Сергей Лукьяненко
   ХОЛОДНЫЕ БЕРЕГА

                                 Роман.

                             Часть первая.
                           Печальные Острова.


    Глава первая, в которой я делаю выводы и пытаюсь в них поверить.

   Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на
мускулистых,   поросших  курчавым  рыжим   волосом  руках,   то   лениво
потягивалась,   едва  не  касаясь  плеч  каторжников,  то,  рассвирепев,
начинала бросаться из  стороны в  сторону,  посверкивая крошечным медным
наконечником.
   И лицо надсмотрщика,  всегда скучное и безучастное, будто говорило --
это не я, не я, без обид, ребята! Она, она -- что хочет, то и творит...
   -- Ну, разбойнички, душегубцы... бунтовать будем?
   Нестройный  хор  голосов  ответил  что  нет,   никак  не  собираемся.
Надсмотрщик выдавил улыбку:
   -- Хорошо, радуете старика...
   Для надсмотрщика он и впрямь был стар -- лет сорок, пожалуй. Редко до
таких лет доживают на его работе --  кого придушат цепью,  кого затопчут
ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж
маршировать в  строю,  или  бродить по  ночным  улицам  в  худой  кирасе
стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.
   Но  этот,  с  укоренившимся прозвищем Шутник,  был слишком осторожен,
чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без
нужды весь этап.  Велик ли труд --  разобраться, кто виноват, прежде чем
пустить  в  ход  плеть,   или  прикрикнуть  на  кашевара  --   чтобы  из
недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?
   А нет...  не каждый это понимает.  Вот и вспыхивают в трюмах кораблей
такие  безумные бунты,  после  которых растерянные офицеры и  следов  не
находят от  свирепых,  здоровенных бугаев.  И  остается одно  --  вешать
каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.
   -- А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?
   Тяжелая рука опустилась мне на плечо.  Ох, здоров Шутник! Не хотел бы
я его рассердить -- даже без цепей.
   -- Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.
   Надсмотрщик,  нависший над моей койкой --  почетной, носовой, с одним
только соседом, -- осклабился.
   -- Это верно,  Ильмар...  верно.  Только у  тебя за зубами еще и язык
есть.  А?  Может,  есть у  тебя Слово,  а  на то Слово --  связка ключей
прицеплена?
   На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.
   -- Будь у меня Слово,  Шутник,  --  тихо сказал я,  -- не болтался бы
вторую неделю в этой вони.
   Шутник размышлял.  Потолок в трюме был низкий --  чего уж тут,  зачем
для  каторжников стараться,  и  он  невольно горбился,  чтобы не  задеть
болтающийся прямо над головой фонарь.
   -- Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя -- дерьмо нюхать.
   Он наконец отошел, и я перевел дух.
   Дерьмо --  не беда. И не такое терпели. Другое дело -- рудничную вонь
нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.
   Надсмотрщик вышел,  повозился с засовом, и забухал сапогами по трапу.
Трюм сразу ожил.  Шутник не из тех,  кто делает вид, что уходит, а потом
подслушивает под дверью.
   -- Куда колоду дел,  Плешивый?  -- заорал Локи, карманник, залетевший
на  каторгу по какой-то злой усмешке судьбы.  По всем законам полагалась
ему разве что хорошая плеть,  да может,  еще отсечение пальца. А вот нет
-- не  приглянулся судье,  или вспомнил тот подружку,  которой на базаре
карманы обчистили --  и все.  Плыви к Печальным Островам,  надейся,  что
молодость поможет протянуть три отмеренных года.  Впрочем Локи не унывал
-- такие никогда не  унывают.  Свое прозвище в  честь древнего северного
бога проказ он получил не зря...
   -- А  ты  поищи,  ты же у  нас мастер,  --  хмуро отозвался Плешивый,
мелкий чиновник,  угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не
его масть...
   В  дальнем  углу  Волли-сладкоголосый затянул  прерванную  появлением
надсмотрщика песню.  Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из
того  не  сделал.  Что  говорить,  третий раз  сажают,  а  Волли  честно
вкалывает полгода -- больше за крамолу не дают, и принимается за старое.
   -- Сборщик сказал -- новый налог,
   Что ж, заплачу, я отвечал...
