оторый  будет  самым  быстрым и  защищенным кораблем в  мире.
Чуть-чуть о горячих линиях, где дикари бунтуют, о Вест-Индии, о Далмации
и Иллирии,  о лондонских боевиках.  Много было о Руссийском Ханстве, там
снова татарские погромы начались,  и  хан Михаил перед народом выступал,
призывал  к  единению  и  добролюбию.   Самой  интересной  была  статья,
написанная епископом парижского собора  Сестры-Покровительницы,  Жераром
Светоносным,  прославленным множеством исцелений и чудес.  Жерар никогда
светской  жизни  не  чурался,  сам  был  раскаявшимся  грешником,  после
мистического озарения к  праведной жизни повернувшимся.  Вот и сейчас он
размышлял о корнях добра и зла в человеческой душе,  и нес такое, что не
будь на нем сана --  обвинили бы в ереси. Чего стоила одна только фраза,
что  Слово Потаенное дано было Искупителем не  для пользы людской,  а  в
искушение и назидание!
   "Говорят нам,  что заповедано Слово,  высокородным радетелям вручено,
дабы хранить и  преумножать,  славу человеческую на радость Искупителю к
небесам нести.  А  посмотрите в небеса?  есть ли там слава человеческая?
или одна тщета и гордыня?
   Владетельный лорд,  владения свои  объезжая,  стальными шпорами  коня
мучая,  будто  медные  недостойны ноги  его  украшать,  гордится  Словом
сильным,  богатствами великими, происхождением знатным. А вокруг -- голь
и нищета,  мор и разорение.  На большую деревню -- один железный нож, до
рукояти уже сточенный.  Соткет мастерица лорду гобелен невиданной красы,
с ликом Сестры, слезами залитым..."
   Казалось мне, что писал дерзкий епископ не о придуманной истории, а о
реальной. Будто укорял кого-то, не в лицо, а за глаза...
   "Бросит лорд мастерице ржавую марку,  освободит от налога на год,  та
уж и тому рада. А владетель Слово произнесет, глаз от неба не пряча, лик
Сестры в  Холод скроет,  да и  поскачет в  богатый замок.  Понесет конь,
сбросит седока,  да  и  умрет  владетельный лорд,  как  простой человек.
Только  вместе с  ним  и  Слово  умрет.  Исчезнет навсегда образ  Сестры
красоты небесной,  для всех людей сотворенный.  Умрут книги древние, где
старинная мудрость скрыта,  умрут  клинки  фамильные,  доспехи чеканные,
щиты вензельные,  слитки железные и серебряные. Сядет старший отпрыск на
коня,  да  и  двинется по ленным владениям,  последнее у  людей отнимая,
славу рода восстанавливая,  Искупителя не стыдясь. Для того ли дано было
Слово? Несет нас всех норовистый конь, бросает на злой камень. Что камню
древность рода и спесь людская?
   Неужели и  сердца наши из того камня,  которому не разум дан,  а одна
твердость упрямая?
   Ведь сказала Сестра Искупителю, в темницу придя: "От меня откажись --
не обидишь,  а нож возьми..." И ответил Искупитель: "Не подниму стали на
людей,  не  ведающих,  что  творят,  не  пролью крови,  ибо  все в  мире
виноваты,  и  все невинны." Спросила Сестра:  "Разве душегубцы,  веры не
знающие, невинны?" Ответил ей Искупитель: "Истинно говорю: даже если кто
дюжину убьет,  все равно чист передо мной,  если покается.  В  раскаянии
святость,  в милосердии спасение." Вошла тут в темницу романская стража,
дюжина без одного,  и командир их сказал:  "Знаем мы,  что принесли тебе
нож,  чтобы убил  ты  нас,  и  бежал из-под  суда.  Вместе будете побиты
камнями,  и  ты,  и  сестра твоя названная."  И  взмолилась тогда Сестра
Искупителю:  "Убей их,  ведь  все  равно чист будешь,  а  меня спасешь!"
Ответил  ей  Искупитель:  "В  милосердии спасение,  Сестра,  сколько  же
повторять тебе  это,  неразумная!  Неужели простого слова мало?"  Поднял
руку с ножом дареным, и..."
   Дальше лист газетный кончался.
   Нет, конечно, знал я, чем у Сестры все с Искупителем кончилось. Кто ж
этого не знает?  И  все равно жаль,  уж очень лихо Жерар излагал.  А  уж
какую мораль он  из  всем известной притчи выведет --  ни  один умник не
догадается.
