айдя --
прямой  путь  к  душе  Искупителя получает.  Дальше уже  его  воля,  как
употребить полученное.
   -- Что-то редко Слово благу служит.  Ну, святой Николай под Рождество
Искупителя по  бедным  домам  бродил,  из  Холода  монетки доставал,  да
беднякам дарил.  Святой  Парацельс в  Холоде  лекарства прятал,  больных
исцелял.  Только и  тут сумой могли обойтись,  а  разбойников и  простым
словом усовестить можно... Еще могу кое-кого вспомнить. А в основном-то,
брат Рууд, как получит человек Слово -- так одна страсть наружу выходит!
Прятать, копить, от людского глаза укрывать.
   -- Да,  Ильмар.  Так и есть.  Значит далеки мы пока от Господа. Вот и
нет  пока  на  земле царства любви и  добра.  Слыхал ли  ты,  Ильмар,  о
пороховом заговоре в  Лондоне?  О  том,  после которого Британия уже  не
оправилась?
   -- Слыхал.
   -- Тогда  заговорщик  на  Слове  Божьем  пронес  порох,   и   взорвал
парламент... А король Яков, правивший тогда Британией, и не признававший
власти Владетеля, с перепугу все сокровища своей короны в Холод убрал, и
ума лишился. Не смог ничего достать обратно.
   -- Говорят,  --  тихонько вставил я,  --  что  часть сокровищ была на
Слове у Лорда-казначея,  да тот предателем оказался. Не захотел отдавать
их наследникам, сбежал, только и сам вскоре сгиб, не воспользовался...
   -- Может  быть,  Ильмар.  Четыреста лет  прошло,  никто из  людей уже
правды не  знает.  Но  только что  в  итоге  получилось?  Вс„  достояние
британское --  в  Холоде.  Ни  денег,  войскам заплатить,  ни  оружия --
солдатам раздать.  Власть  рухнула,  резня  началась,  Британия в  крови
потонула. Добро это или зло?
   -- Зло.
   -- А  то,  что  после  этого острова под  державную власть вернулись,
истинную веру без оговорок приняли?  Если бы  сейчас в  Европе ни единая
власть была,  если бы отдельные провинции свои законы имели, и настоящие
войны вели?  Сейчас,  когда пулевики в  ходу,  когда план„ры могут бомбы
сбрасывать? Так чему послужило Слово?
   -- Добру. Наверное -- добру.
   -- Вот  так,  брат  мой  Ильмар.  Невозможно слабым человеческим умом
постичь,  к чему отдельный поступок приведет.  Малая капля крови сегодня
завтра большой пожар погасит.
   Я  замолчал.  Не  мне спорить с  настоящим священником,  искушенным в
словесных тонкостях.
   -- Слово --  тайна огромная,  непостижимая, -- задумчиво сказал Рууд.
-- Вот представь --  нет Слова!  Вообще нет!  Что бы стало с миром?  Где
могли бы хранить дворяне свои ценности --  от разграбления,  от воров...
да, от воров, брат мой Ильмар... Вместо потаенного Слова, на котором вся
графская казна хранится -- сотни людей охраны, трудом не занятые. Вместо
того чтобы в  Холод налоги спрятать,  да и  донести без помех до Дома --
целые обозы по  дорогам двинутся,  значит --  надо  эти  дороги огромным
трудом поднимать, чинить, в порядке держать...
   Нас как раз тряхнуло, и я рискнул вставить:
   -- Хорошие дороги -- они и добрым людям полезны.
   Брат Рууд слегка улыбнулся.
