и она вообще в Пиннарине, была весьма высока. Есть такая традиция у варанской знати - сбиваться кучами зимой и рассредоточиваться по виллам летом. Поскольку на улице была, очевидно, зима, Эгином было решено начать со дворца.
     Пробраться в резиденцию варанских князей, огороженную каменной стеной в два человеческих роста, никогда не было легкой задачей.
     Под стенами расхаживали усиленные караулы с собаками, сад и дорожки освещались так, что даже ночью было светло, как днем.
     Единственное, на что рассчитывал Эгин - так это на то, что землетрясение смогло нарушить кое-какие накатанные схемы и проделать в них лазейки для таких как он самоубийц.
     Эгин не сомневался в том, что если его поймают, уйти живым ему не удастся ни при каких обстоятельствах.
     Он по-прежнему не был вооружен - тот кинжал, что прихватил он из Дома Герольдмейстеров, оружием можно было назвать лишь очень условно.
     Подземные толчки разрушили окружающую дворец стену в семнадцати местах. К счастью для Эгина, основные силы караульных сосредоточились именно в точках провала стен, как в местах наиболее вероятных попыток проникновения злоумышленников.
     Поэтому Эгин не стал искать легких путей. "Легкие пути на деле - самые трудные", - говаривал когда-то его начальник Норо окс Шин. Будучи человеком черной души, он, однако, смотрел в корень.
     Эгину пришлось потратить на поиск благоприятного для проникновения места почти весь вечер.
     Наконец он был вознагражден - место было найдено в районе полей для игры в мячи.
     Раз в тридцать ударов колокола мимо приглянувшегося Эгину места проходил наряд из трех человек с огромным волкодавом, в котором трудно было не узнать питомца Опоры Безгласых Тварей.
     И если караульных бояться было, в общем-то нечего - обычные гвардейцы, то к собаке следовало отнестись со всей бдительностью - эта могла запросто испортить весь план.
     Каменные фонари, освещавшие дорожки, ведущие к Буковой Горке, к теплицам, к прудам, были разрушены землетрясением и их, в отличие от тех, что стояли возле самого Дворца еще не успели починить.
     Эгин рассчитал, что после того, как он перемахнет через стену, у него будет ровно шесть ударов колокола на то, чтобы добраться до декоративных зарослей тернаунского можжевельника.
     У этих зарослей был один, но неоспоримый недостаток - человека, который спрятался в них, не чуяли собаки, или как называли таких в Своде - животные-девять.
     "Небось, офицеры Опоры Безгласых Тварей тысячу раз упрашивали Сайлу вырубить весь можжевельник на территории дворца. А Сайла, небось, отвечала им одно и то же: "Эти кусты помнят самого Занга окс Саггора, неужели мне нужно вырубить их из-за каких-то собак!". А всякое слово, равно как и всякая придурь, Княгини - закон еще более неоспоримый, чем Уложения Свода.
     Следующим пунктом на пути его движения к флигелю на Буковой горке было поле для игры в мячи.
     По нему Эгину предстояло проползти по-пластунски.
     Причем, проползти с той скоростью, какая не снилась молодым офицерам во время испытаний на силу и ловкость перед Первым Посвящением. Поскольку, если он задержится хотя бы на один удар колокола - песики обнаружат его играючи.
     По ту сторону поля расположены теплицы. Это - следующее место отдыха перед решительным броском к флигелю гнорра, к которому ведет извилистая и тоже совсем темная тропинка.
     Эгин поднял глаза в небо.
     Над самым горизонтом появился узкий серп молодой луны.
     Это означало, что следует поторапливаться.

4

     Песочные часы измеряют время точно - с точностью до песчинки.
     Еще точнее это делают водные часы, собранные мастерами из Ита и преподнесенные династии Саггоров двести лет назад - те самые, что стоят в Часовой башне и отмеряют удары пиннаринских колоколов.
     Но сознание Эгина измеряло время гораздо точнее Часовой башни. Вдобавок, в его распоряжении было Раздавленное Время.
     Эгин благополучно преодолел стену. Единственной его потерей была железная застежка камзола.
     Точно отмерив время, когда расстояние до караула с собаками будет максимальным, Эгин спрыгнул со стены, и с невероятной для человека, не владеющего магией Раздавленного Времени скоростью, ринулся к можжевельниковым зарослям.