   Голос у  него был и впрямь хорош,  и дерзости хватало,  но вот больше
ничего за  душой певец не  имел.  Наверное,  ему рукоплескали в  селах и
кварталах ремесленников...  впрочем,  он иной славы и не искал. Я лениво
слушал  про  то,  какой  именно продукт герой  песенки собрал в  большую
корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов,
вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.
   Пел бы лучше чужие песни,  дурак... Про любовь, про лунную дорожку на
воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно, и людей бы радовал.
   -- Новую! -- завопил Локи. Ему сегодня везло. Может виной был фарт, а
может ловкие пальцы. Интересно, на что играют -- на пайку, на дежурство,
на интерес?
   -- Хватит,  --  глядя в покачивающийся деревянный потолок,  сказал я.
Потолок поскрипывал --  кто-то  ходил по палубе.  --  Наигрались.  Спать
пора.
   -- Ильмар, да ладно тебе... -- неуверенно начал Локи.
   -- Хватит, я сказал!
   Командовать двумя десятками балбесов мне  особенно не  улыбалось.  Но
пришлось этим заняться --  иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина,
самый натуральный душегуб,  пойманный прямо у  свежего трупа.  Сто  кило
мускулов и  костей,  и  чуть-чуть мозгов под  крепким лбом.  Я  от  души
надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженной вагонеткой. Сам
бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.
   Значит --  завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться.
Доказать,  что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты
не очень-то убежишь -- вся надежда на короткий путь из порта в горы.
   Надо выспаться...
   Я встал и затушил фитиль в фонаре.  Запахло горелым маслом. В темноте
сразу  стал  слышен  плеск  волн  за  бортом,   будто  слух  обострился.
Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы
Искупителю, Волли вполголоса допевал песню -- не умел он останавливаться
посередине, я даже и окликать его не стал.
   -- А  вот  у  меня  однажды была девка...  --  Славко затянул обычную
вечернюю историю.  На каторге о  женщинах лучше не говорить --  к  концу
второй недели народ распаляется,  и начинаются непотребства. Но Славко я
не  перебивал --  все его истории были такие тупые и  тошнотворные,  что
действовали лучше  лекарского брома,  который положено было  добавлять в
наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на
второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом
со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то,  еще
древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где
научился разговору,  за что на каторгу угодил --  не знаю. Парень он был
неплохой,  а мускулами --  еще покрепче Славко.  Кажется,  дома кузнецом
был.  Одна  беда --  очень уж  инертный,  погруженный в  свои мысли.  За
себя-то постоит,  а вот народ в порядке не удержит.  Мальчишку,  который
поначалу оказался рядом с  душегубом,  я  от  греха подальше поместил на
койку  над  своей --  хоть  и  есть  у  старшего по  этапу право жить  с
комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела
на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот...  верно я сделал, ох
как верно.
   -- А  на  третий день,  когда  поставили ее  свинарник чистить,  я  и
подошел,  вроде как  невзначай...  --  захлебываясь,  бубнил Славко.  --
Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь...
   -- Как про женщин говоришь!  --  с тоской и глухой яростью воскликнул
верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно в диком краю до сих
верховодили бабы -- и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.
   -- Как?  --  с наивной звериной хитростью спросил Славко.  --  Хорошо
говорю! Красивая была баба!
   -- Женщина!
   -- Ну, женщина... Юбки, говорю, задрала...
   -- Нельзя так говорить!
   -- Почему ж  нельзя?  --  искренне поразился Славко.  --  Ноги у  нее
красивые были. Морда...
   -- Лицо!
   -- Лицо,  лицо... Лица -- никакого, а ноги -- да! Можно ведь говорить
-- что женщина красивая?
   -- Можно, -- поразмыслив сказал кузнец. -- Это -- хорошие слова.
   -- А что мор... лицо у нее красивое?
   -- Можно...
   -- А что ноги красивые?
   -- Тоже можно... -- растерянно признал кузнец.
   -- Так я  и  говорю,  ноги у нее --  во!  Я сзади-то подкрался,  да и
шлепнул...  любя.  Она как растянулась, для вида сердится, а сама мор...
лицо протирает, и улыбается!
   Захихикал  Плешивый,   видно  для  городского  чиновника  первобытный
идиотизм Славко был очень забавен.  Чувства юмора он  не  терял,  не без
оснований надеясь пересидеть два  отмеренных года  на  непыльной работке
счетовода.  Проблем с ним оказалось куда меньше,  чем ожидал, и потому я
Плешивого немножко оберегал от опасностей.
