бер де Монсорбье?
  
  - Точно! Он самый!
  
  - Он офицер комитета Общественной Безопасности, человек Робеспьера.
  
  - Да нет. Хольцхаммер говорит, он-истинный роялист.
  
  - Значит, он выдает себя за такового, чтобы поймать меня. Ты его
  остерегайся, Карсовин. Тысячи человек лишились жизни
из-за изуверского фанатизма Монсорбье.
  
  - По крайней мере, скажу Хольцхаммеру, а он уже известит Двор, если
сочтет это нужным. Однако, насколько я знаю, император весьма серьезно
настроен по поводу этого ордера.
  Прошу тебя, будь осторожен. Вполне может быть, что тебя уже здесь
разыскивают как шпиона.
  
  - Тогда, думаю, мне стоит поторопиться с отъездом в Майренбург, чтобы не
ставить тебя в неудобное положение, дружище.
  
  - Тьфу, подумаешь!
  
  Улыбнувшись, я хлопнул его по плечу.
  
  - Мне не хотелось бы также расстроить твою женитьбу.
  
  Он рассмеялся.
  
  - Что до этого, то я пока еще весь в сомнениях. Может быть, наоборот, ты
удержишь меня от безрассуднейшего из шагов!
  
  Но я твердо решил отбыть в Майренбург уже следующим утром. Мне совсем не
  хотелось подставлять под удар Карсовина,
которому могли бы предъявить обвинения в укрывательстве опаснейшего шпиона,
и еще того меньше хотелось мне угодить в тюрьму и сидеть в какой-нибудь
старой крепости среди отсыревших стен, ожидая суда, который наверняка
приговорит меня к смерти.
  
  Когда я выезжал из Праги, погода стояла на удивление теплая. Дорога на
  Майренбург оказалась хорошей; пролегала она по
неглубоким карпатским долинам и охранялась отрядами регулярной армии, а
обслуживание в придорожных гостиницах было более чем приличным. И вот
наконец, преодолев сей приятственный и наиболее легкий отрезок пути, въехал
я в древний град Майренбург,-в самое дивное и восхитительное из мест,
населенных людьми.
  
  Город раскинулся по обеим берегам извилистой речки Рютт. Если въезжать в
  Майренбург с северо-востока, то нужно
сначала спуститься по кряжу пологих холмов, с вершины которого открывается
вид на весь город, похожий отсюда на серебристую карту, расстеленную на дне
просторной долины.
  Стены из белого камня переливаются крошечными вкраплениями железа и
кварца, так что даже в вечерних сумерках город этот мерцает своим
собственным светом; а когда подъезжаешь к нему рано утром,-зимнее небо
сияет безоблачной голубизною, а от реки поднимается легкая дамка
тумана,-кажется, будто бы ты приближаешься к видению Небесного Града.
  
  При всех летящих своих шпилях, барочных башенках и романских куполах, при
всей благородной готике своих соборов и античной древности публичных залов,
причудливых дворцах родовитых старинных фамилий, мишурных фронтонах и
асимметричной кладке стен, которым время и непогода придали естественные
очертания,-Майренбург вмещает в себя и реалии, отвечающие запросам более
прозаических устремлений человеческого духа. Есть там пустынные тихие
улочки, где над остроконечными крышами домов возвышаются длинные трубы, где
волнистые крыши покрыты серою черепицей, а стены из почерневших от времени
бревен побелены известью, где стекла в окнах напоминают по цвету бутылочное
стекло, где верхние этажи домов выдаются вперед, образуя едва ли не крытую
галерею над бурым булыжником мостовой. А в самом центре,-на холме, что
вознесся над Рюттом на левом его берегу,-замер в пышном, устремленном в
высь великолепии старинный замок, резиденция принца, чья династия
зародилась задолго до появления Габсбургов. Красные были вождями
свитавианских славян, которые вытеснили из долины ее коренных обитателей,
когда римляне даже и не помышляли еще о походе на запад, и потомки которых
столько столетий уже после падения Римской Империи живут в этой тихой
долине.
  
