ажданин, может быть, вы вообще пруссак.-Мне оставался только
стремительный натиск.
  Нападение, как известно, лучшая защита.
  - Это вы, гражданин, говорите с акцентом, не я.-Голос его звучал ровно,
все еще как бы задумчиво.-Я настоящий француз. Но вот у вас, гражданин
"Тайное Предписание", и акцент, и манеры германские.
  - Я не приму это как оскорбление. Разве Лоррен германец? Я верный
республиканец. Я пришел в революцию задолго еще до того, как вы,
аристократы, стянули свои сапоги из телячьей кожи и заладили притворяться
крестьянами, как при Людовике вы притворялись этакими идиллическими
пастушками.-У меня оставалось единственное оружие: риторика и
агрессивность.
  Монсорбье нахмурился.
  - С чего это вдруг вы меня осыпаете оскорблениями? Или, может быть, страх
заставляет вас щелкать зубами, точно выдра в капкане, а, гражданин? Почему
и чего вы боитесь?- Один взмах руки, и все пятеро людей его тут же
спешились, вытащили мушкеты и взяли их наизготовку. Я же, не тратя времени
даром, взлетел в седло, вдавил шпоры в бока бедной моей лошаденки и
пронесся прямиком сквозь их строй. Копыта лошадки скользили в размытой
грязи, ноздри ее раздувались, грива летела по ветру; мушкеты стреляли по
всем направлениям, пули со свистом летели вдогонку. Все мимо.
  Вскоре я съехал с дороги и понесся галопом по густо усыпанному листьями
мху в надежде на то, что мне все же удастся спастись от погони и пересечь
швейцарскую границу, не побеспокоив охранников.
  Голос Монсорбье, однако, раздавался пока еще слишком близко,-он кричал
своим людям, чтобы те прекратили стрельбу и догнали меня. Но первоначальное
их смятение все же дало мне преимущество в пару минут, и я уж намеревался
использовать преимущество это в полной мере. К тому же, лошадка моя
когда-то была знатным гунтером и привыкла к бешеной скачке по пересеченной
местности. То есть, у меня был реальный шанс спастись. Даже если меня и
загнали бы в угол, я сумел бы выбрать позицию, подходящую для защиты.
  Рассудив таким образом, я достал саблю из ножен, хотя уникальная
ее,-татарская,-выделка в миг бы открыла личность мою любому, кто знал меня
пусть даже самую малость.
  Неожиданно лес расступился; я скакал вверх по склону холма-по сугробам,
мимо валунов и кустов, прямиком через впадины, заполненные водою, такие
глубокие, что вода, в них скопившаяся, едва ли не накрывала лошадь мою с
головой; я несся по девственно белым тропам в крапинке дождевых капель,
преследуемый сбивчивым топотом лошадиных копыт и выкриками погони.
Преследователи мои походили на пьяных английских охотников: в седлах
держатся кое-как, ноги болтаются, головы взнузданных лошадей запрокинуты к
небу, мушкеты палят...
  Только один Монсорбье летел на полном галопе за мной по пятам, пригнув
голову к шее коня. Его длинные волосы развевались по ветру, сплетаясь с
конскою гривой, шляпа съехала набок. В левой руке он держал пистолет,
правой сжимал поводья,- умелый наездник. И конь у него был под стать
мастерству всадника.
  Я владел сим искусством на равных с ним, если не лучше. Но моя кляча, к
несчастью, не шла ни в какое сравнение в его скакуном. В застывшем воздухе
прогрохотал пистолетный выстрел, пуля просвистела мимо. Увидав, как впереди
взметнулся снег и дрогнул камень, я ощутил несказанное облегчение. Теперь,
когда пистолет у него был разряжен, силы наши с Монсорбье более-менее
сравнялись. Если бы только он оторвался от людей своих на достаточное
расстояние, мне, вероятно, стоило бы с ним сразиться один на один в надежде
добыть себе в качестве приза доброго скакуна.
  - Фон Бек, я узнал вас!-Крик его доносился уже с расстояния в пару ярдов.
Далеко ли еще до границы, хотелось бы знать.
  - Остановитесь, предатель! Да стойте же вы, роялист проклятый. Вас будут
судить справедливым судом!-Тон его был едва ли не умоляющим, словно бы
Монсорбье предлагал мне сдаться ему на моих условиях. Он, однако, знал не
хуже меня, что единственным следствием из ареста в те дни была смерть.
