нт-Одран подмигнул мне,
разбивая тем самым все мои доводы. Как можно противостоять утонченному и
обаятельному негодяю, тем более, если тот прозрачно намекает, что он лучше,
чем кто бы то ни было, знает цену красивым своим словесам, поскольку сам он
ни на мгновение не подпадает под их заманчивое очарование!
  
  Тем же вечером, но позднее, я закутался в теплое кучерское пальто с
пелериною, повязал горло шарфом, натянул шерстяные перчатки и вышел на
улицу прогуляться. Я спустился к реке, перешел мост Младоты, потом-мост
Королей с каменными изваяниями великих монархов, установленными через
равные интервалы вдоль обеих балюстрад. Мне нужно было побыть одному, о
многом подумать, еще раз перебрать в уме все, что приключилось со мною за
последние тридцать шесть часов.
  
  Самое яркое впечатление оставила, разумеется, встреча с Клостергеймом.
Меня весьма заинтриговало его несомненное знание истории жизни моего
знаменитого предка. Его безумные речи о магии и отмщении выдавали
незаурядное поэтическое воображение, каковое перевернуло с ног на голову
всю общепринятую теологию. И все же, он явно был не в себе, если
действительно верил в то, что я владею неким волшебным мечом, и могу
отыскать Святой Грааль, и по желанию умею перемещаться в какие-то сумрачные
миры, которые, по утверждению Клостергейма, суть отражения нашего мира. Он
говорил мне о необычных людях и дивных зверях, о коих упоминали на
протяжении многих веков в записках своих дерзновенные путешественники, и
которое вошли в общественное сознание как существа из легенд и сказок.
Скорее всего, земли, которые он мне описывал, были не более чем отражением
его глубинной потребности поверить в истину незамысловатых историй,
проникнутых высокой романтикой,-земли, где все болезненные человеческие
проблемы разрешаются словно по мановению руки. Так кем же он был,
Клостергейм, как не жалким безумцем, бегущим от двусмысленности и
обескураживающего коварства реальности? Пожав плечами, я уставился в темные
воды Рютта и вслух ответил себе:
  
  - Именно жалкий безумец и не более того.
  
  Однако я был абсолютно уверен, что Клостергейм-не простой сумасшедший,
ищущий простых решений. Слова его были, скорее всего, усложненной
метафорой... они не могли быть ничем иным. Я осмотрелся. Майренбург уже
спал. Бледные облака, подсвеченные лунным сиянием, плыли в небе над
городом, словно текучий, податливый пейзаж, не закрепленный еще волей
Творца. А Земля до рождения своего, не была ли она вся-расплавленный камень
и возбужденный газ? И не создалась ли она некоей мимолетною гальванической
мыслью, которая и сама просуществовала не более доли секунды? Действительно
ли Господь Бог сотворил и населил эту маленькую планету для каких-то своих,
лишь ему ведомых целей? Или, возможно, просто чтобы развеять скуку? Могло
ли быть так, что Бог с Люцифером, как утверждал Клостергейм, и вправду
ведут нескончаемый спор, пытаясь прийти к соглашению об условиях перемирия
и в конце концов воссоединиться в вечном союзе?
  
  Я всегда был далек от каких бы то ни было теологических абстракций. Шансы
мои получить ответ на последний вопрос равнялись шансам убедить барона фон
Бреснворта купить акции Компании Воздушных Исследований или же отказаться
от тетушкиного наследства в пользу какой-нибудь богадельни.
  
  Я поспешил обратно на Правый Берег. Вновь оглядел с моста Причал Руна,
пустынный и тихий. Снег, замерзший на тротуарах, был почти так же чист и
нетронут, как и утром, когда я приходил сюда встретиться с Монсорбье.
Вопреки всем заверениям здравого смысла во мне росла убежденность в том,
что в последних событиях, со мной приключившихся, действительно преобладала
некая сила, более мощная и великая, чем все, что доводилось мне испытать
доселе. И я все больше и больше склонялся к мысли, что сила эта имела, хотя
бы отчасти, сверхъестественную природу.
  
  Я решил, что пора уже возвращаться в гостиницу, согреться стаканчиком
грога и отправиться спать. Мне оставалось только молиться о том, чтобы сны
мои были спокойны, хотя я даже и не надеялся, что молитва сия будет
услышана.
  
