вроде цепа --  две  дубинки,  связанные крепкой веревкой.  Такое
оружие я  видел  в  Китае,  потому понял,  что  дело  тяжелое.  Крови-то
проливать служитель Искупителя не будет. А вот убить может запросто.
   -- Осторожно,  Рууд!  --  крикнул я.  Видимо,  тот  понимал опасность
невзрачного  оружия.   Закружил,  чертя  клинком  в  темноте  быстрые  и
смертоносные письмена. В руках чужого паладина закрутился китайский цеп.
   Остальные братья к ним приближаться не стали.  Может быть боялись под
удар попасть, а может не рисковал никто поднять руку на паладина. Вместо
того четверка чужих священников бросилась на двоих наших.
   Грянули выстрелы. Возницы-то, оказалось, тоже с пулевиками были! Один
из  чужаков упал,  второй схватился за  плечо  и  пошатываясь отступил к
карете.  Зато два других успели добежать на кучеров.  Взлетели в  воздух
дубинки -- и огласил лес страшный крик умирающего.
   Ох, беда...
   Били святые братья друг друга умело и жестоко.  Прежде чем погибнуть,
второй наш  кучер успел еще  один  пулевик выхватить,  и  в  живот врагу
разрядить.  Кровь брызнула -- даже в темноте видно было. Но тут и на его
голову обрушилась дубинка.  Сложил на  миг  чужак руки столбом --  да  и
пошел на меня.
   -- Тебе же убивать --  грех!  --  закричал я нелепо, отступая к нашей
карете. Ноги едва слушались, не желали бежать. -- Грех!
   А  он все шел,  и  когда вступил в  круг света от фонаря --  увидел я
лицо. Глаза стеклянные, безумные, верой наполненные.
   Боюсь я такой веры.
   Потянувшись за пулевиком,  я нацелился в лоб священнику, взвел курок.
Прошептал:
   -- Стой, брат, стой...
   -- Умри с  миром,  --  ответил он.  Будто был уверен,  что я  покорно
голову под дубину подставлю.
   Зря он так думал.
   -- Прости,  Сестра,  --  прошептал я,  да и  нажал на спуск.  Пулевик
грянул,  руку  толкнул.  Во  лбу  священника  дырочка  появилась.  Глаза
потухли. Постоял он миг, да и завалился навзничь.
   Не хотел я его убивать, святого брата, да только что же делать, когда
тебя призывают умереть?
   А  чужой паладин наконец-то  исхитрился,  и  достал брата Рууда.  Так
угостил цепом по ногам, что Рууд рухнул на колени.
   -- Во имя Искупителя!  --  крикнул чужой паладин, воздев руки к небу.
Размахнулся еще раз цепом, подался вперед...
   Прямо  на  клинок,  что  брат  Рууд  выставил.  Пронзила сталь  плоть
человеческую,  но и замах уже не остановить было.  Из последних сил брат
Рууд попытался уклониться --  но  ударил его цеп по  груди,  по  ребрам,
выбив жалобный крик.
   Вся схватка и минуты не длилась. А вот -- закончилась. Сидел у кареты
раненый священник Искупителя,  дыру  огромную в  плече  тщетно  зажимая.
Видно наши кучера не пулями стреляли,  дробью крупной. Подошел я к нему,
глянул,  но помочь не решился --  уж слишком много ненависти в угасающих
глазах было.
   -- Умри с миром,  -- сказал я, вспомнив, что и у меня есть сан. Пошел
к паладинам.
   Чужой лежал в такой луже крови,  будто свинью зарезали. Видно артерию
перебило.  Я даже смотреть не стал. А вот брат Рууд дышал. Оттащил я его
в сторону, стараясь грудь не тревожить. Что-то там хрипело, булькало, на
губах кровь пузырилась.  И на груди мокро было --  видно,  обломок ребра
кожу порвал.
   -- Брат Ильма... -- прошептал Рууд, открыв глаза. -- Беги...
   -- Не  бойся,   брат,  --  сказал  я.  В  горле  запершило,  и  слезы
навернулись. -- Все. Кончен бой. Победили мы...
   -- Ильмар...  в  Рим...  в Урбис...  Пасынку Божьему скажи,  что я...
смиренный Рууд... тебя спас и к нему...
   Взял я его за руку, кивнул.
   -- Темно... ничего нет... темно... -- я едва слова-то разбирал, кровь
у Рууда в горле булькала. -- Ильмар...
   -- Я все сделаю,  -- сказал я. -- Доведется попасть к Пасынку Божьему
-- о твоем геройстве расскажу...