   Попросить, что ли, еще селедочки по-фински? Или лучше газету целую, к
кофе османскому?  Вон аристократ хлебает напиток драгоценный,  да газету
листает, и дело бы умную газету, вроде "Курант -- Нивс ван дер веек" или
"Махт унд Вельт",  а  то "Мужские игры",  большей частью из непристойных
картинок, да историй смачных состоящую...
   К моему столику подошли двое. Я поднял глаза -- и невольно вздрогнул.
Офицеры  стражи.   Один  здоровый,  морда  кирпичом,  другой  маленький,
тощенький,  в очках роговых, такому в книжной лавке сидеть, а не с мечом
и пулевиком на поясе разгуливать.
   -- Господин,  вы не будете так любезны,  --  девушка выпорхнула из-за
спин стражников,  заулыбалась вся,  -- весь зал полон, разделите вечер с
доблестными стражами...
   -- Буду рад,  --  сказал я.  Запал у  меня еще не прошел,  и  лицо не
дрогнуло.
   Офицеры поблагодарили, присели на другую сторону стола, девица начала
им  прелести кухни  расписывать,  особо  рекомендуя рябчиков в  имбирном
тесте. Я глаза в газету опустил.
   Да ничего. Какая разница. Кто во мне каторжника Ильмара узнает?
   Ковырял я лосося, запивал молодым вином, что девушка исправно в бокал
подливала, только не шла еда в горло. Никак не шла.
   Офицеры свой заказ сделали, заговорили вполголоса. Вроде и дела им до
меня нет...  только один раз здоровый этот и глянул...  а по спине холод
пробежал.
   Нехороший взгляд. Слишком уж равнодушный.
   Сестра, сохрани дурака для покаяния!
   Хозяин ресторана снова мелькнул,  к  столику подошел,  мне  улыбнулся
мимолетно -- я для него ничего не значил, офицерам руки пожал.
   -- Проголодались, господин Арнольд? -- спросил он того, что покрепче.
   -- Да, как собака... -- буркнул офицер на плохом романском.
   -- Говорят, облава была в городе?
   -- Да.
   Не  очень-то  он разговорчив...  и  тут морозец,  что по спине бегал,
пургой обернулся.
   Арнольд? Офицер стражи? С акцентом германским?
   -- Схватили  душегубцев?  --  любопытствовал  хозяин  дальше.  Видно,
титулами они равны были.  Похожи,  как копье на зубочистку,  хозяин весь
изнеженный,  субтильный,  точно Давид, а с Арнольда будто Голиафа ваяли,
один смех на них смотреть рядом со скульптурами.  А все одно --  титулом
равны, нам не чета...
   -- Не  душегубца ловили,  --  встрял очкарик,  чуть пренебрежительно,
видно он еще родовитее был.  -- Ильмар-каторжник в городе объявился. Все
побережье в постах, а он, зараза, к нам добрался...
   -- Тот, что принца похитил? -- воскликнул хозяин.
   Вот уже как все повернули!
   Я сообразил, что жую кусок лосося вторую минуту, торопливо проглотил,
сам  подлил себе  вина.  Вопросительно глянул на  стражников,  улыбнулся
подобострастно.  Им вина еще не принесли,  и очкарик без ложной гордости
согласился.  Плеснул себе и  Арнольду,  залпом выдул.  Хозяин возмущенно
завертел головой,  отыскивая прислугу.  Две девушки уже тащили и вино, и
закуску... вот как завертелись перед аристократами...
   Арнольд не пил.  Крутил бокал в пальцах,  смотрел на очкарика с таким
неодобрением, что только дурак бы не заметил.
   Очкарик не заметил.
   -- Того,  того, -- подтвердил он. -- К старым дружкам наведался. А те
и  нашим,  и  вашим,  и доложили,  и уйти позволили.  Ничего,  дружки на
допросе,  город в тройном кольце,  войска подняты.  Никуда теперь ему не
деться.
   Сестра-Покровительница...
   -- Маркиз,  не  стоит  это  говорить,  --  сказал  Арнольд.  Прибавил
по-германски:   --  Я  позволю  себе  предложить  вам  сменить  бокал  и
попробовать розовое токайское...
   Я лениво повернулся к суетящимся девушкам:
   -- Кофе. И османскую медовую сигару.
   Они растерянно переглянулись. Хозяин пришел им на помощь:
   -- Увы,  любезный,  сегодня медовых сигар предложить не  можем.  Есть
вест-индские, есть османские с коноплей...
   Конечно, медовых не предложат. Таких просто на свете нет.
   Всем своим видом я изобразил возмущение. Потом сказал:
   -- В моем плаще,  во внутреннем кармане... Нет, принесите плащ, я сам
достану.