  Благодаря запутанным брачным союзам и весьма осмотрительным альянсам,
заключаемым сей старинной фамилией на протяжении многих веков, Вальденштейн
сохранил свою мирную независимость, а Майренбург, даже если и подвергался
угрозе захвата, никогда не был захвачен врагом. Он процветал, этот город,
не потревоженный никем, и каждый век цивилизации нашей оставлял письме свои
в трещинах майренбургского камня, в морщинах на мраморе и в усадке
бревенчатых его стен.
  Здесь, в городе, благоденствующем под либеральным правлением своих
принцев, в свое время искали прибежища многие из великих людей: от Кретьена
Троянского до Моцарта и Фрагонара. Здесь вряд ли отыщется улица, на которой
не жил когда-либо какой-нибудь знаменитый философ, скульптор или же
драматург.
  Столь чарующим и волшебным был облик этого города, столь богатой-его
культура, что кое-кто из писателей, здесь побывавших, пришли даже к выводу,
что Майренбург не подвергся ни разу нападкам извне не из-за решительной
воли принцев-правителей или же по случайному совпадению в Истории, но
потому, что он воплощает собой идеал, разрушить который не осмелится ни
один,-пусть даже самый жестокий и развращенный,-из всех правителей и
генералов.
  
  Но, какова бы тому ни была причина, город этот заключал в себе некий
мифологический дух. Как всегда, проезжая под аркою городских ворот, я
ощутил, как нарастает во мне то особое чувство, которое возникало в душе
моей только здесь, в Майренбурге. Я вступаю в легенду, сказал я себе. Это
как будто войти в Камелот.
  
  То, наверное, и был Камелот, чей двор состоял из натурфилософов и
астрологов, теологов и историков, драматургов и математиков, большинство из
которых заручились благосклонным покровительством просвещенного града.
Только здесь, в Майренбурге,-из всех городов на свете,-работало целых
четыре независимых друг от друга университета, старейший из которых основан
был в году 594 от рождества Христова великим епископом Корнелием Эрулианом,
поощрявшим весьма изыскания всех философских наук и побуждавшим мирян
(впервые в истории святой церкви) трудиться совместно с духовными лицами,
дабы проникнуть в загадки мира естественного.
  
  Всякому путешественнику, знакомому с городом этим,-погруженным в науки и
искушенным в изящных искусствах,-лишь понаслышке, в первый приезд свой сюда
странно будет наблюдать шумные улицы, переполненные народом, слышать крики
и гвалт на базарах и верфях. Ведь Майренбург, прежде всего, город торговый,
процветающий и богатый, где имеют посольства свои страны Дальнего Востока,
и Нового Света, и Оттоманской империи, с каковой вот уже три века подряд
майренбургские принцы поддерживают самые тесные сношения. Не подверженный
религиозному фанатизму, город этот всегда уважительно и достойно принимал
представителей языческих земель. В то время, как Прага, Киев и Пешт
прилагали столько усилий, выказывая эгоцентричную свою гордыню и неуместную
снисходительность,-и, как следствие, недостаток деловой хватки,-Майренбург,
не хитря и не мудрствуя, обзаводился друзьями.
  
  С тех пор, как я,-еще в ранней юности,-закончил майренбургскую
королевскую гимназию, я больше здесь не был ни разу, и то, что я нашел
город этот точно таким, каким полнил его, доставило мне несказанное, хотя,
признаюсь, и непредвиденное удовольствие. Разочарования мои и перемены,
зримо проявившиеся во всем облике Парижа, помогли мне тогда еще свыкнуться
с мыслью, что мир наш неминуемо движется к разрушению, распаду и порче
всего величавого и благородного.
  Но здесь, в Майренбурге, все отвергало мрачные сии домыслы. Здесь во всем
  ощущалась надежда, во всем ощущалось
утверждающее начало.
  
  И все же в какой-то степени Майренбург оставался мечтою и был обрамлением
другой мечты,-сокровенных моих побуждений, ибо с каждым мгновением
возрастала во мне уверенность, что моя герцогиня (или же самозванка, мне
все равно) должна быть здесь и что найти ее не составит уже труда. В этом
городе не было ни единой улицы, которую я не сумел бы назвать по памяти. Я
знал Майренбург так же, как знал свое тело. На самом деле, меня переполняло
тогда необычное ощущение, словно бы тело мое, и мой мозг, и весь город
слились воедино и стали одним существом. Нигде больше я не испытывал ничего
подобного. Даже в Беке. Словно бы я возвращался домой,-не под защиту
спокойного, безмятежного места, где был я рожден,-но в город, где разум мой
впервые составил себе представление о мире.
  