  Так что, поставив на карту все, я несся вперед, понукая несчастную свою
лошадь, пытаясь удерживать темп, явно превосходящий жалкие ее силенки.
Лихорадочно искал я глазами какой-нибудь знак, указующий на то, что мы уже
въехали на территорию Швейцарии, куда Монсорбье уже вряд ли за мною
погонится. Не задумываясь об опасности, мы перемахнули замерзший ручей,
промчались сквозь заросли молодого кустарника, больше дюжины раз мы едва не
упали на выступах голого камня; и все это время я лишь молился тихонько,
чтобы напор воздуха просушил мои ружья или чтобы Монсорбье,-теперь он уже
на полмили, наверное, оторвался от своего отряда,-на следующей колдобине
свалился с коня, но чтобы при этом конь его ничего себе не повредил.
  - Фон Бек, вам вовсе незачем умирать!-прокричал мой тонкогубый охотник за
герцогами, и вслед за тем грянул еще один выстрел. На мгновение сердце мое
прекратило биться, и будь я проклят, если порох не опалил рукав жалкого
моего камзола.
  "Зевс громовержец!-подумал я.-Вот он, худший конец, уготованный человеку:
предстать перед Творцом своим в затасканной одежонке с чужого плеча, да еще
с грязным воротничком."
  Одной этой мысли хватило, чтобы еще сильней вонзить шпоры в кровоточащие
бока моей бедной лошадки, и та перемахнула с разбегу через живую изгородь,
так аккуратно постриженную, что я мог бы поклясться, что принадлежала она
какому-нибудь педантичному швейцарскому землевладельцу, хотя поля за нею
смотрелись как-то уж слишком богато для нищих горцев, которые жили почти
исключительно тем, что поставляли наемных солдат к монаршим дворам Европы,
и особенно-в Ватикан. Папа римский доверял им охрану своей персоны,
поскольку, как и все остальные наемники-головорезы, они питали беззаветную
преданность единственно к туго набитому кошелю. Фанатичная верность идее
являлась для большинства из швейцарцев непостижимою тайной. Представители
нации сей не страдают, как правило, острыми припадками идеализма. Жизнь у
них на протяжении многих веков была столь тяжела, что со временем самым
заветным для них желанием,-для богатых ли, бедных, не важно,-стало
стремление к теплому очагу и набитому пузу. Из всех весьма прозаичных сих
горцев только, пожалуй, друг мой, ла Арп, наделен был хоть каким-то
воображением, да и то изрядно разбавленным практицизмом. Безо всяких
излишеств.
  И тут мы заскользили. Прижав уши, согнув задние ноги, будто бы
намереваясь прилечь, лошаденка моя ринулась вниз по пологому склону в
долину, заваленную нетронутым снегом.
  Сквозь пелену снегопада мне удалось разглядеть единственный низенький,
крытый соломою домик. Из трубы его валил дым.
  Раздался звук выстрела. Я обернулся и поглядел наверх. Монсорбье
  остановился на вершине холма. Перезаряжая второй
свой пистолет, он прокричал мне:
  - Глупец!-словно бы тем, что я не даю ему захватить себя, я оскорбляю
здравый смысл и проявляю самый что ни на есть дурной вкус.
  Кобылка моя, очутившись на дне долины, поначалу еще пыталась устоять на
снегу футов в шесть глубиною, который уже раздавался под нею, потом, тяжело
задышав, завалилась на бок и упала, уставившись в серое небо невидящими
закатившимися глазами. Пара, от нее поднимавшегося, с избытком хватило бы,
чтобы привести в движение один из этих чудовищных паровозов Тревитика. Я
вытащил ногу из стремени и оглянулся на Монсорбье, который теперь махал
белым платком и кричал:
  "Переговоры!" На фоне общей белизны снега белый платок его был едва
различим, так что я счел вполне допустимым сделать вид, что я вообще ничего
не заметил, и достал одно из своих ружей. Кремневый затвор выбил искру, но
порох в полке не воспламенился; таким образом, я упустил замечательную
возможность избавиться от докучливого моего недруга.
  - Перемирие!-надрывался он.-Нам нужное кое-что обсудить с вами,
брат.-Теперь он апеллировал к былой моей верности братству, о коем упоминал
я выше, вот только громкие заявления иллюминатов и тогда не особо меня
убеждали, и я отнесся к словам его с недоверием, подозревая какую-то
хитрость.