   Один взгляд хозяина -- и девица двинулась к входу.
   Арнольд крутил в руках бокал --  вот-вот резной хрусталь треснет. Он,
наверное,  как и  я,  не верил в случайные совпадения.  Вот и не решался
устраивать проверку в ресторане,  на глазах аристократов. Сам, видно, из
молодых выскочек, знает, как рада будет знать его оплошности.
   Я ждал, проглядывая газету, но уже не различая букв.
   Напряжение,  возникшее  между  нами,  наконец-то  коснулось и  тупого
очкарика,  и  гостеприимного хозяина.  Только они еще не поняли,  в  чем
дело.
   Девушка  вернулась,  с  плащом  на  железном  подносе.  Смешно.  Плащ
полупросохший, в собственном соку.
   -- Медовые  сигары  должны  быть  в  каждом  уважаемом заведении!  --
скандальным голосом произнес я,  потянувшись к  плащу.  Взгляд  Арнольда
скользнул по серой ткани. Видимо это был последний штрих моего портрета,
которого ему не хватало для полной уверенности.
   -- Не двигайся, Ильмар-вор! -- со своим жутким акцентом рявкнул он.
   Поздно.
   Ударом ноги я опрокинул на стражников стол -- за секунду до того, как
Арнольд собрался сделать то  же  самое.  Вырвал из кармана плаща пулевик
многозарядный -- эх, Нико, перемудрил ты самого себя, недооценил стражу,
корчиться тебе на старости лет под кнутом палача...
   -- Всем лечь! -- завопил я, одной рукой курок взводя, как аристократы
делают.  Получилось --  щелкнула железка,  отходя,  и Арнольд замер,  на
ствол глядя. -- Всем ложиться! Я душегуб, счета не знаю!
   Посетители за столиками сразу лицами в пол уткнулись,  и аристократы,
и бюргеры, и стражники, которых в зале было чуть ли не с десяток. Видно,
все понимали, что такое пулевик многозарядный в злых руках.
   И  если бы офицер-очкарик геройствовать не стал,  так бы я и вышел из
ресторана, задом пятясь, сто человек враз напугав.
   -- Ильмар! -- радостно взвизгнул придавленный столом очкарик. Ему уже
аудиенция в Доме виделась, награды, слава, титул новый.
   Пулевик у него был попроще моего,  не многозарядный,  а двуствольный.
Зато орудовал он  им ловчее.  Как я  ствол увидел,  так сразу на спуск и
нажал.   В  молодости  доводилось  мне  стрелять  из  армейского  ружья,
кремневого,  но то совсем другая стать.  И  палит с  заминкой,  и отдача
другая, и спуск легче.
   Грохнул выстрел на весь зал,  вспухло облако вонючего черного дыма, а
пуля  между Арнольдом и  очкариком в  пол  ушла.  Арнольд вмиг скользнул
вбок,  а очкарик не испугался. Отвага у него была, глупая, но крепкая. Я
уже  бежал,  прыгал между статуями.  Пуля  меня минула,  угодила прямо в
несчастного Голиафа, аккурат в его могучую мужскую стать, раскрошившуюся
в  белый песок.  От грохота и ударившей в лицо пыли я дернулся неуклюже,
упал, снова лицом к страже развернувшись. Пулевик к руке будто прирос, а
что с ним дальше делать, я и забыл.
   -- Держи вора! -- вопил радостно очкарик.
   А хозяин ресторана,  вот уж чего не ожидал, тоже решил геройствовать.
Только не  меня ловить --  тут он  свои шансы хорошо понимал,  а  спасти
несчастные скульптуры.  Бросился к  Давиду,  припал,  на  лице решимость
вперемешку с напрягом отразились, даже сам похож стал на каменного юнца.
Может и впрямь,  с его предков лепили? Ударил холодный ветер... о-го-го,
такую махину на Слово взять!
   -- Не стрелять!  Стой,  вор!  -- кричал Арнольд, поднимаясь, доставая
свой пулевик. Стол от его движения отлетел как бумажный.
   Очкарик пальнул еще  раз.  Хозяин ресторана как  раз к  покалеченному
Голиафу припал,  одной рукой в ужасе изувеченную часть щупая -- было это
смешно и  постыдно,  будто в похабном представлении комедиантов о нравах
извращенцев, другой в воздухе знак странный чертя.
   Еще  удар холода --  на  этот раз  совсем уж  страшный,  в  мраморном
Голиафе весу было килограмм четыреста.  Исчезла статуя,  и аристократик,
на  Слово  ее  взявший,   спасший  от  разрушения,  в  улыбке  радостной
расплылся.  И даже дырка посреди лба, от глупой пули, улыбку не согнала.