  В ту ночь я еще долго лежал без сна, и мысли мои вновь и вновь
возвращались к Клостергейму и к его заявлениям о том, что у нас с ним одна
судьба и что род наш наделен неким особым даром. Я всегда полагал нас, фон
Беков, уважаемой благопристойной фамилией именитых саксонских
землевладельцев, часто несхожих во мнениях, реже- согласных между собою, во
всяком вопросе, за исключением самых основополагающих. Меня поразила и
глубоко задела неожиданная мысль о том, что, быть может, и моя герцогиня
Критская усмотрела во мне некоего Парсифаля и поэтому помогла мне спастись
от заклятого моего врага. Едва я подумал о ней, как она уже предстала
передо мною, ибо в это мгновение я перешел черту, отделяющую явь от сна. Я
воображал ее гибкое, податливое тело... как оно льнет ко мне... а она
шепчет мне о предназначении моем и о том еще, как сплетены наши судьбы.
  Неужели же вера моя в свою собственную фантазию так ослабела, что я пал
жертвой иных,-фанатичных,-сознаний?
  Может быть, обнаружив, в каком бессилии пребывает мой дух, они пытались
теперь навязать мне свои грезы в надежде, что я, впитав в себя их мечтания,
стану таким, каким им, как видно, надобно, чтобы я был: неким героем,
взыскующим сказочного талисмана?
  
  Мне нужно вырваться, твердил я себе, как-то спастись. С каждым мгновением
меня все больше и больше влекла перспектива задуманного нами бегства на
летающем корабле. Я лежал обнаженным и трогал бедра свои, грудь и голову.
  Знакомые контуры и плотность тела придавали мне некоторую уверенность.
  
  - Я-фон Бек,-вызывающе бросил я в темноту. А потом:-Но я должен узнать. Я
должен узнать, Либусса. Я должен узнать тебя... Почему я уверен, что обрету
откровение в твоей греческой крови, что в глубинах имени твоего сокрыта
некая тайна, обоснование всех твоих действий?-Я томлюсь, словно в огне
новоявленной страсти. Все мое тело в движении, пусть я пытаюсь сейчас
лежать тихо. Ночью я не могу ни отвлечь себя, ни обмануть. Я все еще
заворожен. А в Лабиринте своем Минотавр так и исходит яростью, проклиная
Богов, сотворившим его и ни зверем, и ни человеком... Дедал покидает
остров. Он свободен в своем полете. Но Икар, опьяненный первым опытом
высоты, поднимается к Солнцу и погибает.
  
  На Крите синее море лижет белою пеной прибоя желтый песок. Скалы
  крошатся, крошатся руины, возведенные на вершинах
их,-древние, как сами скалы. Черный парус растворяется на горизонте.
Красавец Тезей стоит теперь на берегу и смотрит на город Тельца. Люди еще
не ведут счет времени, счет векам.
  Пейзаж сей написан в безоблачной изначальности. Откуда-то из прозрачной
дали доносится яростный рев Тельца. Его голос, в котором и вызов, и жалоба,
выводит песнь печали.
  
  Тезей угрожающе взмахивает булавою. На безупречных плечах его-плащ
зеленого цвета, на голове-шлем с пурпурным плюмажем; совершенные ноги его
обуты в разукрашенные сандалии. У него женские груди и гениталии мощного
мужа.
  Гермафродит вызывает на смертный бой древнего зверя, обуянного
безумием,-зверя, чьи бесконтрольные неуемные страсти грозят его жизни,
грозят будущему человечества. Ему предстоит пасть сраженным.
  
  Вот идет уже полуюноша-полужена легкой походкой атлета, по желтому берегу
к граду Тельца, городу Лабиринта; идет во времени до основания Истории,
когда Человек только начал еще постигать превосходство Разума своего над
Чувством и вступил в схватку с инстинктами дикаря, управлявшими Им доселе.
  Раздвоенные копыта выплясывают по камням Лабиринта безумный танец,
громадная булава бьется о землю. Зверь храпит и ярится во тьме, гнев его и
гордыня требуют жертвы. Он должен почувствовать вкус свежей крови. Тезей
медлит у входа. Ее грудь вздымается и опадает в рассчитанном ритме. Даже
теперь не желает он преклониться пред мощною жизненной силой обезумевшего
Тельца.
  