  - Отныне пусть мир преобразует себя без моей уже помощи, -прокричал я в
  ответ.-Дайте мне уйти, Монсорбье. Я не
предатель, и вы, как никто, должны это понять.
  - Я читал ордер на ваш арест!-дыхание его вырывалось изо рта облачком
пара, и я едва ли не ожидал разглядеть в облачках этих грозные буквы
судебного документа, как сие изображается на политических карикатурах. Он
явно надеялся задержать меня здесь до прибытия своих людей. И все же, чего
я никогда не умел, так это устоять перед соблазном вступить в какой-нибудь
диспут. Пусть даже, оставаясь сейчас на месте, я рисковал своей жизнью, все
равно я ответил ему:
  - Перепев старой песенки, Монсорбье, вот и все. Выбирай для себя, во что
хочешь верить. Причина, почему я покидаю Францию, заключается в том, что
Истина стала уж как-то слишком податливой. А я не желаю перекраивать жизнь
свою и опыт так, чтобы они совпадали с текущей Теорией. Мечты Робеспьера
разбились в прах. Им сейчас движет только разочарованность. И я не намерен
стать жертвой его помешательства. Что ж нам теперь, гильотинировать целый
мир лишь потому, что не желает он соответствовать посылкам нашего
незаурядного оптимизма?
  - Вы покидаете Францию в момент величайшей ее нужды, подобно всем этим
велеречивым модникам, которые думают, что Революцию можно свершить за
какие-то пару часов, изменив только пару имен.
  Я, однако, не почувствовал никакого укола вины.
  - Я уезжаю, сударь, потому, что Робеспьер теперь хочет обвинить всех и
вся, кроме себя самого и бредовых своих мечтаний. А бред его, сударь, стоил
бы мне головы. Таким образом, побуждение у меня одно. И оно, я бы сказал,
более по существу, нежели ваше. И, кстати, это еще не Швейцария?
  - Граница примерно в лиге, может, чуть больше, к северу.
  Я принялся перебирать содержимое своих седельных сумок.
  - Думаю, мне пора, сударь.
  - Вы меня сами сделали вашим врагом, фон Бек.
  - Честный враг всегда лучше, чем вероломный друг, гражданин Монсорбье. До
свидания! Честь имею!-Я повернулся поднять лошадку свою, но, пока мы
беседовали, она, бедная, испустила дух. Монсорбье с торжествующим видом
нахмурил брови. Я отцепил седельные сумки, поначалу решил прихватить и
седло, но потом передумал, поскольку его состояние было теперь еще даже
хуже, чем тогда, когда я его покупал, и принялся потихонечку выбираться из
снежных завалов, слыша откуда-то сверху вопли Монсорбье (он отъехал немного
назад, и теперь я его не видел).
  Шагов через десять за спиной у меня прогремел пистолетный выстрел, но я
его проигнорировал.
  - Развратник!-надрывался мой бывший соратник по тайному
братству.-Распутник! Отступник! Все равно не избегнуть тебе наказания.
  А вскоре с холма донеслись конский топот и неясные крики. Люди Монсорбье
  нагнали его, и теперь они все осторожно
спускались в долину.
  Так, может быть, я все еще находился во Франции? Тупое предчувствие
близкой смерти исподволь охватило меня. Против такого количества всадников
я был беспомощен. Но я, тем не менее, продолжал шагать в избранном
направлении и выбрался наконец на твердую каменистую почву, прямо на
тропинку, которая, похоже, вела к тому самому домику, что я видел со
склона. Я оглянулся проверить, где там мои преследователи.
  Их кони устали, высокие сугробы мешали скорому их продвижению, но
обольщаться мне все же не стоило: уже очень скоро они до меня доберутся. Я
вынул из ножен татарский свой ятаган и, бросив седельные сумки, пустился
бегом до ближайшей рощи, где встал как вкопанный, охваченный внезапной
апатией.
  По дороге навстречу мне ехал еще один конный отряд,-с полдюжины
вооруженных всадников. У каждого был за плечом мушкет, что придавало им вид
регулярного воинского подразделения.
  Итак, Монсорбье заманил меня в западню.


                               ГЛАВА ВТОРАЯ

  В которой встречаюсь я с юными революционерами и старыми солдатами,
приобретаю новых друзей и врагов. И влюбляюсь.