     Собака, кажется, не заметила пока ничего определенного. Отмерив положенный отрезок времени, Эгин бросился на живот и пополз через поле.
     Снега в Пиннарине этой зимой еще не было, что вызывало немало пересудов со стороны сведущих в синоптике горожан.
     Снега не было, зато замерзшая грязь и взявшиеся ледяной корочкой лужицы обещали не оставить на одежде Эгина живого места.
     Но, наконец, и ухабистое поле для игры в мячи оказалось позади. А купол теплицы возвышался уже совсем рядом.
     Эгин сжал в кулак все свои силы и, набрав в легкие побольше воздуха, ринулся к цели.
     Только скрывшись за стволом четырехсотлетнего можжевелового дерева, Эгин позволил себе отдышаться.
     Каков же был его испуг, когда он обнаружил, что по тропинке, ведущей к теплицам со стороны Буковой Горки, движется одинокая женская фигура в белой горностаевой шубе.
     Ночная любительница ботаники шла быстро и направлялась прямиком к теплице, возле которой стоял Эгин. В руках женщина несла масляную лампу.
     "О Шилол! Этой только здесь не хватало!" - мысленно вскричал Эгин и вжался в ствол дерева, сожалея о том, что не родился невидимкой.
     Женщина в белой шубе была уже совсем рядом, ее ручка извлекла из муфты связку ключей, не отважившихся звякнуть даже на морозном ветру.
     Ее лицо, освещенное желтым пламенем светильника, было сосредоточенным и скорбным. Но самым удивительным было то, что это было лицо госпожи Овель.
     "Но откуда?" - спросил себя Эгин. "Хвала Шилолу, жива", - с души Эгина упал камень весом с Перевернутую Лилию.
     Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Эгин выступил на тропинку из-за ствола можжевельника.
     - Овель, не бойтесь, это я, Эгин, - сказал он тихо. - Пожалуйста, не бойтесь.
     Но Овель не стала бояться.
     Она встала как вкопанная у самого крыльца теплицы, хлопая ресницами и побледнела так, что это было заметно даже при свете молодой луны.
     Ее пальцы, сомкнутые на ручке масляной лампы, безвольно разжались.
     Масляная лампа полетела на крыльцо. Рассыпалось хрупкое стекло, раскололся надвое резервуар и загоревшееся масло растеклось огненной лужей.
     - Что я наделала... - всплеснула руками Овель.
     А Эгин, сам как сновидение, даже не шелохнулся.
     За те секунды, что он находился рядом с женой гнорра, сквозь него быстрой конницей пронеслись лики прошлого. И в этих ликах не было ничего, ну или почти ничего, что могло бы оправдать эту разлуку.
     - Что вы наделали... - эхом повторил Эгин, не в силах оторвать взгляд от женщины в белых горностаях.
     И только когда растекшаяся по крыльцу теплицы огненная лужа уже пылала гигантским цветком, когда откуда-то со стороны стены послышался собачий лай и крики караульных, Эгин наконец-то осознал, что именно наделала Овель.
     Он накрыл пламя своей курткой и зачем-то стал топтать его ногами. Воистину любовь делает мужчин глупыми и беззащитными.
     - Госпожа Овель, что здесь происходит? - тяжело дыша спросил караульный со свисающими до груди усами.
     В руках его был короткий меч.
     Двое его помощников помоложе, с трудом удерживали рвущегося с цепи волкодава. Они были вооружены метательными топориками.
     Конечно, если бы госпожа Овель выказывала какие-то признаки беспокойства, кричала, звала на помощь, они бы спустили пса немедленно. Но поскольку госпожа Овель всего этого не делала, благоразумие требовало подождать.
     - В чем вопрос, офицер? - Овель подняла на караульного исполненный презрения взор.
     Тем временем Эгин успел потушить крохотный пожар ценою своего камзола.
     На нем теперь была одна только насквозь пропитавшаяся потом и грязью батистовая рубашка. За поясом - метательный кинжал, измазанные глиной штаны.
     - Мы увидели огонь. Решили - может что случилось? - заискивающе начал офицер.
     Он знал, что с женой гнорра и племянницей Сиятельной следует обходиться повежливей. По крайней мере, пока не поступит указаний обходиться с ней потверже.
     - Не случилось ровным счетом ничего. Я случайно разбила лампу. А мой новый слуга Партил взялся тушить пожар.