   Брат Рууд дернул головой,  выплюнул кровь.  Сказал почти отчетливо, с
безмерным удивлением:
   -- Как  так  может  быть...  я  же  паладин святой...  должен  подвиг
совершить...
   Я молчал.  Ну как сказать умирающему,  что никакой сан, никакой титул
от смерти не спасают?  И  не защитят от нее долг,  обязанности,  любовь,
вера.  Все ей  едино,  старухе.  Кончается для брата Рууда земная жизнь,
начинается небесная.
   -- Холодно... -- жалобно сказал Рууд. -- Тут... холод... брат!
   В последнем порыве сил он попытался поднять руку:
   -- Я Слово знаю... слабое, но Слово... возьми, дарю...
   -- Говори, -- я приник к лицу паладина. -- Говори, брат! Говори!
   -- А....
   Он попытался вдохнуть воздуха -- и забился в конвульсиях.
   -- Да скажи,  тебе ведь без надобности!  -- завопил я, тряся Рууда за
плечи. -- Говори!
   Никому и  ничего он  уже не  скажет.  Ушел --  вместе со своим Словом
слабеньким, на котором что-то держал. Интересно -- что?
   Поднялся я  от  безжизненного тела,  еще  раз  всех обошел.  Ни  один
признака жизни  не  подавал.  Тот,  что  раненный был,  перед смертью из
кармана тонкую шелковую удавку достал,  да  и  прополз по направлению ко
мне метров пять, пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз.
   Тоже ведь хотел подвиг совершить.  И понять не мог, почему на это сил
не хватает.
   -- Что же вы наделали, братья святые? -- спросил я. На душе так гадко
было -- словно лучше бы сгиб под дубинками. -- Как же так -- одному Богу
служим,  добра хотим,  а ради того чтобы мальчишку и каторжника убить --
готовы против веры пойти?
   Некому уже  было мне ответить.  А  то  ведь нашли бы  слова,  братья.
Уговорили бы голову в петельку засунуть.
   Трупы все я  в нашу карету сложил,  потому что зарывать их времени не
было,  а  оставлять зверям на съедение --  не по-людски.  В  карманах не
рылся,  в чужой карете тоже -- лишь заглянул, проверил, что и там никого
нет.  Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит -- не позарюсь. Лишь
немного еды и бутылку коньяка взял, это не грех...
   -- Что же все это значит,  а, Сестра? -- спрашивал я, таская тяжелые,
изувеченные тела.  --  Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мной
делать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся?
   Нет  ответа.  Нет.  Холодно и  темно --  почти как  для  брата Рууда,
паладина несчастного.
   Коней я распряг и отпустил,  всех,  кроме одного. В чужой карете была
клетка с  почтовыми голубями --  их я  тоже выпустил на волю.  Не за что
птицам и лошадям погибать.
   А перед тем как закрыть в карету дверь, коснулся я руки брата Рууда и
сказал:
   -- Ты уж прости,  святой паладин, но не пойду я в Урбис, к Преемнику.
Нечего мне там делать.  Вором жил,  вором и  умру.  Как смогу --  Сестру
восславлю. Но голову под дубину не опущу.
   Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь.
   Сел я  на  лошадь --  та  нервничала,  да  и  седла не  было,  но мне
приходилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул:
   -- Ты  уж  только до города какого довези,  родная.  А  там я  тебя в
хорошие руки пристрою, обещаю. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно?
   Лошадь со мной тоже не спорила.  И  я поехал сквозь ночь --  прочь от
того  места,  где  восемь святых братьев убили друг  друга,  причем всем
теперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу.
   Как  они там,  в  этих самых садах заоблачных,  не  передерутся?  Или
обнимутся, и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят
-- и ждать примутся?
   Может и  хорошо,  что  мне  теперь никакого рая не  видать --  только
адские льды...



                             Часть третья.
                                Галлия.


   Глава первая,  в которой я рассказываю про моря и океаны,  а мне дают
хороший совет.

   Весь день жарило немилосердно.  Я  уж и  до пояса разделся,  и шейным
платком голову повязал --  от солнца. Все равно, отшагав от рассвета три
десятка километров,  чувствовал себя  выжатым досуха.  И  до  города мне
точно не успеть, значит снова ночевать в чистом поле.
   Три  дня прошло,  как сгиб Рууд и  прочие святые братья.  На  мне уже
давно не  было  одежды священника --  вместо того я  щеголял в  парадном
костюме моряка,  купленном за немалые деньги.  Зато -- и Стража особо не
приглядывалась,  и  народ  смотрел  по-доброму.  Моряков  державных  все
уважают. Лошадь я отпустил близ первого же городка, как обещал, и сейчас
двигался по  галльским землям налегке,  лишь  иногда,  если  предлагали,
подсаживаясь на попутные повозки и дилижансы.