   -- Не спорю,  брат. Пришло время -- построили дороги. Но каким чудом,
скажи,  удалось  бы  руссийскому  т„мнику  Суворову  пушки  через  Альпы
перетащить,  когда в швейцарской провинции битва состоялась? Каким чудом
-- кроме Слова?  А как святой брат наш,  Самюэл Ван-дер-Пютте, незадолго
до той баталии,  смог бы из Китая в Европу тайну пороха доставить? Через
Руссийское Ханство пронести --  и пулевики, и порох, и книги тайные? Как
он смог бы в Китай нефрит и железо доставить,  для подкупа?  Если бы Дом
против Руссийского Ханства без пушек и  пулевиков воевал --  жили бы под
игом! Все в мире связано, брат. Одним Слово беду несет, другим -- пользу
приносит, от беды спасает.
   -- Слышал я,  что в давние годы в Европе порох знали,  -- возразил я.
-- Потом  был  утерян  секрет,  спрятан на  Слове,  а  мастера и  убили.
Пришлось из китайских земель заново тайну доставлять.
   -- А  если и так?  Видишь,  Слово все время работает,  одно теряется,
другое находится. И благо в нем, и зло.
   Я кивнул.
   -- Искупитель создал  Слово  непознаваемым,  и  в  том  была  великая
мудрость.  Для стороннего взгляда --  все просто. Сказал человек что-то,
потянулся куда-то,  с  силами собрался --  и  достал вещь из  Холода.  А
теперь подумай сам. Мог принц Маркус от цепей освободиться?
   -- Нет, конечно. Навык нужен.
   Брат Рууд усмехнулся:
   -- А если бы он взял цепь, его сковывающую, да и положил на Слово?
   -- Но... -- я замолчал, пытаясь представить картину. Мальчик касается
цепи... прячет в ничто... остается свободным? -- У него сил не хватало?
   -- Не в том дело.  Цепь не ему принадлежала,  он сам на цепи был. Вот
если вначале снять цепь,  власть над ней ощутить --  то  пошла бы  она в
Холод без  задержек.  Об  этом еще  святой Фома рассуждал --  над чем мы
руками владеем,  то и духу подвластно... Ладно, а вот представь, веревка
или цепь,  один конец свободный, а к другому привязан ослик, или человек
прикован. Берет принц Маркус эту веревку-цепь, да и кладет на Слово. Что
случится?
   -- Живое и жившее Слову не подвластно.
   -- Правильно.  А  то,  что к  живому привязано?  Уйдут путы в  Холод,
станет пленник свободным?
   -- Не знаю.
   Брат Рууд улыбался.
   -- Скажи! -- попросил я. -- Скажи, брат!
   -- А вот это,  Ильмар,  от того, кто Словом владеет, и оттого, на ком
путы,  зависит.  Может так случится,  что исчезнут.  А может -- и нет...
Хорошо, представь, что берутся за одну вещь два человека, знающих Слово.
И каждый вещь на Холод прячет. Кому она будет принадлежать?
   Я  молчал.  Все в  голове смешалось.  Не  было никакого ответа на эти
вопросы, ничего я не мог сказать.
   -- А если...
   Карета вдруг дернулась, начала сворачивать к обочине, останавливаясь.
Я глянул в окно.
   -- Брат Рууд, дозор армейский!
   -- Не бойся, брат...
   Дозор был серьезный. Два офицера в надраенных медных кирасах, десяток
солдат  с  короткими копьями и  мечами.  У  одного  офицера в  руке  был
двуствольный пулевик.  О чем говорят слышно не было,  но, похоже, ответы
возниц их не удовлетворили.
   -- Брат Рууд...
   -- Успокойся, брат, лучше вот о чем подумай. Если подходит человек со
Словом к вещи составной.  Например -- к нашей карете. Берется за колесо,
да и говорит Слово.  Одно колесо в Холод уйдет,  вся карета,  или вообще
ничего не случится?  А что с нами,  в карете сидящими, будет? В Холод не
уйти, значит на землю упадем? Или пока мы в карете, нельзя...
   Дверь  открылась.  Офицер  с  пулевиком заглянул внутрь.  Почтительно
произнес:
   -- Святые братья...
   -- Мир тебе,  слуга Дома,  -- невозмутимо отозвался Рууд. -- Так вот,
рассуди, брат, что случится?
