как предлагал Сент-Одран, а именно: бежать отсюда как можно скорее, будет
ли ветер, не будет ветра... на шаре воздушном, верхом... все равно. Даже в
Париже не ощущал я себя в такой страшной опасности. Потому что я
чувствовал: что-то грозит самому моему естеству.
  
  Я побоялся лечь спать и уселся за письма. Одно отписал я матушке (в
письме этом сентиментальность слилась с ностальгией), одно-Робеспьеру,
умоляя его быть помягче; потом-Таллейрану. Я просил его поощрять действия,
а не только видимость оных, каковая маскирует известные процедуры старого
режима. Написал я и Тому Пейну,-в тюрьму,-и посоветовал согласиться на
всякое унижение, если только это поможет ему освободиться и уехать в
Америку. Вы были моим наставником, дорогой Том, как и Клутс. И при всем
безумном его анархизме и устремлении к вселенскому бунту (чудесная греза,
но безнадежная в смысле практического воплощения), я до сих пор сохраняю
самую искреннюю к нему привязанность. Но вам пора уже вспомнить о
здравомыслии и,-увидев наконец мир таким, какой есть он на самом деле, и
как можно реально его изменить,-не предпринимать ничего, что могло бы
повлечь за собою продление срока вашего заключения или даже смертную казнь.
Мы с вами живем в эпоху, которая требует трезвого и холодного взгляда на
вещи. И теперь еще больше, чем когда бы то ни было. Ведь нас так мало уже
осталось.
  
  И еще написал я письмо Либуссе Урганде Крессиде Картагена и
Мендоса-Шилперик, герцогине Критской. Письмо, в котором были и жалобы, и
укоры, и признания в любви. Видение рая, явленное ею мне, перевернуло всю
мою душу, и теперь было бы слишком жестоко с ее стороны отказать мне в
надежде добиться ключей, открывающих эту дверь в дивный мир. "Я жажду
броситься в бесконечность",- говорит Гете,-"и воспарить над пугающей
Бездной". О мадам, я уповаю на милость вашу, доверяюсь вам всем своим
существом. Я буду вашим покорным слугою... и все в том же роде. Я присыпал
листы песком, сложил их, надписал адреса и запечатал послания печатью фон
Беков,-Знаком Чаши. Неужели чаша сия есть Грааль? Или, быть может, как я
всегда полагал, чаша на семейном нашем гербе и вызвала к жизни легенды о
некой таинственной связи, якобы существующей между фамилией нашей и Святым
Граалем?
  
  Поскольку адреса госпожи своей я не знал, я решил оставить письмо, для
нее предназначенное, у сержанта Шустера. Я с нетерпением ждал рассвета,
намереваясь лечь спать. Я боялся ночной темноты и кошмарных своих снов.
Чтобы чем-то занять себя, я написал письмо и Монсорбье,-который, как я
полагал, давно вернулся в Париж,- засвидетельствовал ему свое почтение и
заверил его в том, что он непременно получит свою сатисфакцию, когда нам
доведется встретиться в следующий раз. Тогда-то я и осознал, что пишу все
это так, словно уверен в своей неминуемой смерти. Но тем не менее я
набросал и записку для Шустера,-с приложением нескольких талеров,
  -поблагодарил его за доброту, гостеприимство и неизменную
благожелательность, а также попросил не думать худого, если вдруг выйдет
так, что я съеду поспешно, даже не попрощавшись. Еще одну коротенькую
записку адресовал я юным своим утопистам, отметив только, что их сердца
лучше и чище, чем мир, в котором бьются они. Вы должны помнить,-писал я
им,-что Южную Америку разумом не покорить; разум способен лишь приручить
Зверя, что обитает внутри нашего естества. Я написал даже Сент-Одрану, и в
письме сем содержалась фраза, которая вполне подошла бы для моего
надгробия: Я склонялся к тому, чтобы стать настоящим мошенником, но
обстоятельства мне помешали.
  
  Когда человек полагает, что смертный час его близок, с каким отчаянием
устремляется он всем своим существом к живым людям в надежде, что они,
точно лодки, спущенные с тонущего корабля, вынесут что-то и от него на
недостижимый берег. Еще письмо- майренбургскому принцу-с подробнейшим
описанием столкновения нашего с шевалье с бароном и горячим молением
уничтожить Законом и Действием зло сатанизма и оккультизма, каковые своим
инфантильным безумием, опасным и вредоносным невежеством, изуверскою своею
жестокостью угрожают благополучию великого града. Написал я и брату,
Рихарду, открыв ему в общих чертах, как оказался я в рабстве у лжи и
романтического вожделения, заверив, однако, что я способен еще различать
что хорошо, а что плохо, пусть даже пока не решил окончательно, какой из
путей изберу для себя, ибо я настолько же неуверен теперь в прошлой своей
Добродетели, как и в нынешней Порочности.
  