     Завидуя самообладанию Овель, Эгин стоял за ее спиной и, идиотски улыбаясь, кивал. Дескать, вот он я - новый слуга Партил.
     Стрижка Эгина, как раз, очень даже соответствовала его поименованию. Все благородные мужчины Пиннарина, как известно, носили длинные волосы. Если не были лысыми.
     - Он немой, - добавила Овель. - Глухонемой.
     - Дело в том, любезная госпожа, что у нас есть некоторые основания полагать, что некий человек, возможно, сравнительно недавно проник на территорию дворца... - вкрадчиво начал караульный.
     - Мне-то какое дело? - грубо прервала его Овель. - Да, моя тетя платит вам деньги за то, что вы караулите дворец. Но какое это имеет отношения ко мне и моему слуге? Убирайтесь! И собаку заберите. Вы что, забыли, я не выношу запаха псины?
     - Мы помним, госпожа... Извините...
     В голосе Овель звучали интонации, которых Эгин никогда доселе за ней не знал. Посвист хлыста, скрип ворота дыбы, лед аристократического высокомерия.
     Эгину вдруг пришло в голову, что он любит не такое уж небесное создание, какое рисовалось ему в его идеалистических мечтах. Но, удивительное дело, от осознания этого факта его любви не стало меньше.
     - У меня важные дела в теплице. Не вздумайте нас беспокоить. Если ваша тварь еще хоть раз откроет свою смердящую пасть, я отправлю ее на живодерню. Имейте в виду - по всем вам плачут гарнизоны на цинорской границе.

5

     Они молчали, взяв друг друга за руки.
     Вокруг них тут и там стояли горшки с луковицами нарциссов, гиацинтов, крокусов, ландышей, тюльпанов и фрезий.
     Кое-какие луковицы уже выпустили стрелки, некоторые еще отдыхали в прохладном безмолвии теплиц.
     - Крокусы расцветут через пол-луны, - тихо сказала Овель, чтобы не молчать.
     При свете зажженного при помощи огнива светильника, найденного в теплице, Эгин смог рассмотреть Овель получше.
     Да, эти два года не прошли для девочки бесследно. Ее глаза были забраны пеленой невыплаканных слез, у ее губ и между бровей залегли две едва различимые, но все же морщинки. Линии опыта и смирения, письмена времени.
     И все-таки лицо Овель не показалось Эгину менее привлекательным, нет. Эгин умел ценить всякую настоящую красоту - и красоту ранних морщин тоже.
     - Эгин, что с вашими волосами? - тихо всхлипнула Овель и провела ладонью по короткому ежику эгиновой головы.
     - Ничего. Столичная мода мне надоела, - улыбнулся Эгин. Глядя на Овель, он понимал, что глаза у нее на мокром месте, ему не хотелось, чтобы Овель плакала. - ...Да и... я ведь не собирался в Пиннарин. Если бы я знал, что вам не понравится, я бы никогда...
     - Мне нравится, Эгин. Мне нравится, - сказала Овель, пожирая Эгина глазами. - Ой, вам должно быть холодно, - вдруг встрепенулась она, наконец-то осознав, что на Эгине одна только рубашка. - Хотите, я дам вам свою шубу? На время?
     Овель положила своих крохотные озябшие ручки на предплечья Эгина.
     - Госпожа исс Тамай давно не болела простудой? - подмигнул ей Эгин, всем своим видом показывая, что ему совершенно не холодно. Но руки Овель, однако, не убрал.
     Ему, в сущности, и не было холодно. Он вообще не чувствовал своего тела. Ему казалось, что он не существует. Умер. Развоплотился. Попал в настоящий Сад Бессмертных, о котором любят рассуждать поэты на мрачных купеческих пьянках.
     - Не называйте меня госпожой исс Тамай. Ненавижу.
     - Хорошо, не буду. Буду называть вас Овель. Так лучше, но не слишком ли это фамильярно?
     - Так гораздо лучше, - Овель опустила глаза. - О Шилол Изменчиворукий! Эгин, о чем мы с вами говорим! - изменившимся тоном, тоном, в который прокрались нотки плохо сдерживаемой истерики, вдруг воскликнула Овель. - Мы с вами говорим о каких-то пустяках, о том, что не имеет значения! Эгин, я не видела вас семьсот восемьдесят четыре дня, и, возможно, если бы я не видела вас семьсот восемьдесят шесть дней, я бы отужинала синим аконитом. Эгин, у вас вообще есть сердце?