  В таком радостном расположении духа я отправился прямо в кофейню Шмидта,
что на перекрестке Фальфнерсаллеи и Ганхенгассе, неподалеку от еврейского
квартала. Заведение это, поставленное на широкую ногу, занимало несколько
этажей большого квадратного здания, где раньше располагалась монастырская
лечебница. Здесь как всегда было людно. Столы и скамьи буквально лепились
друг к другу, загромождая все пространство. Согласно традиции, на первом
этаже собирались дельцы, все те, кто имел хоть какое-то отношение к
финансам; здесь же сосредотачивались,-и рождались,-все городские слухи.
Разыскав в шумной толпе знакомый своих, немецких брокеров, преимущественно,
нескольких французов и русских, я тут же набросился на них с расспросами.
Однако меня вновь постигло разочарование.
  
  Один моравийский страховщик по фамилии Менкович принял мое приглашение на
чашечку чаю. Извинившись перед своими друзьями-банкирами, он прекратил
наконец вещать громким голосом и перекладывать с места на место свои бумаги
и пересел за мой столик. Был на нем старомодный пудреный парик и неизменный
темный его сюртук, пошитый, как сам Менкович любил повторять, "по
квакерской моде". Все это, как он утверждал, придавало ему вид солидный и
авторитетный, даже тогда, когда он пускался в самые дикие и рискованные
предприятия. Он слышал, что герцог Критский прибудет в город буквально на
днях,-если не прибыл уже,-а вот о герцогине ему вообще ничего не известно.
Зато в изложении его история этого рода звучала совсем по-иному:
  
  - Картагена и Мендоса-Шилпериков всегда недолюбливали в Майренбурге, фон
Бек. При том, что когда-то у них был здесь свой дворец и они сделали много
хорошего для этого города.
  Какие-то загадочные деяния,-колдовство, черная магия, зверские пытки,
насилие,-наделавшие много шуму, принудили тогдашнего принца изгнать
некоторых Шилпериков из города.
  Дело это столетней давности. Им потом вновь удалось снискать
благосклонность принца, но с тех пор многие здесь к ним относятся с
подозрением. И в нынешнем герцоге действительно есть что-то странное, хотя
он очень даже собою пригож. Я доподлинно знаю лишь то, что верительные
грамоты выданы были герцогу,-не герцогине,-и что они еще не предъявлены.
  
  - Не означает ли это, что он еще не приехал?
  
  - Вполне вероятно, что он уже в замке. У него есть свой замок в Карпатах.
В полумиле от границы. Оттуда до Майренбурга всего день пути, так что он
может явиться в любую минуту.
  
  - У него есть своя резиденция?
  
  Шум и гам голосов за столиком рядом с нами почти заглушили его ответ. За
оживленным обменом репликами последовал громкий смех, парики затряслись, а
потом дельцы вновь углубились в расчеты. Менкович покачал головой.
  
  - Он владеет одним домом на Розенштрассе, но как правило предпочитает
гостить у кого-то из близких друзей, местных землевладельцев, чьи имения
расположены за пределами города.
  
  Я сказал Менковичу, что если он что-то узнает еще по интересующему меня
предмету, то он всегда сможет найти меня у "Замученного Попа",--в
гостинице, которую упоминал Сент-Одран и которая была мне небезызвестна и
оставила после себя самые добрые воспоминания. Признаюсь, я слегка упал
духом, не получив необходимых мне сведений у всезнающего моего приятеля из
местных брокеров. Он посоветовал мне просмотреть Майренбургский светский
журнал, где могли появиться какие-то упоминания о герцогине.
  