   Жарко.  Весь день было жарко,  словно лето решило вернуться. А сейчас
наползают с  запада  тучи,  и  похоже,  скоро  польет хороший дождь.  Не
хотелось бы оставаться под открытым небом.
   Последний поселок  я  миновал часа  два  назад,  и  возвращаться было
глупо. Зато впереди, чуть в стороне от дороги, на берегу мелкой речушки,
окруженный некошеными лугами, стоял аккуратный домик. Странный такой дом
-- вроде и  не  фермерский,  но  и  на загородную виллу ничуть не похож.
Словно пришел человек,  купил землю окрест,  да и поселился -- ничего не
делая, не выращивая скотину, не разводя виноградники.
   Странно, но интересно.
   Я свернул с дороги и двинулся к домику. Тропинка была едва заметна --
хорошо, если раз в неделю кто ходит. И в то же время жилище не похоже на
заброшенное.  В  окнах  занавески,  цветочки,  перед  домом  --  клумба.
Маленькое строение рядом --  вроде бы курятник --  свежевыбелено. И в то
же  время  никакой ограды нет.  Неужто здесь Стража такая свирепая,  что
народ  ни  воров,  ни  разбойников не  боится?  Вряд  ли.  Раньше  таких
гостеприимных домиков я не встречал...
   -- Убирайся!
   Дверь скрипнула,  чуть  приотворившись,  и  в  щель высунулся длинный
ствол пулевика.  Пулевик казался таким же  древним,  как и  надтреснутый
голос, и столь же доброжелательным.
   -- Добрый день!  --  остановившись,  произнес я. -- Зачем на честного
человека, слугу Дома, оружие наводишь?
   -- А кто тебя знает,  честного, -- ворчливо отозвались из-за двери. Я
расслабился.  Раз начал разговор,  то  стрелять не станет.  --  Может ты
душегуб,  матросика придушил,  одежду снял, а теперь у старика последнее
хочешь отнять?
   Значит -- старик. По голосу даже пол не разобрать, настолько старый.
   Но глаза острые -- разглядел, что штаны на мне флотские, рубашку-то я
жгутом скрутил и на плечо закинул...
   -- Не  душегуб я.  И  форму ни  с  кого не  снимал!  И  тебя вреда не
причиню!
   -- Все вы  так говорите,  --  откликнулся недоверчивый хозяин голосом
человека, которого за последнюю неделю убили раз пять. -- На чем плавал?
   -- На "Сыне Грома",  --  не задумываясь соврал я.  -- Старший матрос,
Марсель меня зовут.
   -- А чего здесь делаешь?
   -- В Лион я иду, к своим. Вот, хотел ночевать напроситься...
   -- Так я и думал, -- мрачно ответил старик.
   Я топтался перед дверью,  размышляя, не стоит ли отправиться подальше
от старого маразматика с пулевиком.
   -- Дождь сильный собирается?
   -- Сильный, -- подтвердил я.
   -- Тогда иди в  курятник.  Выбери курицу пожирнее,  придуши,  и  тащи
сюда.
   Ствол пулевика качнулся и скрылся. Хозяин так и не объявился.
   -- Какую курицу? -- растерянно переспросил я.
   -- Пожирнее! -- рявкнул дед с неожиданной силой.
   Ну  и  дела.  Пожав плечами,  я  пошел в  курятник,  закрытый лишь на
щеколду,  и  действительно обнаружил  там  десятка  два  куриц.  Пинками
отогнав самых проворных от дверей, я схватил первую попавшуюся и свернул
ей шею.
   Неужели для деда даже нет разницы, хорошую несушку в суп пустить, или
бестолковую старую птицу?
   -- Поймал? -- осведомился дед из-за двери.
   -- Ну да...
   -- Тогда входи.
   Дверь открылась,  и я наконец-то увидел хозяина. Выглядел он и впрямь
лет на  восемьдесят,  но при этом вполне крепким,  чтобы завалить курицу
самостоятельно.  Пулевик --  немногим его младше,  кремневый,  с длинным
стволом, дед по прежнему держал наготове.
   -- Счастливый ты, -- непонятно сказал он. -- Дай куру.
   Я  вручил ему  бедную птицу  с  полной уверенностью,  что  теперь мне
прикажут убираться вон, а то еще и сопроводят приказ порцией свинца.
   Дед глянул на курицу, покачал головой:
   -- Ты, парень, не только птицам привык шею скручивать. Верно?
   И что он углядел в курице?
   -- Верно, -- признал я. -- Я же все таки военный человек, дед.