     - Овель, о чем вы говорите? - тень замешательства поползла по лицу Эгина.
     "Отужинала синим аконитом? Что здесь происходит в этом траханом Пиннарине? Что они делают здесь с Овель? С моей Овель?" - вот какие мысли вертелись в мозгу у Эгина.
     - У меня есть сердце, - подтвердил Эгин в задумчивости.
     Но Овель уже было не остановить. Она рыдала так проникновенно, как умела только одна она.
     Эгин помнил, что даже в их первую встречу, когда Овель угрожала смертельная опасность, когда она была, что называется, "в бегах", она и то ревела как-то более... более сдержано что ли. Теперь же она просто исходила слезами, как больной лихорадкой - ядовитой испариной. И на Эгина одно за одним сыпались горькие обвинения.
     - Зачем вы все приходите!? Зачем мучаете меня? Вы же сами говорите, что в Пиннарине случайно. Вот и шли бы своей дорогой! Шли бы уже сразу к мужу - целовать ему руки, восхищаться тем, какой он умный! Какой он писаный красавец! Как он всех насквозь видит! Что вы называете меня госпожой исс Тамай? Разве мало шлюх в Пиннарине? Зачем вы даете мне почувствовать, как низко я пала? Зачем заставляете меня вешаться вам на шею и выпрашивать у вас поцелуй?
     - Овель, девочка, ну что вы... - Эгин был так ошарашен услышанным, что в какой-то момент ему показалось, что его органы слуха затуманены магическим мороком нетопыря Хегуру. И слышит он не то, что говорит Овель, а нечто совершенно нереальное.
     - Овель, милая моя, я вовсе не был уверен, что вы вообще хотите меня видеть... Ведь прошло два года... За это время - мало ли что могло случиться? Вы ведь не давали мне никаких клятв, никаких обещаний... Вы - племянница Сиятельной Княгини, а я даже не знаю имени своей матери. Я даже не офицер Свода теперь. Сегодня я украл из дома своего друга Альсима семьдесят золотых авров, чтобы заплатить морякам, которые привезли меня в Новый Ордос. Даже просто прикасаться к ласковому меху вашей шубки - для меня совершенно незаслуженная милость судьбы. Где уж мне рассчитывать на ваши поцелуи?
     Эгин постарался вложить в свои слова всю искренность, на какую вообще был способен бывший офицер Свода, для которого лгать и дышать - вещи одинаково естественные.
     Но ему не удалось унять Овель. Она по-прежнему ревела, ритмично, по-детски попискивая. Ревела, облокотившись о пузатый горшок с гигантской луковицей харренской лилии и закрыв лицо руками.
     Правда, теперь она уже ничего не говорила. Истерика перешла в следующую фазу. Эгину было очевидно: виновна в этой истерике обстановка, которая поставила Овель на грань нервного срыва - все эти землетрясения, эти проклятые семьсот восемьдесят четыре дня...
     - Я неплохо прожил эти два года на Медовом Берегу - мне не было скучно, у меня были женщины, среди которых попадались и такие, которые не уступили бы вам ни в красоте, ни в обаянии...
     Овель насторожилась. Она отняла руки от лица и посмотрела на Эгина в отчаянии. Ее глаза и носик покраснели, а ресницы подрагивали в ожидании "страшной правды", которая вот-вот сорвется в губ Эгина. Но, по крайней мере, она больше не рыдала.
     - ...многим людям я помог выжить, - продолжал Эгин. - Многих лишил жизни... Но со мной была одна вещь, которая делала все мои старания почувствовать себя реальным, тщетными. Вещь, которая ежечасно напоминала мне, что у меня нет души, что все мои успехи - ни для кого, что моя жизнь - конфетти, подхваченные сквозняком. Эта вещь - ваше имя. Да-да, Овель. Ваше имя стало вещью и обрело плоть - так часто я разминал его своим языком. Мне нечего предложить вам, кроме вещи под названием Эгин. Но если это вас устроит - то я дарю ее вам.
     - Какая же вы все-таки сволочь, Эгин, - шепотом сказала Овель, изящнейшим образом высморкалась в подол своего платья и наконец-то - о Шилол! - наконец-то улыбнулась.