  Распрощавшись с Менковичем, я отправился прямо на площадь Младоты, где
церкви лепились впритык к постоялым дворам и тавернам, и все это вместе,
казалось, клонилось к центру, где в старом позеленевшем фонтане плескалась
водица. Сам фонтан представлял собою конную статую некоего свитавианского
героя, поражающего копьем устрашающего вида морское чудище. Имело также
два-три деревца,-платана,-несколько скамеек, непременный нищий побирушка и
живописная группа уличных торговцев-арабов, продающих цветные ленты, всякие
безделушки и лакомства.
  Пройдя под широкою аркою входа "Замученного Попа",-названного, я полагаю,
в честь Гуса,-одного из самых заметных на площади зданий, я очутился в
просторном внутреннем дворе, опоясанным непрерывным балконом первого этажа.
Штукатурка на стенах кое-где облупилась, штукатурка местами пообвалилась, а
гипсовые лица Гуса, наверное, и его рьяных последователей давно пообтерлись
и стали совсем уже неузнаваемыми, хотя вывеску подновляли совсем недавно:
монах в нищенской рясе, запрокинувший голову к небесам, с руками,
привязанными к столбу, и вязанкою хвороста, сверкающей языками пламени у
его ног, обутых в сандалии. Крепилась вывеска на железной скобе, вбитой в
тяжелую почерневшую балку.
  
  Передав лошадь конюху и распорядившись, чтобы он позаботился о моем
багаже, я вошел внутрь, в тесную общую комнату. Время близилось к полудню.
Внизу как раз подавали завтрак, и запах жаркого был весьма даже
соблазнительным. В дымной сей комнатенке с низким потолком толпился народ,
большей частью-студенты в своих форменных куртках и подмастерья в
прямо-таки средневековых нарядах, так что невольно складывалось
впечатление, будто бы ты очутился совсем в другом веке. Протискиваясь
сквозь толпу и вдыхая изумительные ароматы супа и запеченной на углях
курицы,-блюда, принесшего заслуженную популярность сему заведению, - я
вытягивал шею, глядя на стойку, освещенную даже в столь ранее время
свечами. За стойкой стоял мрачного вида мужчина в красном кожаном переднике
и высоком пудреном парике из тех, что были в моде лет пятьдесят-шестьдесят
назад; закатанные выше локтей рукава рубахи демонстрировали волосатые
лапищи, изукрашенные примитивными татуировками "в стиле" Южных Морей. Он
сосредоточенно разливал в кружки грог и передавал оные кружки
раскрасневшимся девицам, которые носились по залу,-только и поспевая
заполнять у стойки подносы,-с наработанной грацией разнося выпивку
нетерпеливым клиентам. Хозяин поднял глаза, и его тонкие губы сложились в
подобие улыбки, когда он увидел меня.
  
  - Капитан фон Бек!-Лицо его, мрачное, словно туча, вдруг озарилась как
будто сиянием солнца.-Мой капитан!
  
  Я почти даже и не сомневался, что найду его здесь, за стойкой.
  
  - Сержант Шустер! Ты же говорил, что покупаешь участок земли где-то под
Оффенбахом.-Ветеран сотни, наверное, боевых кампаний, он был слугою моим и
соратников в то время, когда я подвизался на службе в американских войсках.
В гостинице этой я снимал одно время комнаты. То было задолго до
американских моих приключений, тогда еще, когда всем здесь заправлял отец
Шустера.-Ты же божился, что станешь фермером, что тебе надоела уже
городская жизнь!
  
  Он поднял откидную доску на стойке и вышел ко мне. Мы обнялись.
  
  - А я слышал, вас арестовали. Во Франции, капитан.
  
  - Чуть было не арестовали. Но я предвидел печальный сей поворот событий и
опередил их на считанные часы. Бежал из Парижа тайком, словно дворняга с
украденною отбивною. Ну а ты почему не на пашне? Ты же говорил, что тебе
уже поперек горла стоит батюшкино ремесло!
  
  - Папаша ушел на покой, когда я еще был за границей. Когда я вернулся
домой, я обнаружил, что он прикупил себе ферму! А гостиницу сдал в аренду
какому-то никудышнему венгру-трактирщику, совершеннейшему болвану, который
мало того что распугал всех клиентов, так еще и опустошил все наши винные
погреба, а потом, по дороге обратно в Гесс, его благоверная сбежала с
каким-то хлыщом-уланом! просто позорище, а, капитан? Так что папаша
просто-таки умолял меня взять управление гостиницей в свои руки, по крайней
мере, пока не удастся восстановить торговлю и доброе имя нашего заведения.
Я постепенно втянулся, и мне это даже понравилось. А пару лет назад батюшка
передал дело мне, как говорится, замок, погребок да бочонок вина, и вот
теперь я тут всем заправляю.
  