   Внутри домик тоже был чистым и  опрятным.  Вряд ли старик сам порядок
поддерживает.  Большая комната,  из  нее  еще две двери внутрь,  стол --
внушительный,  не  на  одного,  на  нем  яркая керосиновая лампа.  Камин
пылает,  к нему два кресла придвинуты. Шкаф -- а на полках, под стеклом,
помимо посуды и всякой мелочевки десятка три книг. Ого!
   -- Знаем мы таких военных, -- мрачно изрек дед. -- Сумеешь ощипать?
   -- Дело нехитрое.
   -- Пошли.
   За  одной  из  дверей оказалась кухня.  Я  огляделся --  растопленная
плита,  в железной --  железной!  --  кастрюле кипит вода,  на полках --
немало продуктов.  Столовые приборы --  деревянные,  но нож железный,  и
кастрюль медных --  две,  и сковорода чугунная...  Богатый старик! Зачем
ему жить в глуши? И уж тем более -- зачем пускать незнакомцев?
   -- Дед, а ты сам не душегуб часом? -- осведомился я.
   Дед захихикал.  Сухой,  жилистый, даже сейчас, слегка горбясь, он был
выше  меня ростом.  Сил,  конечно,  у  него не  много,  но  в  общем все
выглядело как в страшной детской сказке. Заблудились дети в лесу, пришли
в домик, а там их старик-людоед встретил...
   -- Конечно.  Видел же -- я такой душегуб, что на солнечный свет боюсь
высунуться, -- охотно ответил он.
   -- Ладно, старик, пойду... -- сказал я.
   -- Да подожди...  -- он отставил свое ружье в угол. -- Не душегуб, не
бойся. Свари куру, я картошки почищу. Есть-то хочешь?
   -- Всегда, -- освобождая ему место у стола, ответил я.
   Вдвоем мы за полчаса соорудили ужин.  Пока курица варилась, дед молча
достал бутылку вина, разлил по хрустальным бокалам, первым отпил.
   -- За твое здоровье, старик, -- сказал я, делая глоток.
   -- Жан. Меня зовут Жан.
   Жан так Жан.
   -- А тебя как звать?
   -- Я ведь говорил -- Марсель.
   -- Недослышал, прости уж старика.
   Ага, такой недослышит.
   -- Не  боишься  случайных людей  в  дом  пускать?  --  спросил я.  --
Как-никак живешь богато.
   -- Ты же честный человек! -- наигранно удивился дед.
   -- Отец Жан, я не дурак. Странно ты себя ведешь. До города километров
двадцать, так? Земля вокруг твоя...
   -- Я мирный селянин...
   -- Да какой ты селянин,  --  ухмыльнулся я.  --  Не сеешь, не пашешь,
лозу не растишь, из живности одни куры...
   -- Живу не с земли. Но на земле.
   -- Как знаешь, -- пожал я плечами. -- Приютишь на ночь -- спасибо.
   -- Да пущу я тебя, все будет с кем поговорить. Достань лучше из шкафа
сыр, нарежь...
   -- Кто ты,  Жан? -- тихо спросил я. -- Если простой человек -- то как
живешь тут один,  никого не  боишься?  Если святой --  то  не слишком-то
святую жизнь ведешь.  Если ангел Господний -- то не к лицу тебе таиться,
правды не говорить.
   -- Э,  святых-то я еще встречал, -- вздохнул старик. -- А вот ангелов
-- не приходилось... Я всего лишь отшельник.
   Отшельников встречать мне доводилось. Но выглядели они...
   -- Дед, я человек прямой, военный...
   Старик ухмыльнулся.  Да что такое,  за три дня никто в моем маскараде
не сомневался, а этот будто в игру со мной играет!
   -- Ну ладно.  Я простой лекарь.  Когда-то им был. А сейчас -- доживаю
тот век, что мне остался...
   -- И как это тебя от душегубов хранит?
   -- А ты подумай, Марсель, -- усмехнулся старик. -- Подумай.
   -- Лихих людей лечишь? Нехорошо!
   -- Лечить  всегда  хорошо.  Я  законов  не  нарушаю  --  если  исцелю
душегубца, то Страже о том сообщу. А дальше ее дело... пусть ищет.
   -- Встречал я таких лекарей. Только клятва Гиппократа от Стражи...
   -- Может и не спасает. А вот титул -- да.
   Я оторопело смотрел на старика.
   -- Я -- барон.
   -- А я -- граф.
   За окном застучали первые капли дождя. Дед недовольно нахмурился:
   -- Молодой человек, я не лгу.
   -- Допустим, и я тоже, -- зло огрызнулся я.