   -- Не  знаю,  --  сказал я  учтиво,  голову склоняя.  --  На все воля
Искупителя и Сестры...
   Не  пересказывать же  ему,  как Марк в  план„р вскочил,  чтоб не дать
летунье его на Слово взять.
   -- Святые братья,  --  с  легким нажимом повторил офицер.  Брат  Рууд
повернулся к нему:
   -- Мир тебе. Говори.
   -- Из  вольного города Амстердама запрещен выезд,  --  сказал офицер.
Властно,  но  под  этой  напускной  твердостью пряталась  неуверенность.
Наверное, не один экипаж он этой ночью назад завернул, но вот что сейчас
делать -- не знал.
   -- Я знаю, офицер. Только касается ли этот приказ нас?
   -- В приказе сказано -- всем без исключения...
   -- Повтори приказ дословно.
   Офицер кивнул,  явно  обрадованный предложением.  Чуть прикрыл глаза,
произнес:
   -- Именем Искупителя и Сестры, повелением Дома, запрещен для всех без
исключения выезд за пределы вольного города Амстердама.  Все экипажи,  а
также  отдельных  путников,   проверять  в  поисках  беглого  каторжника
Ильмара,  после чего заворачивать обратно. Если же каторжник Ильмар, или
младший принц Дома  Маркус будут замечены,  или  хоть  подозрение в  том
появится...
   -- Хорошо,   офицер.  Так  ты  полагаешь,  что  Сестра  своим  слугам
запрещает город покидать?
   -- В приказе не сказано ни о каких исключениях.
   -- Как твое имя, офицер?
   -- Рейнгарт, святой брат.
   Рууд молча достал бумаги. Протянул офицеру два листа. Тот молча начал
читать, беззвучно шевеля губами. Поднял округлившиеся глаза на Рууда.
   -- Я, святой паладин Сестры, ее волей отменяю приказ в той части, что
касается нашего экипажа.  По  воле епископа Ульбрихта мы,  два смиренных
брата, следуем в город Брюссель с миссией особой важности.
   -- Мне запрещено пропускать кого бы то ни было!  --  с мукой в голосе
воскликнул бедолага Рейнгарт.
   -- Беру твой проступок на себя,  брат, -- безмятежно ответил Рууд. --
Именем Сестры прощаю грех.
   Он поднял с груди святой столб,  прикоснулся к покрывшемуся испариной
лбу офицера.
   -- Нет на тебе греха. Вели освободить дорогу.
   -- Я должен спросить разрешение у штаба...
   -- Тебе дано высшее разрешение!  --  повысил голос Рууд. -- Уведоми о
нем свой штаб.
   -- Дайте мне  слово,  что в  экипаже нет беглого каторжника Ильмара и
принца Маркуса, -- прошептал офицер.
   Видимо крепкий был  приказ,  раз  офицер осмелился такое требовать от
святого паладина.
   -- Здесь лишь два священника храма Сестры,  --  ответил Рууд. -- Все.
Иди и не греши.
   Офицер кивнул. И посмотрел на меня.
   -- Благословите, святой брат.
   Тут был какой-то подвох.  В глазах Рууда вспыхнула тревога,  а офицер
ждал.
   В  один миг  я  вспомнил все благословения,  что происходили на  моих
глазах. И с облегчением произнес:
   -- Ты уже удостоен напутствия,  брат мой. Чистое не сделать чище. Иди
с миром.
   -- Спасибо,  братья, -- офицер подался назад. -- Мягкого пути, святой
паладин. Мягкого пути, святой миссионер.
   Он притворил дверь,  махнул рукой солдатам.  Защелкали кнуты,  карета
тронулась, выкатилась на дорогу.
   -- Трубачей нам не хватает, -- сказал я. -- Десятка трубачей, да пары
глашатаев.
   -- О чем ты, Ильмар? -- удивился Рууд.