  Сержант Шустер настоял на том, чтобы мы с ним прямо сейчас пропустили по
кружечке его лучшего пива, а место его за стойкой заняла пригожая
блондиночка,-на вид ей было чуть больше четырнадцати,-с длинными косами,
уложенными тяжелым узлом на затылке. Одета она была в местный народный
костюм.
  
  - Это Ульрика,-с гордостью объявил Шустер.-Моя старшенькая. Вторая на два
года младше. Но Мария у нас как ленивый котенок, только кликнешь ее, а она
уже спит.
  Ульрика, девочка, мне выпала честь представить тебе капитана Манфреда фон
Бека, наследного саксонского рыцаря, героя Сараготы и Йорктауна, депутата
французской республики. Я рассказывал о нем, помнишь? У него столько же
боевых наград, сколько и шрамов, и он вполне еще может стать маршалом
чьей-нибудь армии. Он-один из последних солдат на свете, я имею в виду,
настоящих солдат.
  
  - Ваш батюшка, подобно барону Мюнхгаузену, питает неодолимую склонность к
преувеличениям,-перебил его я.-Шустер, фрейлин Ульрике вовсе не интересны
подробности военной моей карьеры. Но я искренне рад познакомиться с вами,
сударыня.-Я поцеловал ее маленькую аккуратную ручку, и девочка так и
вспыхнула от смущения.
  
  - Благодарю за честь, сударь,-пролепетала она, делая реверанс.
  
  Я похвально отозвался об изящных ее манерах, а потом спросил Шустера, не
найдется ли у него для меня свободных комнат.
  
  - Если бы даже их не было, я б их построил немедленно, капитан.-С тем он
сопроводил меня наверх по почерневшей от времени деревянной лестнице с
расшатанными ступеньками; на побеленных известью стенах висели памятные
реалии-символы собственной военной карьеры Шустера. Турецкое знамя,
захваченное в бою, прусские эполеты, немецкий барабан, старый французский
флаг, боевая кольчуга воина язо вместе с портретами Вашингтона и Лафайета и
английским эспонтоном.
  Были здесь и те самые шпоры, которые Шустер,-я это видел своими
глазами,-снял с изменника Мингавы, наполовину индейца, чьи
соплеменники-дикари устроили нам засаду милях в пяти от Джорджтауна. Шустер
болтал без умолку, с гордостью вспоминая былые дни доблести нашей. Я же был
только рад поговорить о том, что для меня подходило под определение "старые
добрые времена", когда жизнь казалась мне и проще6 и благороднее.
  
  Шустер повторил слово в слова речь генерала Стабена, с которой он
обратился к нам после того, как мы взяли Йорктаун, и напомнил мне, как я
плакал,-мы тогда все буквально с ног валились от усталости,--когда генерал
Вашингтон, объезжая позиции, специально сделал крюк для того, чтобы лично
поздравить нас.
  
  - Он знал нас всех по именам, помните, капитан? И сказал еще, что дело
Свободы стоит превыше всех мелких личных интересов; что он и друзья его и
соратники борьбою своей добиваются права быть хозяевами на своей земле, а
такие, как мы, борются исключительно за идею, потому что мы верим в
республиканизм и права человека, и что наибольшую ответственность он
чувствует именно перед нами, теми, кто помогает его стране обрести Свободу.
Дабы вера наша не поколебалась. Дабы шесть штатов стали основою для
правительства нового качества, которое всякому гражданину даст свободу
слова и законы, основанные на неоспоримом праве каждого воззвать к
справедливости и получить ее.-Тут Шустер встал перед портретом Лафайета и
отдал честь.-Вот тот, кто не изменил ни себе, ни революции, капитан.
Великий человек.
  Вы с ним встречались в Париже?
  
  - Не часто. Он был слишком занят своими обязанностями.
  
  Шустер снова остановился, на этот раз-перед посеребренными ножнами с
английским клеймом у рукояти. Я улыбнулся, беря его под руку:
  
  - А ты помнишь, Шустер, чьи это ножны?
  
  - Еще бы, сударь, не помнить! Господина Мальдона, капитана Его Величества
мушкетеров. Самый почетный трофей!
  
  Мы от души посмеялись, поскольку сержант выиграл ножны Мальдона в карты
на следующий день после битвы при Саратоге.
  
  - Но неужели же все, з