  Пока люди Монсорбье снимали карабины с крепких своих юных плеч, военный
отряд перегородил мне дорогу. Я даже было подумал, а не сдаться ли мне им
на милость в надежде, что всадники эти окажутся все же солдатами регулярной
армии, а значит, и более милосердными, чем поборники прав народа. Но тут же
меня охватило искреннее к себе отвращение: раз уж мне все равно предстоит
умереть, по крайней мере, я встречу смерть свою с некоторым достоинством.
Рассудив таким образом, я упер острие своей сабли в замерзшую землю и,
подбоченясь, застыл в картинной позе дуэлянта, ожидающего своего "en
garde". Но когда шесть английских кремневых ружей грохнули в унисон,
изумился я несказанно. Поначалу тому, что в меня не попали (английские
ружья славятся именно точностью своего прицела), а потом-что мишенью был
вовсе не я.
  Осторожно я повернул голову.
  Четверо воинов национальной гвардии были повержены наземь. На снегу бился
  подстреленный конь, на губах у него
пузырилась пена. У двоих людей, судя по громким их стонам, были сломаны
ноги, еще двое лежали, раскинув руки, в снегу,-убитые наповал. Самому
Монсорбье пришлось срочно ретироваться под защиту того, что осталось еще от
былого его эскадрона, при этом он что-то кричал о "проклятых швейцарских
головорезах, мнящих себя джентльменами".
  Кстати, это его утверждение могло оказаться и правдой. Все стрелявшие
молодые люди были довольно прилично одеты,-хотя и по моде позапрошлого
года,-и вооружены одинаково, вплоть до шпаг на поясе. Мне они больше всего
напоминали компанию молодых германских землевладельцев, решивших развлечься
и с тем предпринять увеселительную поездку в Мюнхен или Нюрнберг. Но будь я
проклят, если их кушаки не были красно-бело-синего цвета... цветов
Революции!
  Я рассудил, что мы, безусловно, уже в Швейцарии. А Монсорбье должно быть
не хуже моего известно об уважении правительства Франции к границам
Гельвеции. Испорти Республика отношения со швейцарской конфедерацией, и не
миновать уже Франции существенных затруднений в дальнейшем развитии внешней
ее политики. И если уж Монсорбье принял таинственных моих союзников за
швейцарцев, значит, наверняка так и есть.
  Враг мой был ранен. Он шатался в седле, держась за плечо, а когда
добрался наконец до своих, то упал прямо на руки подоспевшего товарища, у
которого вся штанина успела уже пропитаться кровью. Громадный испанский
скакун его вороной масти, оставшись без всадника, забил копытом и захрипел,
выражая свое смятение. Судьба дала мне еще один шанс. Держа саблю свою
наготове, я понесся что было сил по направлению к бывшим своим
преследователям. Один из них преградил мне дорогу, но я поверг его наземь
единственным взмахом сабли; свершив последний рывок, взлетел я в седло
вороного "испанца" и развернул его снова в направлении Швейцарии и шестерых
незнакомцев.
  Элегантные молодые люди небрежно перезаряжали мушкеты, смеясь и
переговариваясь друг с другом, как будто они действительно выехали
поразвлечься,-слишком беспечные для того, чтоб ожидать контрудара или хотя
бы задуматься о возможности такового.
  - Весьма обязан вам, джентльмены.-Я прикоснулся рукой к полям шляпы.
  Один из них,-совсем еще мальчик, с раскрасневшимися щеками и волосами
пшеничного цвета,-поклонился в седле.
  - Всегда готовы сослужить службу гражданину Республики.-Его французский,
прямо сказать, не вдохновлял, а гортанный акцент изобличал в нем
германца.-Для честной битвы этим швейцарским псам не хватает мужества,
верно, брат?
  - Так и есть.-Меня озадачила его логика, но я был лишь признателен за
такую ошибку.-Так и есть, гражданин.-Я едва сдержал приступ смеха, когда
сообразил, как Монсорбье, предпочтя путешествовать инкогнито, без
отличительных знаков и флагов, сам себя обманул, а меня неожиданно спас.
  Германцы вновь приложили мушкеты к плечам, но на этот раз дали залп в
воздух. Согласованность выстрелов их действительно впечатляла. Монсорбье и
остатки его эскадрона ретировались с прямо-таки неприличной поспешностью
под укрытие густых кустов на склоне долины. На мгновение мой
преследователь-эбертист встал на месте, расправил плечи и, сердито
нахмурившись, помахал мне здоровой рукой.