Так он и рухнул -- руки раскинув, навсегда свое сокровище от беды укрыв.
   -- Шайсе!  --  рявкнул Арнольд,  повернулся,  и  ногой  со  всех  сил
очкарику по  челюсти въехал.  Никто уже на  побоище не  смотрел,  хруста
позвонков не  слышал,  все  носами  в  полу  норы  сверлили,  Искупителю
молились, только я и понял, что убил один стражник другого: за глупость,
за плохой выстрел,  за то, что навсегда вольный город Амстердам Давида с
Голиафом лишился...
   Посмотрели мы с Арнольдом друг на друга, и я понял -- конец.
   Теперь ему один выход -- меня кончить.
   У очкарика-то явно род древнее и могущественнее,  не простят Арнольду
бездумного гневного удара.
   Из-под  земли меня стражник достанет --  я  теперь его жизнь в  руках
держу.
   Словно со  страху руки все сами сделали,  по  курку ударили,  взвели,
барабан провернулся,  новый патрон подставляя, крючок спусковой щелкнул,
и ударил выстрел.
   Скользнула пуля по лицу Арнольда,  оставляя кровавую полосу по виску.
Череп не пробила,  и стражник лишь упал,  сразу зашевелившись,  вставая,
стряхивая с лица кровь.
   Но я того уж не дожидался.
   Бежал через зал, перепрыгивая через посетителей благоразумных, пальцы
чужие давя нещадно.  Ударило два выстрела подряд. Обе пули рядом прошли.
Видно,  хороший был стрелок Арнольд,  да не с залитыми кровью глазами по
бегущему человеку стрелять.
   Нырнул я в дверь,  охранника ресторанного, ничего еще не понимающего,
одним ударом уложил,  с вешалки чей-то дорогой плащ сдернул -- мой-то на
полу остался, -- и выбежал в ночь. Перед рестораном уже люди столпились,
в  окна жадно заглядывали.  Выскочил я  в  круг света от фонаря и  взвыл
дурным голосом:
   -- Душегубцы идут! Спасайся, народ!
   Толпа -- дура.
   Как они все от ресторана рванулись, будто им уже ножи спину кололи!
   И я вместе со всеми.
   Эх, хорошо поужинал, даже бежать тяжело!

   На  час-другой я  был в  безопасности.  Амстердам --  не городишко на
Печальных Островах,  где  каждый всегда готов каторжников беглых ловить.
Можно было затаится.  Только надолго ли? Если такая охота идет, что весь
город в кольце солдат,  если порты закрыли,  долго ли я прятаться смогу?
Меня же любой сдаст,  и  правильно сделает.  Перед совестью чист,  перед
Домом --  в  фаворе,  награда велика,  а что Сестра говорила:  "Не отдай
беглого господину его,  придет день --  сам побежишь!"...  так кто о том
вспомнит, перед такой-то кучей денег!
   Я бы -- не вспомнил.
   Сходил бы потом, грех замолил, да и успокоился.
   Если первый миг после бегства я был в горячке, и страха не испытывал,
то  теперь он  накатил как  волна.  Некуда мне  деться!  Ошибкой было на
расстояние уповать, ошибкой было к Нико идти.
   И куда разум делся? При посадке отшибло, или от радости все из головы
выветрилось? Глотнул свободы перед дыбой. Хотя нет, на дыбу меня нельзя,
я же граф.  Шелковая веревка,  или стальной топор, а то и чаша почетная.
Все как положено. А вначале допросят с пристрастием... в подвалах стражи
и  без  дыбы  умеют  языки развязывать.  Долго будут мучить,  прежде чем
поверят, что ничего я не знаю про Маркуса проклятого...
   Дождик сильнее зарядил, и это было плохо. Скоро весь народец по домам
разбежится,  легче будет страже меня ловить. А развалин спасительных тут
нет, Амстердам город живой, место в нем дорого стоит.
   Шел я по Дамрак,  улице широкой,  людной, но и она пустела на глазах.
Даже слишком быстро,  и я недоумевал,  пока не вышел на глашатая.  Стоял
молоденький  паренек  на  перекрестке,   кутался  в  промокший  смоленый
дождевик, и кричал, не жалея охрипшей глотки:
   -- Жители и гости вольного города! Стража просит вас пройти по домам,
для  пущего  спокойствия и  безопасности!  В  Амстердаме замечен  беглый
каторжник Ильмар,  войска будут введены с минуты на минуту! Проходите по
домам, честные люди!