   Кто-то из каторжников,  в очередной раз обманутый в лучших ожиданиях,
смачно плюнул. Спросил:
   -- Что у тебя, Славко, все истории про то, как баба в грязь падает...
или еще куда похуже?
   -- Да нравится мне,  когда ба...  женщина к матушке-земле поближе, --
чистосердечно признался душегуб. -- Самое оно...
   -- Ладно, всем спать! -- я счел за благо вмешаться. Кузнец мог все же
воспринять слова  душегуба оскорблением для  женского пола  и  придушить
дурака прямо в  койке.  Дело-то,  конечно,  хорошее,  но  не корабле же!
Шутник так бедолагу отделает -- кровью харкать будет...
   -- Не прав ты,  Ильмар,  ой не прав!  -- хитренько, как ему казалось,
произнес Славко. -- Ребятам байку послушать интересно, а ты командуешь.
   Но поддержки он не нашел.  Никого уже его байки не развлекали.  Ха...
под старшего копать пытается. Не с его умишком...
   -- Заткни пасть! -- гаркнул я, и кузнец охотно добавил:
   -- А то я заткну! Неправильно ты говоришь, сердцем чую!
   Душегуб мгновенно заткнулся, и наступила благодатная тишина. Скрипели
койки,  порой прогибалась под чьими-то  шагами палуба,  стучали в  борта
волны. Суденышко маленькое, для быстрого тюремного клипера полного этапа
не набрали. Потому и плыли так долго.
   Я  лежал,  кутаясь в  куртку,  иногда  машинально разминая пальцы  --
словно собирался немного поколдовать над замком.  Тьма была кромешная --
огонек паршивого фитиля давно дотлел,  а  иллюминаторов нам не положено.
Спать бы и спать... вот только нельзя.
   Или мне начала по ночам мерещиться всякая чушь, или...
   Вот!
   Нет, не показалось!
   Я  услышал,  как надо мной едва-едва слышно звякнул металл.  И  пусть
другие посчитают,  что это гремит бронзовая цепь --  уж я-то знаю, какие
звуки издает замок, когда в нем пытаются ковыряться куском стали.
   Весь  расслабившись,   я   лежал,   и  мысленно  шептал  благодарения
Сестре-Покровительнице.  Не оставила в  беде глупого братца,  не загнала
под землю на  семь нескончаемых лет!  Сестра,  как вернусь на  Солнечный
берег --  приду в  храм,  упаду в ноги,  ступни мраморные целовать буду,
пять монет на алтарь положу --  хоть и знаю,  ни к чему ей деньги, все в
карман  священника  попадет.   Спасибо,   Сестра,   послала  удачу  мне,
неумелому!
   Ай да мальчишка!
   Пронес, пронес на корабль с этапом железо!
   И  где  только прятал --  досмотрщик ведь был умелый,  в  такие места
заглядывал, что и вспомнить противно. А все равно -- пронес!
   Целую неделю я трюм проверял, нет ли подарочка от прежнего этапа, нет
ли случайного гвоздя в досках,  за всеми приглядывал -- только на пацана
внимания не обращал. Не знал, в ком моя удача!
   Да и кто бы знал?
   Мальчишка как мальчишка,  едва вошел в  возраст,  чтобы по эдикту "Об
искоренении  младенческого  злодейства"  на  каторгу  загреметь.  То  ли
карманы кому-то  важному обчистил,  то  ли  в  дом  залез --  молчаливый
оказался паренек,  сам ничего не рассказывал, а расспросы я первым делом
пресек -- не положено!
   Может проглотил железяку загодя?  Нет,  не мог, первые три дня я глаз
не спускал с параши, все следил, не роется ли кто в своем дерьме.
   Значит и впрямь -- Сестра удачу послала.
   Кто-то  вскрикнул сквозь сон,  может шахту представил,  может свои же
делишки вспомнил,  и звяканье надо мной стихло.  Ничего, дружок, ничего.
Теперь дождусь.
   ...И все-таки -- как он пронес с собой железо?
   Порода --  вот  что  меня  должно было  насторожить.  Чувствовалась в
мальчишке  порода,   лицо  тонкое,  черты  правильные,  взгляд  упрямый,
твердый.  Такие  по  базарам  не  промышляют.  Чей-то  незаконный сынок,
наверное.  Кто-то  его на каторгу отправил,  а  кто-то и  помог.  Дал на
карман Шутнику, тот и забыл про уставы, пронес отмычку, вложил мальчишке
в руку.