   Старик захихикал.
   -- Ладно... хочешь -- верь, хочешь -- нет. За плитой следи!
   Я  разлил по тарелкам суп и  мы молча поели.  Неужели старик не врет?
Что лекарь --  возможно.  Но чтобы барон... и в такой глуши... один... в
маленьком доме...
   -- А где же владения вашей милости?
   -- В Багдаде. Я барон Жан Багдадский.
   -- Персия уже сорок лет как не под Домом...
   -- Ага,  --  прихлебывая суп согласился барон-лекарь. -- Только разве
Дом это признал?
   -- Верно. А за какие заслуги высокий титул пожалован?
   -- За пятьдесят лет честной службы Дому.  За лечение дурных болезней,
переломанных костей,  за принятие родов,  исцеление от мигреней и прочую
ерунду.
   Я отложил ложку.
   -- Ваша милость, а ведь вы правду говорите.
   -- Конечно.
   -- Значит, самого Владетеля видели?
   Старик хмыкнул.
   -- И лечили?
   -- Чего не  было --  то не было,  --  признал старик.  --  Те,  кто к
Владетелю допущен, получше меня мастера. Зато, -- он развел руками, -- и
доживать  век  по-своему  им  не  позволят.  Если  в  заднице  Владетеля
ковырялся, значит причастен великих державных тайн.
   -- Дозволено мне  сидеть в  вашем присутствии?  --  пытаясь разрядить
напряжение, спросил я.
   -- Ты же граф,  значит дозволено... -- хихикнул старик. -- Твой титул
выше.
   Юморист.
   -- Неужели только титул да мастерство от бед спасают?
   -- Не только, -- без уточнений отозвался дед.
   -- Ну и дела,  --  всем своим видом я пытался показать замешательство
перед столь великим человеком. -- Простите грубому матросу...
   -- Ладно,  что уж  там.  Ты  человек злой,  но не жестокий.  Меня это
больше устраивает, чем если наоборот... как в Доме.
   Он поднялся. Махнул рукой:
   -- Посуду не трогай, завтра служанка придет убирать... Пошли.
   В жилой комнате старик уселся в одно из кресел. Достал из шкатулки на
столике две сигары.
   -- Будешь, матрос?
   Ильмар Скользкий модным табачным зельем редко балуется.  А  вот моряк
Марсель, наверное, должен оценить.
   -- Благодарствую, барон...
   -- Мелочи, граф...
   Ничего я не понимаю!  Старик явно потешался надо мной. Может в маразм
впал?   Да  нет,  не  похоже.  Ладно,  впустил,  накормил,  есть  с  кем
поговорить.  Но если он так с каждым встречным поступает --  недолго ему
сельской жизнью наслаждаться.
   Впрочем, ему хоть как -- все равно недолго осталось.
   Мы  раскурили по  сигаре,  старый барон  иронически посмотрел на  мою
борьбу с дешевыми ломкими спичками.
   -- И где ты бывал в последнее время, Марсель?
   -- О...  -- я затянулся, едва сдержал кашель. Сигара была убойная. --
В Вест-Индию ходили. Ну, это прошлый год... Там еще спокойно было.
   -- Говорят, сейчас оттуда собираются возить руду? -- полюбопытствовал
старик.
   -- Нет,  руду не будут.  Невыгодно!  Но шахты там богатые. Повелением
Дома на месте станут производить товары, и привозить в метрополию. Ножи,
мечи, плуги, гвозди... да все, что человеческой душе угодно.
   Старик покивал:
   -- Разумно, но глупо.
   -- Что, простите?
   -- Если  развить в  колонии производство,  она  может  и  отделиться.
Бросит старушку Европу,  начнет сама  империю строить.  Дело  обычное...
сколько уж земель так потеряли...
   -- Возможно. Но Дому виднее. Нет?
   -- Виднее, виднее... -- Жан пустил в потолок струю дыма. -- А еще где
был?
   -- Собирались в Австралию направить,  --  сказал я.  -- Но тут Лондон
взбунтовался... две недели вдоль берегов ходили, народец пугали.
   -- На "Сыне Грома",  стало быть,  служил... И как в Лондоне, стрелять
довелось?
   Откуда мне знать? По слухам -- да, по официальным эдиктам -- нет...
   -- Не без этого. Так... утихомиривали.
   -- А потом что?
   Жаден дед до новостей...
   -- Потом  нас  к  Печальным Островам направили.  Там  вроде объявился
этот...  беглый принц  Маркус...  Серые  Жилеты должны были  его  взять,
только принц раньше ушел.
   -- Молодец, Марк... -- кивнул старик.