  - Вам все равно от меня не уйти, выкрикнул он, как какой-то разбойник с
большой дороги из сказок Ritter-und-Rauber.-Я найду вас, фон Бек!
  Закрывшись рукою, я уже хохотал вовсю: из нас двоих только я был при
полном революционном параде,-трехцветный кушак, и все прочее. Монсорбье еще
постоял в нерешительности, потом резко повернулся ко мне спиной и зашагал
вверх по склону, пока окончательно не скрылся из виду.
  - Видели, как они резво бежали!-фыркнул один из этих приятных юношей и
засмеялся вместе со мною.-Это Франция, монсеньер?
  Смех помог мне сокрыть нарастающее изумление, и мне удалось еще выдавить:
  - Я полагал, что мы в Во, в Швейцарии!
  Краснощекий оратор от сей юной группы убрал свой мушкет и подъехал
поближе по мне.
  - Говоря, сударь, по правде, мы заблудились. Мы как раз и искали границу,
когда так неожиданно встретили вас.
  - Искренне рад, что так вышло, сударь. Но, умоляю вас, почему вы
стремитесь во Францию в такие тяжелые для нее времена?
  Он явно гордился моральным своим благородством. Я узнал в нем себя,
только себя-несколько лет назад.
  - Мы едем туда предложить службу свою Революции во имя всемирной
Республики.
  Я собрал все остатки былой своей совести, полагая, что за такую немалую с
их стороны услугу я обязан открыть им,-пусть даже в общих чертах,-что ждет
их теперь во Франции.
  - Революция примет вас с тем же радушием, с каким приняла и меня. Лоб мой
покрылся испариной, и я судорожно вытер его рукою.-Откуда вы, джентльмены?
  Даже ответ на простой сей вопрос обнаружил, как мне показалось, их
несомненную гордость революционным своим порывом. Смуглый маленький петушок
в треуголке с красным кантом поверх слегка пожелтевшего парика проехал мимо
меня.
  - Двое из Польши, двое из Богемии, один из Венеции и один из
Вальденштейна,-сообщил он мне на ходу, доехал до брошенных мною седельных
сумок, поднял их, свесившись с седла, и столь же неспешно вернулся
обратно.-Мы все, монсеньер, члены клуба, посвященного Республиканизму и
Правам Человека. Братство наше избрало нас и снарядило во Францию, дабы и
мы послужили великому делу. Нас только шестеро, но мы представляем в лице
своем всех остальных...
  больше ста человек. Все снаряжение наше приобрели мы на их пожертвования!
  - Не зря потратили золото,-я сказал это с нарочитою искренностью и
признательностью, ведь они все-таки жизнь мне спасли.
  - Меня зовут Алексис Красный,-назвался командир, как я понял отряда, и
представил по очереди всех своих сотоварищей.-Стефаник. Лунолицый,
застенчивый юноша.-Поляков.-Самоуверенный, но, судя по виду, весьма
недалекий.-Сташковский.-Хмурый, язвительный, мрачный.-Феррари.-Тот самый
смуглый петушок, который поднял мои сумки.-И фон Люцов. Бледный улыбчивый
славянин.-Мы увидели ваши знаки и поняли так, что этот швейцарец пытается
помешать вам добраться до вашей границы, где вы были бы в безопасности.
  - Воистину, гражданин Красный, вы словно в воду глядели!-Я потихонечку
осваивался с чистокровным моим "испанцем", полагая, что уже очень скоро мне
вновь придется спасаться стремительным бегством.-Позвольте представиться,
фон Бек.
  - Клянусь челюстью девы Марии, сударь!-в восхищении воскликнул
Стефаник.-Не тот ли самый фон Бек, который прибыл во Францию вместе с
Клутсом?
  Увидев в том для себя преимущество, я подтвердил радостную его догадку
учтивым поклоном.
  - Такая честь,-пробормотал Феррари, и петушиной его бравады как-то вдруг
поубавилось. Остальные, явно польщенные сим знакомством, поддержали его
замирающим хором. На самом деле6 я и понятия не имел о своей громкой славе
и, к несчастью, в виду новой этой ответственности, вдруг свалившейся на
меня, меня пуще прежнего потянуло на откровенность:
  - Хочу вам сказать,-обратился я ко всему отряду,-что я никакой не герой
Республи