   -- И  чтобы трубачи всех сзывали,  а  глашатаи объявляли:  "Мы едем в
Брюссель,  а  вовсе не в Рим.  Святой паладин --  дело самое обычное.  А
скромный  миссионер  в  епископской  карете  --  явление  заурядное.  Не
удивляйтесь, люди добрые. Не обращайте на нас внимания."
   Брат Рууд молчал. Лицо его медленно шло красными пятнами.
   -- Ты считаешь, что мы выдаем себя?
   -- Конечно,  брат,  -- удивился я. -- На самом-то деле, нам надо было
пешком двинуться. Или верхом, но никак не в карете.
   -- А как же дозоры? Нас со всеми документами едва пропустили...
   -- Брат Рууд,  если дать две-три монеты любому крестьянину --  такими
тропками проведет, что ни одного стражника не встретим.
   -- Это воровские повадки.
   -- Конечно. Только может стоило их вспомнить, ради святого-то дела?
   Священник задумался.  Приятно было увидеть,  что и я способен поучить
его уму-разуму.
   -- В  чем-то ты прав,  Ильмар.  Но заставу мы проехали.  Пока сообщат
дозорные начальству,  пока  старшие офицеры к  епископу обратятся,  пока
раздумывать будут -- чисто дело, или нет -- мы уже в Риме окажемся.
   Лошади и  впрямь несли карету во весь опор.  Может на таких рысях,  с
частой сменой,  да  по  хорошим дорогам,  и  впрямь дней за пять до Рима
доберемся -- даже и через Брюссель?
   -- Я бы все равно предпочел внимания на себя не обращать...
   Брат Рууд усмехнулся. К нему вновь вернулась уверенность.
   -- Не бери в голову лишнего, брат. Доедем.
   Он  разулся,  прилег на  диван,  полог  матерчатый,  что  от  падения
удерживает, на себя набросил, закрепил.
   -- Лучше ложись спать. Пока дорога гладкая, отдохнуть надо.
   Эх,   святой  паладин!   Уж   не   сан  ли  новый  тебя  ума  лишает?
Путешествовать с  комфортом --  искушение большое,  особенно если  после
долгих лет аскетизма в том греха нет...
   Но  этого  я,   конечно,  вслух  не  сказал.  Лег,  полог  над  собой
пристегнул. Только и промолвил:
   -- А ведь солдат ты не испугался,  святой брат...  Ты кого-то другого
боишься.
   Брат Рууд не ответил. Лишь на миг с дыхания сбился.
   Я  немного подумал,  не стоит ли теперь,  став миссионером,  какие-то
особые молитвы Сестре возносить.  На коленях,  или еще как. Но брат Рууд
ничем подобным себя не утруждал, и я тоже решил не дергаться.

   На хорошей дороге,  да в  карете с  упругими рессорами,  полеживая на
диване  --  сон  не  хуже,  чем  в  гостинице.  Привык  я  к  толчкам  и
покачиваниям, перестал их замечать. Один только раз, под утро, проснулся
-- когда  карета  остановилась.   Выглянул  --  возницы  отлить  слезли.
Последовал я их примеру,  постоял потом у кареты, в звездное небо глядя.
Холодно,  но  хоть  дождя нет,  тучи  почти разошлись.  Тянуло откуда-то
сыростью, видно, вдоль реки или канала едем.
   -- Пора в путь, святой брат.
   Хорошие возницы.  Молчаливые,  нелюбопытные.  И  крепкие,  не  зря за
поясами мечи носят.  Видно глупости я  Рууду говорил,  одиноких путников
больше бед подстерегает. Наткнулись бы на банду душегубцев, что делать?
   Забрался я  обратно в карету.  Святой паладин вроде и не шевельнулся,
но глаза чуть приоткрыл. Бдит.
   Лег я и проспал до полудня, до самого Брюсселя.