  Наконец рассвело. Дождь перестал, только на горизонте осталась тонкая
белая полоса, стелющаяся под шквалом туманной дымки, что окутала небо
снеговой пеленой. Положив последнее письмо поверх стопки готовых посланий,
я улегся в постель и заснул безо всяческих сновидений. Проснулся я вновь
оптимистом, разбуженный воплями Сент-Одрана, который кричал мне прямо в
ухо:
  
  - Впустите их на минуточку! Ваших юных утопистов. Ваших искателей Грааля.
  
  Тут я вспомнил, что утром сегодня они отбывают в Венецию.
  
  - Входите, друзья мои.-Я был действительно рад еще раз увидеть их суровые
и немного смущенные лица, устремленные к новой фазе постижения мира. Про
себя я надеялся, что они все же отступятся прежде, чем доберутся до Перу.
Выудив записку, для них предназначенную, из кучи писем, я вручил ее им.
  
  - Наш корабль прибудет в Нью-Йорк или, может быть, Балтимор,- сказал
Красный.-А оттуда уже мы отправимся дальше на юг, либо по морю, либо по
суше-как выйдет.
  
  - Лучше по суше,-посоветовал я,-дабы своими глазами увидеть, что
предложил Золотой Век другим, тем, кто пришли раньше вас.
  
  Он в недоумении нахмурился.
  
  - Я не понимаю вас, сударь.
  
  - Посмотрите на мятежную нацию Вашингтона. Первую нацию современности,
которая основала свою конституцию на истинной вере в силу и добродетель
закона. Страна джентльменов. Она вам понравится. И не разочарует вас так,
как Франция.-Я почувствовал6 что говорю совершенно не то.-Что бы вы,
господа, ни решили, я вам желаю удачи.
  
  - Нам пора, сударь,-поклонился мне Красный.-Для нас было большою честью
познакомиться с вами.
  
  - Я также весьма польщен добрым вашим расположением, друзья мои.
Приятного вам путешествия по Новому Свету.
  
  Тут, с шутливой серьезностью, в разговор вступил Сент-Одран:
  
  - Конечно, можно было бы разумнее распорядиться деньгами и вложить их в
воздушное путешествие, но безрассудство, я так понимаю, есть привилегия
юности, равно как оное есть и наказание старости.
  
  Затем они ушли: четверо сыновей, четверо принцев из арабской сказки,
странствующих по миру в поисках несуществующего лекарства от всех
человеческих скорбей. Я заставил Сент-Одрана сесть и внимательно меня
выслушать:
  
  - Нужно завтра же убираться отсюда, иначе нам несдобровать. Что-то
  предчувствие у меня нехорошее.
  
  - Водород уже доставлен на Малое Поле. Даритель рассчитывает на то, что
мы обеспечим ему проезд на воздушном шаре, того же ждет от нас и
Клостергейм, но если мы будем следовать первоначальному плану и объявим
подъем наш предварительным испытанием с целью опробовать новый газ, мы без
труда ускользнем от них. Однако, друг мой, должен вас предупредить: если
действительно против нас существует какой-то заговор, если кто-то всерьез
намерен убить нас...
  короче, вам нужно знать, что горючий газ воспламеняется намного быстрее
всякого вещества, известного в данный момент науке. Если на борт к нам
попадет открытый огонь, мы поджаримся раньше, чем достигнем земли. Что-то
вы как-то, вроде, раздражены, фон Бек? Вы опять плохо спали?
  
  - Вполне может статься, Сент-Одран, что я теряю рассудок. И если вы
завтра же не заберете меня из Майренбурга, тогда я сам изыщу способ, как
мне отсюда уехать. Враги наши объединили усилия, в этом мы с вами согласны,
так? Но если мы скроемся незамедлительно, мы их оставим с носом. Они явно
не ожидают от нас такого поспешного бегства, уж в этом-то я уверен.
Объявляйте свой демонстрационный подъем. Назначьте его, скажем, на
послезавтра. Но отбудем мы завтра.
  
  Сент-Одран пожал плечами.
  
  - Мне тоже хотелось бы поскорее отсюда убраться. Хорошо, будь по-вашему.
Я все сделаю.
  
  Я передал ему свои записки и попросил поместить их в надежное место,
поскольку, как я объяснил шевалье, бумаги эти представляют собой что-то
вроде исповеди и мне бы хотелось, чтобы, во-первых, они пребывали в
сохранности, а во-вторых, не попали бы не в те руки. Сент-Одран заверил
меня, что все бумаги мои он перешлет мистеру Магголду, английскому
адвокату, который в последние годы вел все дела шевалье.
  
  Когда друг мой ушел, я собрал письма, которые написал вчера ночью,
затолкал их все в печку и сжег. Пора было уже собираться в дорогу. Отлет
наш не должен выглядеть предумышленным. Я уложил только сумку одежды и
собрал немногочисленные свои пожитки. Сент-Одран уже потихонечку переправил
почти все добро свое на Малое Поле. Золото запаковал он в мешки для
балласта,-зеленого цвета, чтобы потом по небрежности не перепутать. Шпаги
наши и пистолеты мы запрятали в кожаные футляры для навигационных карт.
  Сент-Одран сказал мне, что газ доставили прямо к самому кораблю: семь
громадных бутылей, обращаться с которыми надлежит с превеликою
осторожностью, и специальные шланги в придачу-по ним газ будет введен в
оболочку шара через особый клапан.
  