  Тезей сжимает зубы и трет булавою себе по ноге. Ждет, когда его ревность
и страх выльются в жажду крови. Зловоние, исходящее от Минотавра, бьет ему
в ноздри, и ему остается теперь положиться лишь на доблесть свою и
искусство воина, искушенного в битвах. Она призывает к себе дух решимости.
  Решимость такую не каждому обрести дано, да и потребна она немногим.
Тезей... мой Тезей... делает шаг вперед. В кристальной рукояти меча его
бьется птица, заключенная в камень. Сокол, рвущийся в ярости, что не
слышна, прочь из стеклянной своей тюрьмы.
  
  В Византии искусство алхимии обрело европейский дух. Здесь жили
Мария-Иудейка и Зосима-Египтянин, искавшие, как обрести постижение тех уз,
посредством которых человечество связано с космосом и сливается с ним
воедино; ибо сие очевидно, что они отражают друг друга. Или же заключены
друг в друге?
  Алхимики свели элементы Земли к единой тинктуре, в которой
сосредоточилось все: материя, все ее качества, все человеческие
устремления, знания, само Время. Пилюля тинктуры величиною с горошину
заключает в себе дар трансмутации,-ибо она есть все в одном, а значит,
может быть всем,-равно как и возможности бесконечной реставрации, как
физической, так и ментальной. Громадные стеклянные колбы, каменные реторты,
медные котелки и трубы, дымящиеся настои, возбужденные элементалии... и
конечный итог-сотворение человеческого существа: Герм-Афродиты,
саморепродуцирующего, наделенного всеми знаниями и добродетелями в высшем
их проявлении. Бессмертное, гармоничное создание, ни господин и ни раб; и
мужчина, и женщина одновременно; существо, о коем записано в Бытии. И
теперь это,-самодостаточное,-творение легким шагом выступило в пейзаж моих
снов, и я видел его с позиции как бы стороннего наблюдателя, но иногда...
иногда я был им, преисполненным радости в мощи своей и свободе. Во мне
сливались тогда Адам и Ева. Разум мой прояснялся, восприятие обострялось,
когда я вдыхал полной грудью заново сотворенный и проникнутый свежестью
воздух земного Рая.
  
  А потом... говорит Клостергейм, и его голос, подобный ветру из преддверия
Преисподней, поет о смерти, остывшем пепле и ностальгической жажде
возродить былые,-давно утратившие надежду, преисполненные злобою,-легионы
Ада. Чтобы ему снова встать во главе этой рати, пусть даже то будет армия
негодяев, способных единственно на жестокое разрушение и подавление
человеческого устремления. Они ищут, как возродить первобытную
чувственность, фон Бреснворт и подобные ему; но настоящую чувственность
отвергают они и будут всегда отвергать... те, кому власть над другими
желаннее даже услаждения страстей, коими одарен был человек от сотворения
своего
  Гермафродит вдыхает запах опасности,-запах Зверя. Она вступит ли в бой?
Он бежит ли сражения? Каков будет выбор?.
  
  Я снова проснулся в холодном поту, несомый полуночным потоком кошмара. Я
был как бог. Но я боялся. Разве это возможно? Такая громадная ставка пусть
даже в великой игре?
  Само будущее человечества?! Весь остаток ночи, до рассвета, мой разум
сражался с тем, что я бы определил как инстинкт.
  Но битва сия не привела ни к чему. Я испытывал странное ощущение, словно
бы некая вариация прошлого и одно из возможных будущих боролись во мне,
силясь завоевать настоящую мою верность. Долго я не решался прибегнуть к
помощи настойки опия, бутыль с которою стояла теперь у моей кровати
(настойкою по доброте душевной снабдил меня Сент-Одран), но в конце концов
все же отпил пару глотков и вновь провалился в сны, но такие уже, в которых
деяния мои, мне привидевшиеся, не задевали никак существования моего наяву.
Разбудил меня громкий стук в дверь, которую я безотчетно запер, может быть,
находясь под воздействием критских кошмаров. Это пришел Сент-Одран. Он
сообщил, что обещанный горючий газ будет передан нам уже сегодня утром и
что сам он сейчас отправляется на Малое Поле, дабы лично проследить за его
доставкой. В своем сумеречном настроении я едва понимал то, что он мне
говорит. Кажется, он собирался еще заглянуть по пути в ландграфине по
какому-то важному делу. Когда он ушел, я вновь впал в полубеспамятство и
пришел в себя только к полудню. Наконец-то я взял себя в руки, смог
подняться с постели, привести себя в божеский вид и вновь войти в мир
повседневной реальности.
  