6

     - Что за крысиный лаз, Овель? - деланно возмутился Эгин, когда Овель вела его темным и сырым коридором, то и дело отыскивая в связке новые ключи и отмыкая все новые и новые двери.
     По расчетам Эгина они сейчас находились в северной части подземелий флигеля гнорра.
     - Не так давно у меня был план завести любовника, - шепотом отвечала Овель. - Стервец Лагха завел себе очередную кралю - одну фальмскую баронессу. У меня уже не было сил терпеть эти унижения. Хотелось насолить ему - хоть чем.
     При слове "любовник" у Эгина упало сердце. Но он продолжал улыбаться, стараясь не подавать виду.
     - И как? План удался? - к нарочитой легкомысленностью спросил он.
     - Не удался, - Овель в очередной раз щелкнула замком. - Я очень тщательно готовила свою измену. Меняла гардероб, изыскивала пути и места для тайных встреч... В общем, готовилась честь по чести.
     - И что потом?
     - Меня чуть не вытошнило на первом же свидании.
     - Гм...
     - Увы, мы не были созданы друг для друга, - щебетала Овель. - И потом... мне стало жаль мальчика... Лагха, он... вы, должно быть, сами догадываетесь... если Лагха узнает - съест живьем. Мое расположение, в сущности, того не стоит.
     - И все-таки, я готов быть съеденным, - с шутливой обреченностью объявил Эгин.
     - Эгин, я бы никогда не повела бы вас сюда... я слишком дорожу вашей жизнью и вашим благополучием, - вдруг посерьезнела Овель, - но в последние дни Лагху как будто подменили.
     - Что значит "подменили"? - насторожился Эгин.
     - Я его не узнаю...
     - Он заболел?
     - Дело не в этом. Я же говорю вам - как будто подменили. Как будто это другой человек! - всплеснула руками Овель.
     - Может, это и есть "другой человек"? - предположил Эгин, вспоминая все, что узнал в Своде о двойниках и глиняных людях. - Просто тело похоже - и все.
     - Нет. Тело не "похоже". Тело то же самое. То есть абсолютно то же самое. До мельчайших подробностей. До волосков на...
     - Вы совершенно в этом уверены?
     Овель густо покраснела:
     - Ну... совершенно. Я ведь его жена.
     И еще один укол в самое сердце Эгина. "Сам виноват", - вздохнул про себя Эгин. "Не надо было краснобайствовать про женщин, которые не уступят ей ни в красоте ни в обаянии".
     - Ну хорошо, тело, допустим, то же. Так что же отличается?
     - Эгин, мой муж потерял зрение. Не подумайте, он не ослеп, - Овель сосредоточенно закусила губу. - Вы понимаете, какое зрение я имею в виду?
     Эгин кивнул. Кому как ни ему понимать, что имеется в виду магическое зрение, которое позволяет видеть абрис врага в темноте, Измененный предмет в руках мага и еще многие и многие загадочные вещи. А иногда даже формулы Изменений, проступающие на вещах.
     - Иногда зимой, рано-рано утром на оконный козырек нашей спальни садятся синицы. Я даю им зерно. Они сидят тихо и ждут, когда я им что-нибудь брошу. Они могут сидеть часами и дожидаться. Это очень вежливые синицы. Обычно Лагха просыпается первым. И говорит мне: "Вставай, тебя ждут твои зяблики".
     - Ну и что?
     - А то, что стекла в нашей спальне толщиной в два моих пальца. А зашторены окна бархатными гардинами, через которые не пробивается ни один луч света. Лагха не может ни видеть птиц, ни слышать их при помощи простых человеческих чувств. Он обнаруживал их иначе. И он ни разу не ошибался.
     - Подумаешь, - пожал плечами Эгин.
     "Эка невидаль - увидеть синицу через бархатный занавес!" На самом деле, уколы ревности, которые беспрерывно, намеренно или невольно провоцировали в нем рассказы Овель, сильно мешали ему слушать.
     - Лагха потерял не только зрение, но и слух. Теперь ему можно врать с утра до вечера и с вечера до утра. Человеческие голоса больше не разделяются для него на говорящие правду и лгущие. Теперь я могу заводить себе хоть дюжину любовников. И если мне хватит ума не спариваться с ними у него на глазах - бью