   За  двенадцать  часов  мы  двести  километров  проехали,   почти  без
остановок,  без всяких задержек.  И кони, хоть и выглядели усталыми, шли
еще ровно. Остановились мы не у храма Сестры, как я полагал, а у обычной
городской конной станции.  Один возница коней утирал,  другой на станцию
сходил. Вернулся, доложил вполголоса Рууду, что и как. Я не вслушивался,
ходил, ноги разминал. После полета на план„ре решил я серьезнее к своему
телу относится.  Вора ноги кормят...  впрочем,  я ж теперь не вор... или
вор?
   А вот вопрос --  можно быть сразу графом,  миссионером и вором?  Если
пред ликом Искупителя все грехи едины,  если Сестра все простит --  так,
наверное, и такое возможно?
   -- Брат...  --  Рууд подошел ко мне. -- Хороших коней на станции нет.
Возницы предлагают дать нашим отдых до вечера, и дальше двинуться.
   -- Почему бы не дать,  --  согласился я.  --  Выспались вроде славно,
можно и вторую ночь в дороге провести.
   -- Значит, решено.
   Рууд махнул рукой возницам, те стали распрягать коней.
   -- Ты знаешь,  где здесь можно хорошо поесть и отдохнуть?  -- спросил
он.
   -- Конечно. Идем, святой брат. Вот только...
   Он смотрел на меня, ожидая продолжения.
   -- Не  стоит ли  нам переодеться?  Святой паладин,  да  в  компании с
миссионером -- не самое обычное зрелище.
   -- Ты опять предлагаешь таиться, брат Ильмар?
   -- Даже   Сестра  не   пренебрегла  одеждами  рабыни,   когда  пришла
Искупителя увидеть...
   -- А  что  ей  сказал Искупитель,  помнишь?  "По душе своей выбираешь
одеяния. Сбрось чужое с себя, будь той, кем была."
   Мне ли тягаться со священником в знании святых книг?
   Я склонил голову.
   -- Твоя воля, брат. Идем.
   Такая досада меня взяла,  что повел я его в самое людное и знаменитое
место Брюсселя --  к  статуе Жаннеке-пис.  Конечно же,  на улицах на нас
смотрели.  В  первую  очередь --  на  Рууда.  Иногда к  нему  подходили,
склоняли голову, и брат Рууд смиренно благословлял верующих.
   В тени его популярности, за роскошью алого плаща, я совсем терялся.
   Ох, беда!
   Видно,  Рууд и впрямь был смиренный брат в большом храме.  И вдруг --
пришла удача  в  моем  лице.  Само  собой так  вышло,  из-за  требований
секретности,  из-за наказа Пасынка Божьего -- лишним людям об Ильмаре не
говорить,  из-за слабости и болезности епископа,  неспособного самолично
со мной в Урбис отправится.
   Вот и сложилось.
   Получил брат Рууд,  считай от самой Сестры,  соизволение делать,  что
хочешь.  Мирские радости --  одно, Сестра против глотка доброго вина или
вкусного обеда никогда против не говорила. А вот гордыня... гордыня, она
похуже пьянства будет. Кто ей поддался, тому успокоится тяжело.
   Шел брат Рууд впереди меня,  касался смиренной ладонью калек, гулящих
девиц,  добропорядочных бюргеров, малых детей, опрятных старушек, мудрых
старцев,  грязных нищих, воспитанных юношей, нарядных красоток. Раздавал
благословения... ну, не всем подряд, но каждому, кто попросит.
   Хорошее дело?
   Только  вот  каждому хорошему делу  надо  время  и  место  знать.  На
пылающий  дом  воды  плеснуть  --  благо,  на  утопающего --  насмешка и
преступление.
   Но я молчал.  Только иногда говорил брату Рууду,  куда сворачивать --
город он плохо знал.  Вышли мы на площадь,  к фонтану,  сели на открытой
площадке "Снежной страны" --  ресторанчика с  хорошей руссийской кухней.
Прислуга здесь ходила в меховых шапках и долгополых красных рубахах,  на
манер  жителей Ханства.  Правда в  самой Руссии я  такие одежды встречал
редко, праздничные они, наверное.