  Сент-Одран вернулся к "Замученному Попу" весь засыпанный снегом и в
весьма озабоченным видом. Он разыскал меня в кухне, где Ульрика читала мне
вслух свою диссертацию, которую она собиралась представить в гимназии, куда
возвращалась на следующей неделе. Шевалье явно горел нетерпением поделиться
со мной новостями, однако же не прервал наших чтений. Ульрика закончила
(сентиментальные ребяческие излияния, сходные во многом с высокой риторикой
юных наших утопистов, отбывающих в скором времени в Венецию), и я ей
проаплодировал.
  
  Ульрика покосилась на шевалье,-тот упал на одно колено, выражая самое
искреннее восхищение, хотя не слышал ни слова,-и свернула листки свои в
трубочку.
  
  - Так вы обратите всю вашу школу к возвышенным устремлениям,- сказал я
ей. Но Ульрике нужна была строгая критика, так что мне пришлось указать ей
на некоторые, с моей точки зрения, неуклюжие фразы и на один немного
туманный по смыслу пассаж, и все это время Сент-Одран гнул пальцы и
всячески проявлял нетерпение свое, разве что только не кашлял и не ходил из
угла в угол. Наконец Ульрика успокоилась, получив необходимую порцию
критики, и я в некотором раздражении повернулся к шевалье, имея в виду
указать ему на непривычную для него явно жалкую демонстрацию хороших манер.
Но не успел я и рта раскрыть, как Сент-Одран глухо и устрашающе проговорил:
  
  - Ландграфиню убили!
  
  Я увел его с кухни в пивную, где сидели одни только приезжие поселяне,
покупавшие в городе плуги и ткацкие станки. Они выпивали тут со вчерашнего
вечера, отмечая покупку, и не соображали уже ничего, не говоря уж о том,
чтобы заметить наше с шевалье присутствие.
  
  - Вы сразу оттуда?
  
  - Меня еще два часа допрашивал судебный пристав, потом задержали солдаты
милиционного войска и снова допрашивали, на этот раз-их майор. Ее зарезали,
затем подожгли комнату, но слуги все же успели сбить пламя прежде, чем
начался настоящий пожар. Она была обнажена. Ее явно пытали. Украдены деньги
и, как утверждают слуги, кое-какие книги. Почти все бумаги ее сгорели или
обуглились так, что уже ничего невозможно прочесть. Слуги в конце концов
поручились за мою невиновность. И действительно, какая была мне причина
желать ее смерти? Так что меня отпустили с миром, но нам обоим еще
предстоит давать показания. И нас призовут выступить свидетелями на
судебном дознании. Подозревают они фон Бреснворта. Он утверждает, что во
время свершения преступления находился в своем загородном поместье. Они
описали мне труп. У меня волосы встали дыбом. У нее прямо на теле были
вырезаны ножом какие-то странные знаки.
  Предположительно, символы черной магии.
  
  - Зачем ему было ее пытать?-Я с самого первого дня знакомства
симпатизировал этой доброй и неизменно благожелательной женщине.-Наследство
в любом случае достается фон Бреснворту. Она что, изменила свое завещание
или продиктовала какие-то примечания? Зачем убивать ее по сатанинскому
ритуалу и навлекать на себя подозрения? Ведь его увлечение широко известно!
  
  - Они, сатанисты, верят, что в ходе подобного ритуала они извлекают
великую силу. И, разумеется, такой тупица, как наш барон, ожидал, что весь
дом выгорит до тла. Он и ему подобные полагают, что жестокость, с какою
свершается ритуальное жертвоприношение, прямо пропорциональна
высвобождаемой силе. Они сумасшедшие, фон Бек. Их мотивы почти невозможно
постичь.
  
  - Надеюсь, злодея повесят.
  