   Паренек глянул  на  меня  мельком,  и  ничего дурного не  заподозрив,
добавил от себя:
   -- А то описание душегубца скверное, любой под него подходит. Вначале
убьют, потом разбираться станут!
   Народ к его словам относился серьезно.  Кое-кто поворачивал,  кое-кто
ускорял шаг. Быть пронзенным мечом по ошибке никому не хотелось.
   Я тоже быстрее пошел,  как и полагается честному бюргеру.  Только где
мой  дом...  есть,  конечно,  такой,  что  могу  своим  назвать,  только
далеко... Куда деваться?
   У витрины кондитерской лавки,  заполненной восковыми сладостями,  под
яркой рекламой --  разноцветные стеклянные буквы и  крендели,  карбидным
фонарем изнутри подсвеченные, -- я остановился. Мелькнула дурацкая мысль
-- внутрь войти,  затаиться где-нибудь,  переждать ночь... Но продавец с
двумя крепкими парнями-подмастерьями уже закрывался,  и  на поясах у них
дубинки покачивались.  Видно,  испугались обыватели. Пошел я прочь, пока
не присмотрелись они ко мне.
   Сестра, помоги...
   Поднял я  взгляд к  небу  с  мокрой булыжной мостовой,  да  и  замер.
Впереди,  на площади,  купол храма высился.  Раадху, амстердамский собор
Сестры-Покровительницы.   Купол,   золотом  тонким  оклеенный,  фонарями
опоясанный, горел в ночи. И двери в храм еще открыты были, правда, стоял
у  них  глашатай,  тоже выкрикивал про каторжника Ильмара и  войска,  но
стражи не видно было.
   Неужели озарение Сестра ниспослала?  Да нет,  недостоин я того, чтобы
так вот мне помогать,  от дел небесных отрываться.  Но ведь и  впрямь...
храм большой,  главные паникадила лишь по  праздникам зажигают,  можно в
полутьме затаится. И даже грехом это не будет, где еще прятаться, как не
в храме Сестры, что милостью своей беглых не обделяет...
   Я  пошел  через  площадь.  Проезжали редкие  экипажи,  большей частью
закрытые по  плохой погоде,  расходился от  храма народ,  вечернюю мессу
выслушавший,  а я напрямик шел,  старался шаг тверже сделать. Не тать я,
не беглец,  простой бюргер,  что спешит в измене покаяться, прежде чем с
женой на  постели возлечь...  А  на площади светло,  как на грех,  и  от
храмовых  фонарей,  и  из  окон  раскрытых --  по  амстердамским обычаям
занавеси вешать не положено,  честному человеку нечего от соседей таить,
наоборот --  пусть все видят,  какой у  него,  у честного человека,  дом
добрый, да чистый...
   Одна радость -- стражников не попадается.
   А  храм все  ближе,  стены каменные словно выше становятся,  вот  уже
витражи на  узких  окнах  можно  разглядеть,  сцены из  жизни Сестры без
прикрас описывающие.  По-хорошему пройтись бы  вокруг,  на  каждое  окно
глянуть,  потом  изнутри  посмотреть --  витражи  хитрые,  снаружи  одно
видишь,  как  оно  со  стороны  людям  казалось,  а  изнутри все  совсем
по-другому, как сама Сестра свои деяния представляла... только нет на то
времени. А жаль, за одну сцену с перевозчиком сколько в свое время копий
было сломано,  многим она  обидной для Сестры представлялась.  Снаружи и
впрямь --  непотребство,  а глянешь изнутри, как Покровительница бедного
лодочника  святым  благосоловением  оделяет,  и  все  наносное  из  души
пропадает...
   Красив храм,  и  славится на  всю Державу,  а  только не  до того мне
сейчас.
   Прошел я  мимо уставшего глашатая,  вступил под каменный свод.  Народ
еще был в храме,  значит,  подождать надо.  Кто свечи жег, кто у святого
столба посреди храма молился.  Только и  тут пробежал мимо юноша-служка,
каждому говорящий:
   -- Стража просит по домам расходиться...
   -- Что вам стража!  --  одернул его какой-то бюргер.  Молодец, нечего
священникам перед миром склоняться, их заботы небесные, далекие.
   Купил я свечей у старика-прислужника,  хотел две, а на монетку мелкую
целых три вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубца на добро
наставляющего,  --  самая правильная для меня икона,  -- поставил свечи.
Одну --  за  себя,  Ильмара-вора,  чтобы не  схватили бедолагу,  не дали
умереть в позоре. Другую за хитроумного Нико, себя перемудрившего, чтобы
выпутался старик,  умер своей смертью. А третью свечу, которая вроде как
и не нужна была, поставил за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он
мне зла не хотел...