   Только так, а не иначе.
   Тишина давно уже устоялась,  а пацан все таился. Наконец -- скрипнуло
железо.  И  в  тот же  миг я  соскочил с  койки,  беззвучно,  цепь рукой
зажимая, чтоб не гремела.
   Но мальчишка услышал.  Дернулся,  но поздно -- схватил я его за руку,
лежащую на замке, прижал, прошептал вполголоса:
   -- Тихо, дурак!
   Он замер.
   А мои пальцы разжали ладонь, проверили -- ничего.
   Я осторожно выпустил цепь,  и уже двумя руками провел по узкой койке,
все надеясь, что пальцы почувствуют холод металла.
   Ничего!
   Я  ощупал замок,  обыскал нары --  и под мальчишкой пошарил рукой,  и
вокруг,  потом его самого ощупал --  спал он,  как все, в одежде, и мог,
чем черт не шутит, спрятать отмычку в карман или за пазуху.
   Пусто.
   -- Что вы делаете!  -- тихо возмутился мальчишка. И вот это он сделал
зря.  Если бы за собой не чувствовал вины,  и заподозрил плохое, то стал
бы сейчас кричать. Раз таится...
   -- Уберите лапы! Я кричать буду!
   Поздно, поздно. Сообразил, что неправильно себя ведет, но поздно... Я
стоял,  держа мальчика за  руки  и  лихорадочно соображая.  Он  пока  не
дергался, ждал.
   И  вот когда я  почти уж  уверился,  что перетрусивший пацан сглотнул
отмычку,  и ничего теперь не поделать -- не вспарывать же ему живот, как
волку из сказки,  и  не сажать на парашу --  утром к  островам подойдем,
ничего он  уже не высидит...  --  тут-то Сестра-Покровительница вновь на
меня посмотрела.  Головой покачала, глядя как я, недотепа, в руках ответ
держу, а ничего не понимаю, вздохнула, да и послала просветление.
   Я  от  волнения руки  мальчишке сдавил.  Потом перехватывать начал --
правой рукой его левую взял,  левой правую, и наоборот. Мальчишка молчал
-- видно все понял.
   -- Не будешь ты кричать дружок,  --  прошептал я. -- Никак не будешь.
Даже если пальцы тебе сломаю, промолчишь. Только ты не бойся, малыш, все
теперь путем, мы теперь друзья лучшие...
   Правая ладонь у  пацана была холодной!  Просто ледяной!  Вот  и  весь
ответ.
   -- А  сделаем мы вот что,  --  шептал я,  лихорадочно вспоминая,  как
мальчишку зовут.  В первый день он назвался, но не до того было, порядок
пришлось в трюме ставить,  а потом все его только пацаном и окликали. --
А сделаем мы,  Марк,  вот что --  сядем рядышком и поговорим. Тихонько и
по-дружески...
   -- Не о чем мне с вами говорить!  --  огрызнулся Марк,  когда я сгреб
его с полки,  и опустил на свою,  нижнюю.  Вокруг все тихо оставалось, а
если кто и услышал,  то подумал, верно, худое. Пускай думают, мне с ними
за вагонеткой не идти. Теперь я уверен!
   -- Есть о чем,  Марк,  --  прошептал я мальчишке на ухо.  -- Есть. Ты
Слово знаешь!
   Он чуть дернулся, но я держал крепко.
   -- Нет,  ты не спеши,  -- продолжал уговаривать я пацана. -- Подумай.
Ты вторую ночь замок ковыряешь,  ничего сделать не можешь.  А  завтра --
порт.  А потом --  рудник.  Там с тебя цепи и так снимут,  не думай.  Из
рудника выход один,  и замков там нет -- там стражники караулят. Я знаю,
я бывал. Так что упустишь шанс -- не поможет и Слово!
   Мальчишка притих.
   -- Ну  а  снял бы замок?  --  я  тихонько засмеялся.  --  Что дальше?
Думаешь я не могу свой открыть? Потрогай!
   Я  заставил его взяться за дужку замка,  сам быстро нашарил в кармане
припасенную на крайний случай щепку --  прочную, хорошую, еле отодрал от
койки, -- и провернул механизм. Замок тихонько щелкнул, отпираясь.
   -- Понял?
   -- Почему тогда...