  - Ему удалось пока скрыться. Майор с адвокатом сейчас расследуют
преступление, и в ходе расследования, я уверен, обязательно отыщутся факты,
неопровержимо свидетельствующие о виновности барона. Быть может, захватят
сообщников, и они дадут показания против него. Он, безусловно там был не
один.
  Его дружки-дьяволопоклонники либо ему помогали, либо просто слепо
исполняли его приказания. Принц поднял весь город на поиски убийц своей
кузины. Так что есть все шансы за то, что их уже скоро поймают.
  
  - Если только они не сокроются в катакомбах.
  
  - Я описал катакомбы майору Вохтмату. Каждую деталь, которую только сумел
припомнить. Они ищут и Клостергейма тоже.
  
  - Итак, не получив нашей крови, он утешил себя кровью родной своей тетки!
Клостергейм, я так думаю, будет страшно доволен тупостью своего любимца.
Фон Бреснворт просто свихнулся на том, чтобы кого-то убить. Или, может
быть, он рассчитывает обвинить в этом убийстве нас и тем самым решить все
проблемы своим одним махом? Или же существуют какие-то более сложные
факторы, как вы считаете, Сент-Одран?
  
  Он ответил мне со сдержанной рассудительностью:
  
  - Я бы сказал, что какие-то факторы существуют, причем архисложные. Но в
настоящий момент мне не хотелось бы полагаться единственно на свои
суждения, ибо я все еще нахожусь под впечатлением этого ужасающего и
кровавого преступления. Очень трудно судить о причинах подобного
извращенного зла. Но мне что-то не верится, что он совершил это убийство
исключительно из-за нескольких сотен талеров, пожалованных ею нам, при том,
что ему достаются все тетушкины миллионы!
  
  - Может быть, он не хочет, чтобы воздушный корабль наш отправился в
плавание? Или чтобы мы попали в Миттельмарх, в существование которого он, в
отличие от нас, безоговорочно верит? А что если мы в представлении его
вовсе не парочка шарлатанов? Что если он убежден, что мы действительно
обладаем некими сверхъестественными секретами, может быть, даже ключом к
бессмертию? Вдруг он вбил себе в голову, что ему угрожает реальная
перспектива того, что его тетка будет жить вечно? в наших расчетах, мне
кажется, мы упустили его легковерие!
  
  Сент-Одран согласился с сею теорией, но взмахом руки остановил мои
дальнейшие на эту тему рассуждения.
  
  - Буду с вами откровенен, фон Бек. Полдня я только и делал что обсуждал
эти вопросы, однако сие не изгладило образ обезображенного ее тела,-который
так и стоит у меня перед глазами,-равно как и не способствовало поднятию
настроения.
  Она мертва. Воскресить ее мы не можем. Чем скорей мы исчезнем из
Майренбурга, тем лучше. Слишком много безумцев сосредоточивает на нас
бредовые свои мечтания. Если бы раньше знать, сколько в городе этом
окажется психически нездоровых искателей тайного знания, я бы вообще не
стал затевать никаких таких предприятий.
  
  Только теперь я сообразил, что Сент-Одран не на шутку испуган. Да что
испуган-он просто в ужасе! По крайней мере, подумалось мне, я теперь не
одинок в своих страхах.
  
  - Я предлагаю попробовать на оговоренной основе расторгнуть все
заключенные сделки, вернуть по возможности больше денег и убираться отсюда
по добру-по здорову.
  
  - Я пришел к тому же заключению.-по выражению глаз Сент-Одрана я понял,
что он, как, наверное, никогда, был близок к отчаянию.-Но сделки уже
заключены. У нас есть определенные обязательства, а фон Бреснворт, по
закону, теперь является главным держателем акций нашей Компании. Я
перечитал все бумаги и так, и этак. В случае расторжения контрактов по
нашей инициативе,-в основном из-за этого проклятого доктора-адвоката,-по
отношению к нам применяются самые жесткие санкции. Мы приняли на себя
обязательство перевести пассажиров. Понравится ли, например, Клостергейму,
если мы вдруг объявим, что компания ликвидируется? На карту, дружище,
поставлены наши жизни. Короче, как ни крути, все опять же сводится к тому,
что придется нам положиться на свежий ветер, поистершуюся веревку и
легковерие наших инвесторов, как анонимных, как и слишком широко известных.
  
  Сент-Одран был действительно потрясен злосчастной участью ландграфини. Он
пил в тот день больше бренди, чем обычно себе позволял, и проявлял больше
эмоций, чем когда-либо прежде. Даже тогда, когда нас с