   Брат Рууд принял от официанта меню,  отпечатанное роскошно на бумаге,
глянул на меня. Взгляд был смущенный. Не знал он, что здесь стоит брать,
а чего поостеречься.
   -- Принеси нам,  любезный,  --  сказал я пареньку, -- борща. Потом --
бешбармак и пельмени. Бутылку водки с ледника, обычной, не клюквенной, и
соленых грибов.
   Парень кивнул, по руссийскому обычаю ладонь к сердцу прижал, на кухню
двинулся.  Вскоре  подали  борщ  --  он  всегда в  огромном котле  стоит
готовый,  --  тарелки  с  рубленой вареной  бараниной,  вазочку со  злой
горчицей, черный хлеб.
   С  любопытством поглядывая на  меня брат Рууд принялся за  еду.  Доев
борщ, признал:
   -- Варварская кухня приятна.
   -- Эх,  жаль Китай далеко,  -- вздохнул я. -- Ты бы попробовал, брат,
что желтолицый народ готовит.
   -- Вкусно? -- полюбопытствовал Рууд.
   -- Да. Только непривычно. Они и змей едят, и крыс, и насекомых...
   Лицо святого паладина дрогнуло, и я замолчал.
   -- Надеюсь, здесь ничего такого нет?
   -- Нет,  --  поспешил я  его  успокоить.  И  без  того  народ  вокруг
любопытные взгляды исподтишка бросает,  а уж если паладину дурно станет,
и заблюет он ресторан...
   Утолив первый голод,  мы  расслабились.  Дурные мысли  у  меня  стали
проходить.  В  конце концов,  из  кольца стражников выбрались!  Кто  нас
теперь остановит?
   На  площади,   у  фонтана,  ребятня  играла.  Бросалась  камешками  в
Жаннеке-пис, пятое столетье занятую своим делом. Скульптура была глупая,
и  в  чем-то  даже неприличная,  только горожане ее любили всем сердцем.
Легенда гласила,  что  в  старые  времена,  когда  Европу еще  сотрясали
настоящие войны,  к Брюсселю подступил враг. И прокрался бы незамеченным
мимо задремавшей стражи, если бы не маленькая девочка, вышедшая по нужде
-- иногда  прибавлялось "по  нужде,  Сестрой посланной!",  и  заметившая
врагов.
   Легенда была  глупая.  Ну  что  это  за  враг,  если вся  его  сила в
скрытности,  и  одна  маленькая девочка способна весь  город  разбудить?
Шайка воровская,  а не враг... Да и с чего вдруг ребенок врагов углядел?
На стену,  что ли,  девочка поднялась свои дела делать?  Как-то неудобно
это для женского пола...
   Да и  скульптура --  так себе.  Уж могли бы свою героиню изобразить в
тот миг,  когда она тревогу поднимала, а не перед тем! И уж тем более --
обошлись бы скульптурой, зачем в фонтан ее было превращать?
   Но  в  каждом городе свои обычаи.  Вот  и  стояла,  точнее --  сидела
мраморная девочка посреди фонтана, вымученно улыбаясь горожанам.
   -- Глупая скульптура, -- вдруг сказал Рууд.
   Я кивнул. Умен святой брат, разделяет мои мысли.
   -- В хрониках сказано, что на самом деле это был мальчик, -- объяснил
он.  -- И вовсе он не поднимал тревогу, а просто затушил фитиль у бомбы,
под казарму заложенной.
   Вот оно как...
   -- Причем -- сделал он это случайно... -- добавил брат Рууд, и впился
взглядом в  приближающегося подавальщика.  На руках у того исходил паром
огромный противень, заваленный мясом и вареным тестом.
   -- А почти все подвиги, запомнившиеся на века, совершены случайно.
   -- Да? Почему это? -- заинтересовался Рууд.
   -- Чего же запоминать подвиг,  который совершен великим и непобедимым
героем? Или победу, когда войско было неисчислимо? Тут ничего не