  - Я так думаю, нам уже никогда не узнать, кто снабдил нас всем этим
золотом и кто нам доставил газ, но я искренне желаю им счастья!-заключил
шевалье, сияя улыбкой.
  
  Я больше уже не терзался укорами совести: мне не терпелось поскорее
убраться из этого города. Я паниковал, как последний трус. В таком
настроении я способен был на любую безумную выходку, лишь бы только бежать
отсюда, ибо,-как стало мне представляться,-принципы справедливости и
доброты, на которых основывался Майренбург, таили в себе некий распад,
прогрессирующее разложение, коим питались личинки злобы и извращенности.
  
  Мне не хотелось вообще выходить из комнаты. Я даже спать не мог-до такой
степени был я напуган. Когда же пришло время покинуть "Замученного Попа" и
отправиться к Даносу, я буквально дрожал от страха, выходя из гостиницы на
площадь, где нас с Сент-Одраном ждала карета. Сержант Шустер помахал нам
рукою; он-то думал, что мы увидимся с ним за ужином.
  Глядя на верного Шустера, с которым я даже и попрощаться не мог как
следует, я искренне презирал себя.
  
  С терпеливым сочувствием Сент-Одран помог мне забраться в карету, которая
быстро,-и как-то даже уж слишком быстро,-доставила нас с ним на Малое Поле.


                               ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  В которой нам удается бежать... и все то, от чего мы бежали, предстает
перед нами вновь.


  Я впал в состояние полубреда. Сент-Одран едва ли не на себе подтащил меня
к тому месту, где на сером талом снегу надувался наш шар. Бегство наше,
однако, не удалось сохранить в тайне-слухи уже поползли по городу. Шар наш
еще не наполнился и на половину, а толпы зрителей запрудили уже городскую
стену над воротами Мирошни. Даже места на всех не хватило: у подножия стены
люди забирались на крыши своих повозок, на спины мулов и козла карет.
Уличные торговцы бойко распродавали товар. Повсюду дымились жаровни, мерцая
красными угольками. Их тепло согревало толпу, а на углях пеклись каштаны.
Кого только там ни было: продавцы сладостей и имбирного пива, уличные
зазывалы (стандартные их ритмические куплеты были изменены в соответствие с
оглашаемым ими событием, сиречь-подъемом воздушного шара в воздух),
цыганки, торгующие амулетами и печеными яблоками. И вся эта толпа собралась
за какой-то час-время, потребное для того, чтобы соединить оболочку шара с
резервуарами водорода!
  Beau-monde расположился под неким подобием навеса в красно-белую полосу,
и, как это бывает всего, великосветские дамы и господа непринужденно
болтали, как бы даже и не замечая того, ради чего, собственно, и собрались.
Смятение Сент-Одрана, его взмахи руками, настойчивый шепот, как ни странно,
немного развеяли мрачное мое настроение. При всем при том, ситуация явно
его забавляла.
  - Какое еще бегство было обставлено с таким шиком?
  Как-то сразу нервозность моя прошла, сменившись, однако, болезненною
настороженностью. Я всерьез опасался, что на нас с Сент-Одраном могут
напасть. Небо-такое синие и холодное-казалось монолитной пластиною льда.
Постоянный, но лишь умеренной силы ветер дул с юга. Купол нашего шара
медленно обретал форму; мы подключили уже последнюю бутыль с водородом.
Где-то играла шарманка, один и тот же банальный мотивчик, снова и снова.
Даже в механической обезьяне, которую шарманщик упорно пытался выдать за
живую, было и то больше жизни, чем в заунывной этой мелодии. Краснолицые
торговки сгибались под весом корзин со снедью. Солдаты из милиционного
войска присматривали за порядком, стоя на страже с мушкетами на плечо. От
золотых галунов их и пуговиц рябило в глазах. Разодеты они были пышнее,
наверное, чем янычары турецкого султана. Чего стоили одни только
шлемы-невообразимо громадные с изысканною гравировкою или рельефом,
выдержанными в классической манере, и с пышным ало-желтым плюмажем.
  Был здесь и милиционный майор Вохтмат. Пpищурив глаза, он сверлил
взглядом громадный колышущийся в воздухе шар зеленого и голубого шелка и
длинный шланг, по которому газ, наполняющий оболочку, поступал из бутыли.
(При этом шланг дергался и шипел, точно кобра.) По Малому полю, правда,
держась на почтительном отдалении, бродили зеваки и разглядывали наш
корабль со всех сторон: половина, наверное, майренбуржской знати и ученые
люди города.
  Гондола шара представляла собой гордую птицу с суровым взглядом, пусть
даже и несколько пообтрепавшуюся. Почти все наши ларцы лежали теперь
спрятанными под двойным дном гондолы. Устройство сие первоначально
предназначалось для перевозки прогулочной лодки, потребной королю Людовику
для костюмированных пикников, каковые устраивал он для придворных вельмож в
пасто