   -- Почему я  здесь?  А  куда мне податься?  Положим,  с  засовом тоже
справлюсь, не велик труд. Дальше что? За борт прыгать?
   -- Шлюпка...
   -- Да,  да,  в шлюпке за сотни миль плыть.  Умница.  Хочешь -- сейчас
тебя выпущу? Беги... Только железяку свою мне отдай... кстати, что там у
тебя?
   Марк сделал вид, что вопроса не услышал. Или вправду задумался?
   -- Тогда что делать?
   -- Порта дождаться. Поведут на канате, дело обычное. Ну и... в общем,
можно уйти.
   -- Как?
   Мальчишка от волнения заговорил громче, и я зажал ему рот.
   -- Тихо!  Как --  не твоя забота.  Главное,  что вот тогда-то как раз
металл нужен,  щепкой я  только такую ерунду открыть смогу.  А  придется
отпирать хороший, большой замок. Быстро отпирать придется!
   -- Ножом -- сможете?
   -- У тебя нож? Да... наверное. Покажи!
   Я сказал и прикусил язык, слишком уж резкой была просьба. И громкой.
   Но  Марк решился.  Что-то  прошептал --  одними губами,  я  ничего не
расслышал. И протянул мне руку.
   Ладонь была холодной,  словно мальчик несколько минут подержал ее  на
льду.  С замиранием сердца я осознал,  рядом со мной и впрямь -- знающий
Слово!  А вот сталь --  теплая,  согретая рукой. Не зря говорят -- Слово
лишь живое морозит.
   -- Осторожно, острый! -- запоздало предупредил Марк.
   Зализывая  палец,  я  ощупал  нож  другой  рукой.  Короткий  и  узкий
обоюдоострый кинжал.  Рукоять из кости, резная. Видимо, хорошая сталь --
раз  пацан  не  сломал  острие  и  не  зазубрил кромку  лезвия,  неумело
ковыряясь в замке.
   -- Годится, -- сказал я. -- Дай-ка...
   Конечно, он не дал. Конечно, я на это и не рассчитывал. Еще секунду я
держал лезвие, потом оно исчезло. Растворилось под пальцами, и я схватил
воздух.
   -- Тебе все равно предстоит мне довериться, -- предупредил я.
   -- Тогда объясните.
   Выхода не было.
   -- Слушай, повторять не буду. Нас поведут на канате...
   Минут  через  десять я  ему  все  втолковал,  не  забыв несколько раз
напомнить,  что нож все-таки придется мне дать.  Мальчишка молчал,  но у
меня сложилось ощущение, что он согласен.
   -- Значит -- поладили? -- спросил я для верности.
   -- Да.
   Правильно. Куда же ему деваться? Не дурак, понимает, что в лабиринтах
старых шахт,  куда напиханы тысячи каторжников,  ничего хорошего ему  не
светит.
   -- Утром держись рядом.  Выведут,  будут на канате строить -- станешь
за мной. Как придет время, я тебе дам знать.
   -- Нельзя мне на Острова... -- прошептал мальчик.
   -- Верно, нельзя.
   -- Вы не понимаете. Мне с корабля сходить нельзя.
   -- Почему?
   -- Я... случайно на этап попал.
   Вот оно!  Старая песня.  Все мы тут невинные, верные сыны Искупителя,
несчастные братья Сестры. А вокруг нас -- злодеи, душегубцы...
   -- Меня должны были казнить.
   Такого  я  никак  не  ожидал.   Говорил  пацан  с  убежденностью,   и
сомневаться не  приходилось.  Только вешают-то  не  зря,  судьи  может и
сволочи, но они лучше душегуба на каторгу упекут, в рудниках ковыряться,
чем без толку веревку потратят.
   Если крайностей не брать,  то казнят лишь таких злодеев,  которых все
равно  попутчики-каторжники  на  части  разорвут.  Ну,  если  кто  убьет
женщину,  что  ребенка носит --  это понятно,  это сама Сестра завещала,
когда ее  на  костер вели.  Сонного или беспомощного убить --  тоже грех
смертный.  Если жертвам обычным счет за  двенадцать перевалит --  и  тут
дело ясное,  Искупитель же сказал -- "даже дюжину кто положит, все равно
передо мной чист,  если чистосердечно раскается",  а  про  вторую дюжину
промолчал.  Можно,  конечно,  и перед Домом провиниться --  только какую
крайность измыслить